Мы привыкли, что политический театр и левое движение — близнецы-братья. Между тем у истоков этого театра стояли люди, многие из которых впоследствии связали свою жизнь с ультраправым движением. «Театр.» напоминает, каковы были первые шаги зачинателей футуристического движения, знакомит читателей с отрывками из их пьес и рассказывает печальную историю о том, как итальянский футуризм стал эстетической витриной фашизма.
Великий усач Маринетти
Италия 1910-х годов. Обычное дешевое городское кабаре. На авансцене — привычная для кафе-концерта немудреная декорация: ночь, улица, фонарь… угол аптеки. Сцена-то крошечная. К тому же от шумного, дымного, битком набитого зала ее отделяет всего одна ступенька.
Представление начинается! Из-за правой кулисы выходит маленькая собачка. Торжественно проходит по сцене и уходит за левую кулису. После повисшей тяжелой паузы появляется элегантный молодой господин с закрученными усами. Развязно прохаживаясь по сцене, он с невинным видом спрашивает у публики: «Ну, вы что, собачки не видели?!» Это, собственно, весь спектакль. В зале раздается сочувственный гогот — это смеется чернь, простонародье, рабочий класс. Они весело переглядываются: вот он каков, Маринетти! Но сегодня здесь и целый отряд синьоров — таких же, с закрученными усами. Они не смеются, напротив, насупились и, кажется, готовы без церемоний взбежать на сцену и как следует вздуть наглого актеришку. Пока что в него летят апельсины. Ловко уворачиваясь от них, Маринетти делает жест, которому суждено будет войти в историю театра: поймав апельсин, он, не переставая уворачиваться, очищает его и, причмокивая, нахально съедает, выплевывая косточки прямо в зал.
Дотошный исследователь театра итальянского футуризма Джованни Листа отмечает, что «первые представления футуристов в кабаре были чем-то средним между хеппенингом и микротеатром… и, соединяя провокацию с пропагандой, нередко заканчивались потасовками и приходом полиции». Вот и сейчас шеи синьоров побагровели и набычились под изысканными белыми воротничками: того и гляди они побьют своего же! Но — о чудо! — на защиту Маринетти подымается рабочий народ. Чернь оттесняет буржуев, пришедших проучить негодяя и отстоять честь настоящей итальянской сцены. А Маринетти ухмыляется, пытаясь скрыть удовлетворение, ведь это именно то, что ему и нужно: скандал, эпатаж.
Предводитель футуристов Филиппо Томмазо Маринетти в то время уже отнюдь не был безвестным театральным провокатором. Футуристические вечера с их микроскетчами прижились в кабачках многих крупных итальянских городов. А сам он прославился как драматург и автор романа «Мафарка-футурист». Славой, конечно, тоже скандальной.
Итальянский театр тех лет весьма провинциален. Но при этом в нем происходят процессы, сходные с общеевропейскими. К концу XIX века изживает себя веризм. Успехом пользуется новая драма и театр, который в поздней критике принято будет называть декадентским. Ставят Ибсена, Гамсуна, Метерлинка и еще молодого, но уже известного писателя-аристократа Габриэле д’Аннунцио — он сумел вмонтировать ницшеанский культ сверхчеловека в салонную и душераздирающую, чисто итальянскую буржуазную любовную мелодраму и к тому же питает пристрастие к старинным народным преданиям, умело перенеся одно из них на сцену классического театра, в котором тогда блистала Элеонора Дузе с ее утонченной красотой и надломленностью. Налет символизма и декаданса не в силах скрыть, что этот театр во многом наследует классическому театру прошлого столетия, вырос из него и не претендует ни на какой эпатаж, а уж тем более на политическое бунтарство.
