Жанна Зарецкая про «Считалку» Жени Беркович

Месяца два назад я посмотрела спектакль Жени Беркович по книге Тамты Мелашвили в Боярских палатах. Тогда же написала три строчки в ФБ – про то, что увиденное накрыло, как взрывной волной и выкинуло из глубин сознания на его поверхность все детские безотчетные страхи, связанные со словом «война». Но чем дальше я с этим спектаклем живу, тем больше сознаю, что это едва ли не самое убедительное и сильное антивоенное высказывание в сегодняшнем театре. И главное – это высказывание профессиональное и даже мастерское. Женя Беркович нашла способы воздействия, создала такие образы, что они намертво врезались в подкорку: не замыливаются от времени, не смываются потоком других театральных впечатлений, даже вполне ярких и серьезных. И я решила написать вот тут несколько абзацев и не случайно выбрала именно 9 мая. Потому что, хотя Женя и утверждает настойчиво, что ей лично как гражданину и человеку очень важно было напомнить всем, что конкретная грузино-абхазская война 1992-93 года была, спектакль в равной мере работает с мифом войны, с ужасом войны, с феноменом войны как самой страшной из катастроф, потому что, в отличие от природных катаклизмов, даже самых разрушительных, войну творят сами люди.

Анфиладное краснокирпичное пространство Боярских палат тут практически незаменимо. Оно само – образ. Образ коридора для мирных жителей, который когда-нибудь откроют и выпустят женщин, стариков и детей грузинского села на абхазской территории из ада, где они живут практически в обнимку со смертью, окруженные блок-постами, минными полями и придавленные к земле воздушными атаками. Зрители спектакля Беркович в начале проходят обратный путь – путь погружения. В первой комнате, отделенной от других белыми простынями, нет ничего кроме листков на стене – стоишь и читаешь названия городов, сел, информацию о перемещениях группировок, вооруженных схватках и о тысячах погибших с той и с другой стороны – и еще о том, что по официальным источникам Россия сыграла в той войне исключительно роль миротворца. А дальше Женя бьет резко и наотмаш по болевым точкам. В следующей светелке – стол, за которым сидят женщины и поют красивую протяжную грузинскую песню, и все вместе шьют большую тряпичную куклу. И сначала бессознательно ощущаешь, что в этой картине что-то не так: на стене за спинами женщин – коврик с картинками аппетитной грузинской снеди, но между продуктами – странное броуновское движение продолговатых теней. Райское изобилие, оказывается, кишит тараканами. Следующий удар под дых – в третьем пространстве, в условном зале. Две красивые стройные девушки помогают зрителям рассаживаться в тесных рядах кресел, но и с ними нестыковка. «Проходите через сцену, она не кусается», – девушки говорят тоном надсмотрщиц в тюрьмах, одеты в строгие черные кители с высокими воротниками и высокие сапоги. Кто-то из зрителей даже огрызается на их «хамство», но большинство понимает, что это еще одни Женины «тараканы» – то самое постепенное погружение в лютый, тотальный дискомфорт, вызывающий почти панику. Меня лично – человека с колоссальным зрительским опытом – вдруг охватило совершенно детское желание убежать и спрятаться, но я внутренне привязывала себя к стулу.

В спектакле нет мужчин – историю двух 13-летних девочек, одна из которых в финале погибнет, рассказывают семь актрис и пять огромных кукол. Кукол словно нарисовал Пиросмани, но когда они не нужны, их накрывают белыми простынями – и они выглядят, как трупы (художник Ксения Сорокина). Или тени тех мужчин, которые ушли на войну, оставив свои дома – и теперь обезумевшие женщины не скорбят, а проклинают тех, кто бросил их умирать. Женя нашла и показала очень точно состояние мирных людей, оказавшихся в гетто войны: оцепенение. В Жениной истории подвижными и по-настоящему живыми остаются только солдаты – война заставляет кровь играть (за них за всех в спектакле – те самые красивые молодые актрисы в пиджаках-кителях), и дети: их любопытство в познании себя и мира непобедимо.

