11 февраля не стало Марии Дмитриевны Седых – резкого, яркого, необычного человека. Она ушла из жизни слишком рано, после тяжелой болезни, чуть-чуть не дожив до 69 лет. Множество блестящих статей ставят ее в один ряд с легендарными мэтрами критического цеха. О Марии Седых вспоминают Кама Гинкас, Вадим Гаевский и Михаил Швыдкой.
Кама Гинкас:
С Машей, чудной Машей, нашей дорогой и любимой, мы знакомы тысячу лет. Так сложилось, что в те далекие времена, когда я, безработный, бесперспективный, почти сорокалетний «молодой» режиссер шел на самую первую в Москве репетицию, сделал я этот судьбоносный шаг из машиной квартиры. Именно с этого началась моя московская и вообще новая жизнь. С тех пор и многие-многие годы потом, перед тем, как начать новый спектакль, я созванивался с ней, и мы договаривались о как бы случайной встрече. Без этого я не решался репетировать. И чем бы Маша ни занималась, она всегда находила минуту, чтобы пересечься со мной.
…Маши больше нет. Нет нашего близкого, нашего самого близкого друга. Друга нашего театра. С 1987 года она знала все спектакли МТЮЗа, смотрела их в разных городах и даже странах, была на всех наших премьерах. На всех, кроме трех последних: «Фалалея», «Героя с дикого запада» и «Все кончено».
Маша была человеком, близким нам и по вкусу, и по взглядам, человеком, которого всегда слышали и понимали мы и который всегда слышал и понимал нас. Она до тонкостей знала труппу. Смотрела спектакли по несколько раз. А иногда, приходя, говорила: «Что-то я устала от всего… Надо у вас тут что-нибудь посмотреть».
Блестящий критик, Маша многие годы работала в журнале «Театр» вместе с такими великими театроведами, как Свободин, Крымова, Соловьева, Рудницкий, Гаевский, Туровская. Даже на их фоне эта почти девчонка Маша Седых всегда была заметна, своеобразна, имела свой взгляд и свой почерк. Она «заведовала» театрами Прибалтики. А это был острый регион. Всё мало-мальски авангардное и выбивающееся из социалистических рамок происходило там. Маша ездила туда, описывала это и умудрялась публиковать. Она была критиком ярким и даже, пожалуй, резким. Всегда имела свое мнение, которое могло кардинально отличаться от мнения большинства — она не боялась и даже иногда позволяла себе остро высказываться в антракте — громко, на весь зал. Я и другие ее друзья говорили: «Ну нельзя же так, ну ты хоть досмотри! Как же так?!». Но Маша не вмещалась в обычные рамки, высказывалась так, как ей хотелось.
Маша была поразительно веселым, жизнелюбивым человеком. Нас с Гетой восхищало, как она успевала ходить по магазинам, понимать, что модно и что красиво, позвонить и сказать: «Гета, тут для тебя есть потрясающая вещь — обязательно зайди в такой-то магазин!». Или: «Звоню из нового ресторана, абсолютно потрясающий!». Мы совсем не ресторанные люди. Мне, например, совсем безразлично, что я ем, но даже меня она приучила есть какие-то трудноназываемые вкусности. Она коллекционировала разные анекдоты и смешные истории из Интернета и, когда нам с Гетой, не интернетным людям, бывало тоскливо, веселила нас, зачитывая их.
Маша из всего умела делать праздник. Даже в самые трудные моменты жизни. Когда уже совсем был болен ее муж, Юрий Менакер, она повела его в магазин, чтобы купить ему розовую рубашку, цвет которой он, может быть, уже не различал. Она повезла его в Англию: «Юра, я хочу, чтобы ты увидел Лондон». А когда она узнала, что где-то в Вологде есть его дальняя родственница, старушка 90 лет, с которой он не встречался лет пятьдесят, она поехала вместе с ним на поезде в Вологду — потому что он как-то сказал, что ему хотелось бы ее повидать! Понимаете, что это?!
Потом Юра умер, а Маша продолжала жить. И вновь училась получать удовольствие от жизни, несмотря на болезнь, настигшую ее лет восемь назад.