В это самое время и написал Маринетти свою модернистскую пьесу «Король Пирушка». Изголодавшийся народ ерундеев осадил замок Короля Пирушки. Пламенный бунтарь Желудкос призывает ерундеев к революции. Успокоить восставших пытаются Поэт-Идиот, читающий народу свои идиотские вирши, и верный слуга Короля Бешамель (название белого соуса) — ему, «кулинару Всеобщего Счастья», Король Пирушка поручил утолить голод взбесившихся подданных… Ерундеи все-таки берут замок штурмом. Король убит, но пищи по-прежнему нет, и они пожирают его труп, все как один умирая от несварения желудка. Но бессмертной душе народа положено возродиться — и вот народ ерундеев возрождается в Болоте Святой Гнили, окружающем королевский замок. Тут мистически оживает и сам Король — и таким образом история завершает свой круг, ужасный и смешной, оказавшись в той же точке, с которой началась. Время циклично. Революционный порыв народа естествен, но бессмыслен, поскольку не приводит ни к каким результативным переменам. Смысл пьесы, впрочем, не столь важен, как форма, а она, с точки зрения завсегдатаев буржуазного театра, была действительно необычной. И те горячие усачи в белых воротничках из порядочных благовоспитанных семейств, что рвались хорошенько побить Маринетти, как раз и были публикой такого театра.
Признаемся, что их консервативная ярость против осквернителя устоев вполне способна встретить понимание и сегодня: крохотный скетч с собачкой действительно производит впечатление глуповато-возмутительное. Но, во-первых, отрывать его от контекста времени все-таки не стоит, как и забегать вперед. А во-вторых, эстетическое хулиганство было непременной чертой ранних футуристов. Вспомним хотя бы юного Владимира Маяковского, грозившегося вставить солнце в глаз вместо монокля и пойти так по улице, ведя перед собой «на цепочке, как мопса», самого Наполеона Бонапарта.
Сверхчеловек
Гостиная. В глубине — большой балкон. Летний вечер.
Сверхчеловек
Да… Борьба окончена! Закон принят!.. И отныне все, что мне остается, — это пожинать плоды трудов моих.Любовница
И ты побольше времени посвятишь мне, правда? Признайся же, что ты в последние дни так часто мною пренебрегал…Сверхчеловек
Признаюсь!.. Но чего ты хочешь! Ведь мы были окружены со всех сторон… Невозможно было сопротивляться!.. И потом политика — это совсем не так легко, как тебе кажется…Любовница
Мне кажется, это занятие весьма странное!..С улицы внезапно доносится глухой рев толпы.
Сверхчеловек
Это что такое? Что за шум?Любовница
Это люди… (Выйдя на балкон.) Манифестация.Сверхчеловек
Ах да, манифестация…Толпа
Да здравствует Серджо Валевски! Да здравствует Серджо Валевски!.. Да здравствует прогрессивный налог!.. Сюда! Сюда! Пусть скажет Валевски! Пусть выйдет к нам!Любовница
Они зовут тебя… Хотят, чтоб ты выступил…Сверхчеловек
Сколько народу!.. Запружена вся площадь!.. Да их тут десяток тысяч!..Секретарь
Ваше превосходительство! Толпа значительная: она требует, чтобы вы вышли… Во избежание инцидентов вам нужно выступить перед ними.Любовница
Да выступи же!.. Скажи что-нибудь!..Сверхчеловек
Я скажу им… Прикажите принести свечей…Секретарь
Сию минуту. (Уходит.)Толпа
К окну! К окну, Серджо Валевски!.. Говорите! Говорите! Да здравствует прогрессивный налог!..Любовница
Говори, Серджо!.. Говори!..Сверхчеловек
Я выступлю… Обещаю тебе…Слуги вносят свечи.
Любовница
Толпа — вот же прекрасное чудовище!.. Авангард всех поколений. И только твой талант способен возглавить ее путь в грядущее. Как она прекрасна!.. Как прекрасна!..Сверхчеловек (нервно).
Да отойди же оттуда, умоляю, ну!.. (Он выходит на балкон. Оглушительная овация. Серджо кланяется, потом делает знак рукой: он будет говорить. Наступает полная тишина.) Благодарю вас! Насколько же приятней обращаться к толпе свободных людей, чем к депутатскому собранию! (Оглушительные аплодисменты.) Прогрессивный налог — всего лишь маленький шажок к справедливости. Но он приблизил ее к нам! (Овации.) Торжественно клянусь, что всегда пребуду с вами! И никогда не придет тот день, когда я скажу вам: хватит, остановитесь! Мы всегда будем идти только вперед!.. И отныне с нами вся нация… Это ради нас она всколыхнулась и готова объединиться!.. Пусть столица полюбуется на триумф всей нации!..Продолжительная овация. Серджо кланяется и отходит от окна. Аплодисменты и крики: «Еще! Еще!». Серджо выходит, приветствует толпу и возвращается в гостиную.
