В Пермской опере вышла “Богема” Пуччини в постановке Филиппа Химмельмана, за дирижерским пультом – Теодор Курентзис. Побывавший на премьере корреспондент Театра. считает, что на самом деле дирижер и режиссер делали два разных спектакля: Курентзис – о хрупкости и беззащитности молодых талантов, Химмельман – о группе ни на что не годных бездельников.
Премьере «Богемы» предшествовал вирусный шторм, масштабу которого, кажется, поразились даже его создатели. Простая идея, призванная заманить на премьеру пермяков — все желающие могли сделать собственную версию афиши спектакля и запостить его в фейсбуке с соответствующим хэштегом — быстро вышла за пределы пермского, а затем и русскоязычного сообщества. Афиш таких в результате было создано более 50 тысяч, и среди них можно найти что и кого угодно — композиторов Раннева и Невского, пермских пацанов, Кадырова с конем. Среди афиш даже устроили конкурс, а победившие варианты показывали на маленькой выставке в Доме Городской Культуры. Сопровождать свои спектакли приятной шумихой Пермская опера учится с какой-то поразительной скоростью. С прошлой осени, например, в городе работает бесплатная Лаборатория современного зрителя, участников которой аккуратно готовят к каждой большой премьере — пускают на репетиции, устраивают мастер-классы. По случаю новой «Богемы», действие которой перенесено в шестидесятые, участники, помимо прочего, слушали лекции про европейское кино 60-х, учились делать прически в соответствующем духе, а после премьеры шли на вечеринку с психоделом.
Кажется, даже и сам режиссер «Богемы» Филипп Химмельман отнесся к собственной идее не так обстоятельно. Да, действие перенесено в Париж 1960-х, но никакой нарочитости в этом нет. Герои не слушают Doors на виниле, не обставляют мансарду яркими пластиковыми стульями и не пробуют LSD — хотя и дуют косяки весь первый акт и довольно неприлично ржут. Мими (Зарина Абаева) не обшивает джинсы пайетками и не ходит в майке All you need is love, напротив, выглядит нарочито немодно и кутается в какую-то бабушкину темно-вишневую шаль. Впрочем, массовка, одежду для которой собирали по европейским секонд-хендам, выглядит по-хорошему пестро, и сами герои неотличимы от своих прототипов с фотографий сорбоннских событий, хотя для современного зрителя они выглядят вполне буржуазно. В своих пиджачках они не слишком выделялись бы и в нынешнем условном «Жан-Жаке», особенно если учесть, что Рудольф (Давиде Джусти) очень похож на блогера Варламова, а Шонар (Эдвин Кроссли-Мерсер) — вылитый продюсер Бояков. Ярче всех выглядит Мюзетт (Надежда Павлова), нахальная девица в расклешенных штанах и цветастой жилетке, но и она ударяет больше по шопингу, чем по Системе. Это не оптимисты, а реалисты, требовать невозможного они не собираются.
Кажется, что придуманные шестидесятые вообще не слишком на них влияют. Да, в начале второго акта на сцену вываливается студенческая демонстрация, но герои в ней не участвуют, они ее почти не замечают. Пафос протеста словно обходит их стороной, их мансарда не кажется принадлежащей 1968-му году, это вневременное облупившееся съемное жилье с нелепым торшером и потекшим рукомойником, пусть даже на стене и висит знаменитая листовка того времени «Travailler maintenant c’est travailler avec un pistolet dans le dos» («Работать сейчас — это работать с пистолетом, приставленным к спине»), дальняя родственница хвостенковского «Пускай работает рабочий». И самый яркий образ постановки — это не демонстрация, а очень зло придуманный продавец игрушек Парпиньоль (Сергей Власов), перекошенный ветеран в галифе пузырями, Фирс, забытый на празднике 9 мая, которого травит толпа нарядно одетых детей.
Если вчитаться в программные интервью Теодора Курентзиса и Филиппа Химмельмана, окажется, что они ставили разные спектакли. У Курентзиса «Богема» — это воспоминание о собственной молодости: «это самое сладкое и нежное ощущение, когда видишь себя 20 лет назад, полным надежды или безнадежности. <…> musicAeterna — это богемный оркестр. Мы любим играть эту оперу, потому что чувствуем ее изнутри. Многие музыканты так же жили в одном доме, на моих глазах разворачивались истории, похожие на те, что показаны в опере. Богема беззащитна, я всю жизнь это наблюдаю. <…> Это история про хрупких людей, создающих хрупкую красоту».
У Химмельмана же богема — это бездарные и самодовольные бестолочи, неспособные принять ни одного серьезного решения. Рудольф не может не то что спасти возлюбленную, но даже согреть ей руки. Он и его друзья — просто маменькины сынки, бедность которых — поза, им просто «нравится чувствовать себя бедными, потому что они знают, что им в любой момент помогут родственники». К контркультурному протесту Химмельман тоже не питает особенных чувств, и потому к третьему акту от него остается только какая-то затоваренная бочкотара. Эта богема «бесполезна и безответственна», и, уж конечно, герои едва ли талантливы как художники — «они получают внутреннее удовлетворение, причисляя себя к артистам, которые ведут себя как независимые гении. Кем, конечно, не являются». Их бедность так же выдумана, как и воображаемый пистолет, приставленный к спине, неудивительно, что их так раздражает Мими, чья бедность — неоспоримый факт. Именно поэтому они тихо снобируют ее в первом акте, избегают в третьем и своим осознанным бездействием дают ей погибнуть в финале. Четыре великовозрастных кидалта убили белошвейку, добродушную Свету из Иваново — вот о чем «Богема» Химмельмана.
Это внутреннее соревнование идей волей-неволей влияет на постановку. Нежную и ностальгическую эмоцию Курентзиса трудно передать в бравурных массовых сценах, по-настоящему она становится слышна в дуэтах и сольных ариях. Именно там оркестр словно бы начинает дышать по-другому, паузы становятся все мягче и продолжительней, пианиссимо Зарины Абаевой истончается в воздухе, а в голосе Рудольфа прорезается отчаяние, на которое этот нерешительный бездельник вроде бы неспособен. Но, как ни старается музыка в финале убедить нас, что парни прозрели, а смерть заставила их задуматься, безжалостный режиссер заставляет всю компанию молча повернуться к жертве спиной, и этим погребальным стоп-кадром припечатывает всю нежность, горечь и ностальгию «Богемы» Курентзиса (да и Пуччини), словно бабочку молотком.
Богем так много на земле и разных судеб, и «Богема» в Париже 1960-х — не единственная из ярких идей. Заманчиво представить себе «Богему» в Западном Берлине 1970-х, ашраме Махариши, Бразилии времен Os Mutantes. В декорациях «Бродячей собаки», Пушкинской, 10, сквота на Фурманном. Лично я голосую за «Богему» в гостях у московских концептуалистов. Рудольф-Пригов жжет в камине ранние стихи, Коллен-Гройс дописывает первый драфт «Gesamtkunstwerk Stalin», Марсель-Монастырский придумывает объект «Дышу и слышу». Весь второй акт проходит на очередном выезде «Коллективных действий». И над сценой реет ярко-красный транспарант «Меня зовут Мими, я ни на что не жалуюсь и мне все нравится, несмотря на то, что я здесь никогда не была и ничего не знаю об этих местах».