Две девочки – полногрудая Нинцо, наделенная еще и неистощимой жаждой жизни, и животной цепкостью, и угловатая бесхитростная Кнопа – всегда на наших глазах. Они водят меня, как Виргилий Данте, по миру войны, а я ощущаю себя так, словно это мне 13 лет и я еду на паровозике в Лунапарке по пещере ужаса. А Женя Беркович сочиняет новые и новые картинки, которые попадают в цель – то есть, в меня, саднят и берут за горло. Кукла старика с огромными глазами сидит на стуле в углу – одна из актрис просовывает руки в его рукава – и старик Алекси оживает, и просит девочек написать ему крупными буквами поминальную молитву на листке, молиться об умершем сыне. Одна из девочек опускает руку в карман и выбрасывает вверх белые бумажки: «Дедушка Алекси, откуда у тебя столько бабочек?» Тут вспоминается, как ни странно, Тонино Гуэрра, и тот невероятный факт, что свои рассказы в жанре магического реализма он начал писать в концлагере.

Что еще? Гора тряпья прямо у первого ряда на полу. У нее много «ролей»: это и натуральное тряпье в доме соседей, заплативших солдатам на блок-посту и выбравшихся из ада – Нинцо отыскивает себе в этом хламе модные шмотки под строгим, осуждающим взглядом честной Кнопы. Это и ворох листьев в лесу, куда девочки отправились за будто бы грибами, а на самом деле – чтобы пронести в корзинках дозы для солдат, получить деньги и уйти отсюда, как те соседи. Но самое страшное, когда тряпье с помощью пластичных женских рук становится костром, на котором односельчанки сжигают вещи своих погибших мужчин – чтобы не натыкаться на них постоянно и не сойти с ума. Жутче – только образ «высохшей груди» матери Кнопы – еще одной огромной куклы, на руке которой лежит другая, маленькая – умирающий от голода новорожденный Кнопин братик. Эта грудь – свисающий на черную ткань платья белоснежный кружевной треугольничек с маленьким розовым шариком соска где-то сбоку. Мать, засыпая, просит не забирать ребенка, если он умрет, пока она спит, а Кнопа перед тем, как отправиться в аптеку на вражескую территорию (за детским питанием), осторожно прячет этот треугольник за вырез материного платья. И это так же невыносимо трогательно, так же обыденно, непафосно и совершенно неосознаваемо, как считалка, которую Кнопа повторяет, как заклинание, но оно не сработает (потому что хэппи-эндов у войны не бывает ни для кого): «Сойка-зяблик-перепелка, дятел-жаворонок-пчелка… Энки-бенки-сикли-са, энки-бенки-да, кто замешкался, ушел на-всег-да…»

…Словно в подтверждение этих детских пророчеств в конце открывшегося для зрителей коридора обнаружится эстрада и на ней девушка в черном кителе читает и читает нескончаемый мартиролог тех, кто навсегда. Слушать не обязательно, можно идти, но уйти невозможно…

Комментарии
Предыдущая статья
Ростовский театр выступит на Исторической сцене Большого 09.05.2019
Следующая статья
В Петербурге выставят эскизы Александра Орлова и Ирины Чередниковой 09.05.2019
материалы по теме
Блиц
Елена Алдашева про «Повесть о Сонечке» Владислава Наставшева в Вахтанговском театре
На Новой сцене Вахтанговского театра Владислав Наставшев поставил «Повесть о Сонечке» Марины Цветаевой. Воспоминания о том, как в послереволюционной Москве пряталась от большой истории в кругу театральных артистов, Цветаева пишет во Франции в 1937 году. На новом вираже времён внешняя…
Блиц
Жанна Зарецкая памяти Валерия Галендеева
Целый день думаю про Валерия Николаевича. Очень многие из тех, кого он учил сценической речи, рассказывали мне, что кроме колоссального почтения и огромной любви Галендеев вызывал у них священный ужас. У меня он всегда вызывал только священный восторг. Я им…