Сверхчеловек (зовет слуг).
Унесите отсюда свечи…Любовница
Как же она прекрасна, толпа! В этот вечер я ощутила, что хозяин нашей страны — ты!.. Я почувствовала твою силу!.. Они готовы идти за тобой все как один! Я боготворю тебя, Серджо. (Сжимает его в объятиях.)Сверхчеловек
Да, Елена!.. Никто не может противостоять мне!.. Я веду весь народ в будущее!..Любовница
У меня идея, Серджо… А не пройтись ли нам… прямо сейчас: я так хочу насладиться зрелищем этого захмелевшего города. Пойду одеваться… Ты ведь хочешь?..Сверхчеловек
Да… Пойдем… Выйдем. (Усталый, опускается в кресло. Пауза. Встает, идет к балкону.)Внезапно из двери появляется мощный и грубый мужлан, проходит по комнате, хватает Серджо за горло и выкидывает с балкона вниз. Потом, осторожно и торопливо оглядевшись, убегает через ту же дверь.
Занавес.
Пьеса футуриста Сеттимелли написана в 1915 году. Насмешка над даннунцианством с его культом сверхчеловека и политиканствующего патриота здесь соседствует с точно схваченными особенностями итальянской политической жизни — популизмом, заигрыванием с горячечной и возбужденной толпой и с анархистами или фанатиками других политических сил, готовыми на убийство. Любопытно и чрезмерно шаржированное изображение сверхчеловека: идеал д’Аннунцио, аристократ-политик, которого любит народ, предстает в этом скетче самодовольным балбесом. Пародия на модную литературу и буржуазный театр оборачивается явной политической насмешкой. Однако обе эти претенциозные дамы — утонченно-националистическая муза д’Аннунцио и хитрая, ехидная, вызывающе увертливая муза футуристов — только кажутся эстетически несовместимыми. Уже совсем скоро они сольются в экстазе патриотическом, а чуть позже и в политическом: фашизм, к которому обе примкнут, обеими всласть и попользуется. А футуризм уже станет его эстетической витриной. Пока же две эти планеты — приличный богатый мир и мир простонародья, включающий в себя и пролетариат, и деклассированные элементы, и завсегдатаев кабаре и дешевых мюзик-холлов со всей их богемной атмосферой, — заклятые враги. Потому-то коммунист Антонио Грамши сочувственно отзывается о бунтующем футуризме, отмечая его близость к простому люду, напоминая о том, как в генуэзской таверне рабочие защищали актеров-футуристов во время их потасовки с «благопристойной публикой», весьма едко проходясь насчет «сухости ума и склонности к циничному паясничанью» итальянских интеллектуалов: «Футуризм возник как реакция на недоразрешенность главных проблем». Сегодня может удивить сочувствие Грамши, непревзойденного знатока европейской культуры и вообще интеллигента высочайшей пробы, к бунтарям-футуристам с их ненавистью к академически образованным интеллектуалам и козырным лозунгом «Отряхни пыль прошлых веков со своих сапог». Но, помимо объединявшего коммунистов и футуристов горячего желания общественных перемен, у них был еще и общий сильный враг.
