История кино многим обязана опере, но есть один поразительный фильм, стоящий совершенно отдельно: в «Фицкарральдо» Вернера Херцога опера предстает грандиозной метафорой невозможного. А сама картина позволяет посмотреть на природу музыкального театра с неожиданной стороны.
Опера — это тяжелый, бессмысленный труд. Opera (лат.) — работа, труд, дело, деяние, усилие, старание, деятельность; услуга, помощь; произведение, изделие; рабочий, поденщик. Тяжелая, изматывающая, ежедневная услуга. Поденщик, раскрашенный гримом. Старание в пыльной парче. Глухие шаги усилия по деревянной сцене.
Опера — это ложь. Неестественные люди, кричащие о невозможном, рабочие сцены, приколачивающие море, тенор, который простирает руки, опираясь на пустоту. Это мир, который не хочет ни правдоподобия, ни правды и от этого поднимается выше правды и лжи. Опера — это как будто вселенная когда-то отвлеклась и создала два вида жизни, один на основе углерода, а второй на основе случайно подвернувшегося либретто. Когда углеродные разговаривают, эти, из либретто, поют.
Лучший в истории кинофильм о том, зачем петь, — «Фицкарральдо» Вернера Херцога. Историческая grand opera в джунглях, рассказ о тяжелом, бессмысленном труде.
Начало ХХ века. Ирландец Брайан Суини Фицджеральд, которого перуанцы называют Фицкарральдо, держит в Перу фабрику по производству льда. Он помешан на опере и готов преодолеть тысячу с лишним миль по Амазонке, лишь бы услышать Карузо. Его мечта:
«Величественная опера в джунглях. Фицкарральдо построит ее, а Карузо будет петь на премьере».
Деньги Фицкарральдо собирается добыть, став каучуковым бароном.
Дальше поход по реке и сизифов путь через гору: Фицкарральдо при помощи индейцев волоком тащит пароход через перешеек между двумя реками. Индейцы воспринимают все происходящее как попытку обуздать демонов реки. Когда цель почти достигнута, индейцы отвязывают судно, и оно разбивается о пороги. А Фицкарральдо на все оставшиеся деньги приглашает в Перу оперную труппу для единственного выступления.
В фильме все — неправда, и все — больше, чем правда. Карлос Фермин Фицкарральд действительно существовал, торговал каучуком. Остальное — исторический анекдот о человеке, для которого голос Карузо важнее денег и веры. Настоящий Фицкарральд ничуть не интересовался оперой, индейцев истреблял, а пароходик (во много раз меньше, чем в фильме) сначала, говорят, по-умному разобрал, а потом уже перетащил через перевал.
История не существует, пока не начнешь превращать ее в миф. Снять «Фицкарральдо» — это все равно что перерезать себе горло, показывая, как вчера порезал палец, или создать мир, случайно чихнув. Но только так и можно снимать кино, ведь бессмысленно в точности повторять историю перед камерой, нужно стилизовать ее, гиперболизировать, прокричать — только тогда она станет правдой.
К истории человечества это относится в полной мере. Херцог не вполне режиссер, но и не совсем мифотворец, он летописец хаоса, нечаянный демиург, смотритель первобытного зверинца. Он снимает фильмы так, как будто цивилизованный мир давным-давно кончился, а может, никогда не начинался. Несмотря на его любимый сюжет о том, как ведет себя человек в чуждом для него контексте, для Херцога не существует противопоставления природы и цивилизации. Природа — это хаос, а цивилизация — это просто иной вид хаоса.