Теперь я расскажу, как мы встречали этот Новый год. Обычно мы отмечаем праздник на даче с друзьями, но на сей раз решили, что будем вдвоем. Тем не менее, Гета позвонила Маше и спросила: «Может, ты с нами?». «Нет-нет» — Ответила она, но вдруг, за день до Нового года, передумала. Выяснилось, что те люди, на которых она рассчитывала, разъехались по своим родственникам, и она должна была остаться одна. Приезжаем к ней. Зима, скользко. Машу надо отвести в машину. Я с палочкой, Генриетта Наумовна плохо ходит, у водителя радикулит. Одним словом, цирк. Тем не менее, справились, и хотя это было то еще празднование, мы были счастливы, что Маша встретила Новый год с нами.
«Слушайте, ребята, как же хорошо мы провели Новый год! — Сказала Маша буквально за три дня до ухода. — Надо каждый год встречать именно так». Звучало странно. Но Маша — такая!
Потом… Потом мы были у нее в больнице. Она была без памяти. Стонала и вздрагивала. Гета стала гладить ее руку, разговаривать с ней. Маша затихла. Что она слышала и понимала — не знаю.
…Сиделка сказала, что в последние моменты Маша что-то бормотала, а потом несколько раз повторила: «Остроумно. Остроумно. Остроумно».
Так уходит жизнерадостный человек, у которого стоит учиться жить. И мы, как могли, пытались.
Вадим Гаевский:
Маша Седых — это громкий смех, чаще всего — саркастический. И это смелые, но совсем не громкие поступки. Она вообще мало кого и мало чего боялась. Ни в профессии, ни в жизни. Прирожденный редактор, она создала подлинно профессиональные отделы культуры в «Литературной газете», «Общей газете» и в журнале «Итоги» в те времена, когда «ЛГ» очень много значила для нас, «ОГ» гремела, а «Итоги» были одним из лучших журналов в своем жанре. И тут ярко дал о себе знать ее редкий талант педагога, воспитателя, учителя: у Маши, закончившей ГИТИС, но в ГИТИСе не преподававшей, появились свои одаренные ученицы и ученики, которыми она гордилась. И тут же, в обеих газетах и журнале, Маша стала тем, кем стремилась стать — театральным критиком первого ранга, умным, независимым, бесстрашным и безошибочным в оценках.
А еще… еще я не могу забыть, как в 70-е и 80-е мы с ней встречались в нами тогда очень ценимом журнале “Театр”.
Михаил Швыдкой:
С Машей Седых я познакомился незадолго до поступления в ГИТИС, и я всегда смотрел на нее с восхищением — она была из литературно-художественной среды, папа ее, Дмитрий Седых, был замечательным поэтом, переводчиком, писателем, переводил с украинского и других языков. И сам писал замечательные стихи. Мама, Наталья Владимировна, была удивительной красавицей, важной частью московской художественной жизни. И когда я попал в их дом — а это был конец 1965-го года, то все в нем мне казалось абсолютно волшебным. Они жили на Миуссах, и сам район казался мне таким необыкновенным!
Маша была красивой, талантливой, жизнерадостной, ее интересовали новые люди, новые книги, новые спектакли. Повторю, я был человеком совсем из другого круга и многое из того, о чем Маша знала с детства, я догонял уже в институте — мы поступили вместе в ГИТИС и учились у Болеслава Иосифовича Ростоцкого.
Маша на всю жизнь сохранила эту яркость, неординарность, резкость в суждениях, но эта резкость всегда была достаточно обаятельна. Так случилось, что потом мы вместе работали в журнале “Театр”. Маша поступила туда, кажется, в начале 1973-го, а я в конце того же года. Мы проработали вместе до моего ухода в 1990-м. Это было 17 счастливых лет, когда театр был главным средоточием жизни, а жизнь вне театра казалась бессмысленной. Маша очень хорошо писала и погружалась в театральные страсти, может быть, легче, чем я — в силу темперамента. У нее было множество театральных знакомых, которые потом становились и моими — но это уже совсем другая история.
Она была ярким театральным критиком, прекрасным театральным журналистом. И, может быть, единственное, о чем я всегда сожалел: когда она была совсем девчонкой, родители ее спрашивали: «Кем ты хочешь быть». Она отвечала: «Министром культуры»! Вот об этом я жалею: она была бы хорошим министром культуры.
Жизнь по-разному складывается, мы иногда пересекались, чаще, реже, но блеск в глазах, который появлялся у нее, когда она видела что-то интересное — этот блеск мне не забыть. И мне очень жаль, что судьба распорядилась по отношению к ней так несправедливо. Я думаю, она могла бы еще очень много сделать. Сделать очень много талантливого.
Прощание с Марией Седых состоится 14 февраля в 14.00 в ритуальном зале Боткинской больницы (вход с улицы Поликарпова).