Будущее против прошлого
«Сбросить Шекспира и Пушкина с корабля современности!» — этот лозунг футуристов и в наши дни знает каждый. Как, собственно, и слово «футурист» — от futuro (будущее). Куда менее известен термин, противовесом которому был футуризм, и звучит он, конечно же, как «пассеизм» (passé — прошлое). Пассеизм означал любовь к старинным и уютным патриархальным ценностям, милым пасторалям итальянских деревень. Пассеизм — это тихий патриотизм у семейного очага, консервативная любовь к природе и народу, подчеркнутый нейтралитет в международной политике. Пассеизм — течение в культуре, однако с известной натяжкой можно сказать, что и тогдашние правители Италии были во многом пассеисты. Консервативные круги интеллигенции предпочитали нести бремя великой культуры, доставшееся от прошлого, и потому любование прошлым являлось важной частью их облика. Но общество поддерживало их далеко не всегда, и многие разнонаправленные силы (и социалист Муссолини, и националист д’Аннунцио) выступали против них. Да и в среде консерваторов-пассеистов намечались разногласия. Писатель Джузеппе Преццолини писал в те годы: «Наши интеллектуалы избрали своим образом жизни паразитизм. Они считают себя райскими птичками, рожденными для золотых клеток; у них крайнее презрение ко всему, отдаленно напоминающему производительный труд, и удивительная нежность к своим собственным персонам… Все это — дурно пахнущие симптомы внутреннего загнивания». Добавьте к этому откровенный пацифизм этих кругов, когда раскаты Первой мировой войны уже грохочут у самых итальянских границ, — и портрет духовного противника футуристов, мягкотелого интеллигента-пассеиста, книжного червя, все что-то пишущего в тиши кабинета, вдали от жизни, готов. Он как две капли воды похож на знаменитого консервативного философа-неогегельянца Бенедетто Кроче (1866–1952).Этот ученый — классический образчик итальянского кабинетного ученого-гуманиста. Он и становится мишенью, ярлыком, символом врага для бурлескного, кафешантанного искусства ранних футуристов. На сценах мюзик-холлов они подчас устраивают с его образом настоящее эстетическое хулиганство. Вот три футуриста в жутковатых черных масках с прорезями для глаз выкатывают на сцену статую с гипсовой головой Кроче и принимаются водружать ей на голову луковицы, морковь, гнилую капусту, а потом закидывают сырыми яйцами. Случались выпады и ядовитее.
Например такой:
Бенедетто Кроче
Половина от числа шестнадцать, сперва разделенного на две составные части от своего первоначального единства, равна производному от суммы двух единств, помноженных на результат, полученный посредством прибавления четырех полуединств.Поверхностно мыслящий человек
Вы хотите сказать, что дважды два — четыре?
Всем посетителям футуристических вечеров обязательно раздавались программки, где были указаны названия пьес. Приведенная пьеска называлась «Минерва под светотенью» — намек на юридические изыскания, которыми тоже занимался Бенедетто Кроче. Это скетч 1913 года. Война еще ведется на уровне исключительно эстетическом, это борьба средствами театральными. Характерен скетч, который так и называется «Футуризм против пассеизма». На сцену кабаре выходит подтянутый лейтенант. Обведя сидящих за столиками в кафе долгим и мрачным взглядом, он говорит: «Враг?.. Здесь Враг?.. Пулеметы наизготовку! Огонь!» Вбегают несколько футуристов, изображающие пулеметчиков, и крутят рукоятки «пулеметов», а в унисон пулеметным очередям в зале тут и там разрываются маленькие ароматические баллончики, наполняя кафе сладкими запахами. Испугавшаяся было толпа урчит и аплодирует. «Заканчивается все громким звуком — это тысячи носов одновременно втягивают в себя опьяняющий парфюм» — такой ремаркой завершает свой сценический «прикол» автор, явно настроенный миролюбиво и вегетариански.
А времена-то наступают не вегетарианские. Уже почти год как в Европе идет война, но итальянское правительство, хотя и связанное дипломатическими обязательствами с Австро-Венгрией, вступать в нее не хочет. Формальный повод отказа воевать — то, что Австро-Венгрия не подвергалась нападению, а сама объявила войну Сербии, а значит, обязательство Италии как члена Тройственного союза о взаимной обороне недействительно. В действительности, однако, дело совсем в другом. Воевать на стороне империи никто не хочет — в народе еще живы воспоминания о метрополии и Рисорджименто. Правительство, крупная буржуазия и консервативная интеллигенция — нейтралы, пассеисты — настроены пацифистски. Зато значительная часть общества охвачена стремлением к национальному реваншу, то есть отвоеванию у нынешней союзницы территорий, когда-то принадлежавших Италии. Но тогда воевать придется на стороне Антанты, противницы Тройственного союза! Правительство полно сомнений. Зато лозунги даннунцианцев, футуристов и социалистов под руководством Муссолини тут как раз совпадают — все они пламенные патриоты Италии и хотят войны с Австро-Венгрией. Футуристы теперь исповедуют культ силы: победа в войне принесет Италии славу и модернизационный прорыв, а в победившей Италии футуризм наконец победит пассеизм! И вот футурист Канджиулло (кстати, именно он придумал номер с собачкой!) создает злой шарж, полный едкой неприязни уже не к одному Кроче, а ко всей мягкотелой нейтралистской интеллигенции, не желавшей ввергать страну в военные действия. Сценка и называется плакатно — «Пацифист»:
Аллея. Столбик с надписью «Только для пешеходов». Послеобеденное время. Около двух часов дня.