Херцог умеет обращаться с пейзажами, как с актерами. Он превращает пространство в главного героя, а человека делает лишь случайным попутчиком героя. В «Фицкарральдо» главных героя два: пространство оперы и пространство реки в джунглях, одинаково наполненные фантазмами и демонами. Оба эти героя (один поет, другой пришептывает и подвывает) предъявляют свои права на Фицкарральдо. Чем одно пространство отличается от другого? Ничем. Разве что, когда поёшь, сокращаются одни мышцы, а когда умираешь в джунглях — другие. «Фицкарральдо» обычно приводят в пример, когда надо рассказать о сумасшедшем гении: на съемках действительно перетаскивали пароход через гору, актеры получали увечья, на них нападали индейцы…
«Нет, — пишет Херцог, — я пошел на эти испытания не ради реализма. Когда пароход швыряет на порогах, от толчка вдруг начинает играть граммофон, звучит оперная музыка, и все реальные звуки перекрывает голос Карузо. А в конце фильма, когда пароход отходит от берега, в кадре становится все меньше и меньше людей. Как будто судно само скользит по воде. Покажи мы людей на корабле, это было бы реалистичным событием, плодом человеческого труда. А так все превращается в событие оперное, в плод безумных мечтаний и чистого воображения, в грандиозную фантазию джунглей».
«Херцог о Херцоге»
Опера — это грезы джунглей, и наоборот. Херцог пишет, что в опере наиболее естественно выглядят моменты, которые в реальности невероятны и невозможны, «благодаря могущественному превращению мира в музыку». Опера, как и джунгли, — «чистый эмоциональный архетип», концентрированная эмоция, ее невозможно сконцентрировать, ужать еще сильнее. Вся вода уходит, остается «аксиома эмоций».
Херцог всегда делает кино об одержимости: безумен человек, но хаос еще безумнее, вместе у них все получится. Там, где они сталкиваются, происходит… Кто-нибудь сказал бы «чудо», но нет, чудо — это внезапный проблеск божественного или демонического, тут другое. Чуду у Херцога предшествует долгая, тяжелая, иногда бессмысленная работа. Кто-нибудь сказал бы «духовная», но нет, мышцы важнее души, они лучше проработаны. Затопленный Новый Орлеан, голова Каспара Хаузера, белый край света, тяжелый корабль в джунглях, чумной Дельфт — неважно, где происходит работа, сокращение и растяжение мышц, вывих нервов. Любой его фильм о том, как, какими мышцами и какими спазмами создается мир каждого человека.
Фицкарральдо, «покоритель бесполезных вершин», пытается побороть хаос самым масштабным, изумительным способом: он создает еще больший хаос, волоча свой корабль по грязи и людям. В фильме Леса Бланка «Бремя мечты», где рассказывается о съемках «Фицкарральдо», Херцог говорит:
«Эту землю Бог, если он существует, создал во гневе. Это един-ственное место, где творение не закончено… Мы звучим здесь чудовищным диссонансом, как невнятные обрывочные предложения из дешевого бульварного романа». А потом добавляет: «Во Вселенной нет гармонии, мы сами придумали гармонию».
На каком-то уровне любой хаос — это гармония. И любая гармония для кого-то лишь невнятные обрывочные предложения. Для Фицкарральдо заунывные индейские песни и раскрашенные лица — это нелепые ритуалы, а для индейцев пение Карузо — могущественное заклинание.
Опера в «Фицкарральдо» — это, с одной стороны, бремя белого человека, с другой — его религия и оружие. Здесь не будет церкви, пока не будет Карузо, и Карузо будет орудием Божьим. Опера — это гневный лик Господа (индейцы, выслушав Карузо, раскрашивают лица боевой раскраской). Опера — это полушепот Фицкарральдо: «Он показывает прямо на меня, он имеет в виду меня!» — когда тенор просто показывает в зал. Опера, opera mea на латыни означает «благодаря мне, из-за меня».
На самом же деле все эти тупые метафоры, все эти разборы — всего лишь тяжелый, бессмысленный, ненужный труд. Опера — главный герой «Фицкарральдо» просто потому, что это красиво. Никакой связи с мировой гармо-нией, быстрым перуанским льдом, воющими демонами Амазонки, отцом Клауса Кински — певцом-неудачником, привычкой Вернера Херцога измерять пейзажи собственным телом. Никакой связи.
Мы стоим посреди хаоса, опираясь на пустоту. Что нам остается? Величественная опера в джунглях. Смотри, как сквозь человеческие творения прорастают деревья, стирается позолота, голос уходит во тьму. Он показывает прямо на меня, он имеет в виду меня.