Профессор (50 лет, низенький, с брюшком, в пальто и очках, на голове цилиндр; неповоротлив, ворчлив. На ходу бурчит себе под нос)
Да уж… Фу!.. Пиф!.. Паф! Война… Они хотели войны. Так мы в конце концов просто все друг друга уничтожим… А они еще говорят, что все идет как по маслу… Ох! Тьфу!.. Так в нее в конце концов и ввяжемся…Итальянец — красив, юн, силен — внезапно вырастает перед Профессором, наступает на него, отвешивает оплеуху и бьет его кулаком. А в это время вдали слышна беспорядочная стрельба, которая тут же стихает, как только Профессор падает наземь.
Профессор (на земле, в плачевном виде)
А теперь… позвольте представиться… (Протягивает слегка дрожащую руку.) Я профессор-нейтрал. А вы?
Итальянец (гордо)
А я — боевой итальянский капрал. Пуф! (Плюет ему в руку и удаляется, напевая патриотическую песню). «В горах, в Трентинских горах…»
Профессор (достает платок, стирает с руки плевок и поднимается, заметно погрустневший)
Пуф!.. Паф!.. Да тьфу. Они хотели войны. Ну, теперь они ее получат… (Ему не удается потихоньку сбежать, занавес падает ему прямо на голову.)
Если представить себе эту пьеску разыгранной на сцене мюзик-холла, она может показаться прямым призывом к бунту. Это, однако, не так: датированный 1916 годом текст, наоборот, точно фиксирует то, как быстро изменились настроения в обществе, как стремительно охватил его военно-государственный патриотизм, из которого потом вырастет фашизм. Ведь еще 23 мая 1915 года сбылась мечта футуристов, Муссолини и д’Аннунцио: Италия вступила в войну на стороне Антанты и направила войска против бывшей союзницы.
Italia futurista
Италии дорого обойдется эта война, продолжавшаяся три с лишним года. Около двух миллионов солдат и офицеров она потеряет — убитыми, ранеными, взятыми в плен. Испытает горечь тяжелых поражений, первым из которых будет как раз битва при Трентино, о котором так победно напевал итальянский капрал, избивший почтенного профессора-пацифиста. Многие из молодых солдат, отправившихся воевать, преисполнившись патриотических чувств и желания отобрать у Австро-Венгрии старые итальянские территории, вернутся калеками, другие разочаруются в своем правительстве и пополнят ряды будущих фашистов.
И вот на сцене снова Маринетти. На сей раз не один, а с компаньоном — тоже футуристом Боччони. Принадлежащая их перу пьеска могла бы сойти за вполне патриотическую — ее действие происходит прямо на линии фронта, — если б не витал над нею неуловимый дух глумливого издевательства, начиная с самого названия — «Сурки». Ей-богу, эта неунывающая парочка чем-то напоминает персонажей знаменитого фильма «Блеф»:
Горный пейзаж зимой. Ночь. Снег, скалы. Валуны. Палатка, изнутри освещаемая свечкой. Маринетти — солдат, закутанный в плащ, в надетом на голову капюшоне, ходит вокруг палатки как часовой; в палатке — Боччони, тоже солдат. Его не видно.
Маринетти (почти неслышно)
Да погаси ты…Боччони (из палатки)
Еще чего! Да они прекрасно знают, где мы находимся. Если б захотели, пристрелили бы днем.Маринетти
Чертова холодрыга! В бутылке еще остался мед. Хочешь — пощупай там, она справа…Боччони (из палатки)
Да целый час придется ждать, пока мед стечет к горлышку! Нет, мне даже и руку-то из спального мешка доставать не хочется. А им-то там небось хорошо! Вот решат, что им надо сюда… Придут и прошьют палатку очередью… А я даже и не пошевелюсь! Еще минут пять есть, чтобы погреться тут в тепле…Маринетти
Тише… Слушай… Это камни падают?Боччони
А я не слышу ничего… Вроде нет… Да это небось сурки. Послушаем…В это время публика видит, как австрийский солдат, не замеченный часовым, очень медленно ползет к палатке на животе по скалам и камням, зажав винтовку в зубах. Боччони наконец выходит из палатки, тоже в капюшоне и с ружьем в руках.
Маринетти
Тише… Вот опять…Боччони
Да нет ничего… (К зрителю.) Ишь, сам-то дурак дураком, а прикидывается умным, а? Сейчас скажет, что я поверхностно мыслю и вообще тупой, а вот он все знает, все видит, все подмечает. Нечего сказать… (Другим тоном.) Да вот же они. Изволь взглянуть… Целых трое. Да какие красивые! Похожи на белок.Маринетти
Не то белки, не то крысы… Надо положить на снег наши вещмешки, там немного хлеба есть… Они придут сюда, сам увидишь… Тише… Слушай! Ничего. (Другим тоном.) Между прочим, если нам не суждено погибнуть на войне, мы продолжим борьбу против всех этих всклокоченных академиков! И восславим всю современную плешивость дуговых ламп.Они сваливают солдатские вещмешки на снег и возвращаются к палатке. В это время австриец продолжает ползти к ним, все время останавливаясь, очень медленно. Вдруг издалека доносится «тра-та-та-та-та» — это пулеметные очереди. В глубине сцены появляется закутанный в плащ офицер.
Офицер
Приказ капитана: всем наступать. Ползите. Винтовки на изготовку, предохранители снять.Он медленно отходит к кулисам, за ним торопливо бегут оба солдата, наклоняясь на ходу, приготовившись ползти. Австриец, по-прежнему незамеченный, неподвижно лежит среди камней. Свет полностью гаснет. Во мраке — разрыв гранаты. Свет снова вспыхивает. Сцена в дыму. Палатка опрокинута. Вокруг все так же лежащего австрийца — груды камней. Возвращаются оба солдата.
Маринетти (осматриваясь)
Палатки больше нет… Снесло! И вещмешок пуст, ну конечно… (Замечает австрийца.) Ого! Труп… Кишки наружу… Австрияк! Глянь-ка, да у него рожа как у профессора философии!.. Как мило, вот спасибо, добрая граната!Занавес
И хотя цель, ради которой Италия все-таки решилась изменить союзническим обязательствам, отчасти была достигнута — по Сен-Жерменскому мирному договору 1919 года в ее состав вошли Южный Тироль, Истрия, частично Каринтия и Далмация, — страна после войны получила озлобленный народ, уже ни в чем не веривший властям, массу безработных, голодных, искалеченных и нищих, напуганную буржуазию и быстро возраставшее количество экстремистов. Вслед за разрушенной войной экономикой в стране трещала по швам и политическая система. Крестьяне, вооружаясь, пытались захватывать земли. Ширилось массовое рабочее движение, и очень часто выступления революционного пролетариата возглавляли социалисты, которыми руководил Бенито Муссолини. В его лозунгах преобладает национализм в отличие от лозунгов «цивилизованного» социалиста и депутата парламента Филиппо Турати, настоящего пацифиста, который был против вступления в войну и ратовал за сотрудничество социалистов с консерваторами-пассеистами. Отношение к политической ситуации в Италии хорошо передает пародийная пьеска драматурга, скрывшего настоящее имя за псевдонимом Вольт. Нельзя не заметить в ней некоторые черты брехтианского театра. И название у нее весьма характерное — «Паразиты».
Сцена: храм Войны.
Война, бронзовая статуя.
Демократия, старая мегера, одетая как молодая девица; короткая зеленая юбка, под мышкой толстый учебник с названием «Права для скотов». В костлявых руках держит четки из треугольных костяшек.
Социализм, неопрятного вида Пьеро с головой Турати и нарисованным на спине большим желтым солнечным диском. На голове линялый красный колпак.
Клерикализм, старик-святоша, в стихаре, на голове черная скуфья с надписью «Умерщвление духа».
Пацифизм, с лицом аскета и огромным брюхом, на котором написано: «Я — пофигист». Спадающий до земли редингот. Цилиндр. В руках оливковая ветвь.
Демократия, коленопреклоненная перед статуей Войны, истово молится, то и дело встревоженно озираясь на дверь.
Социализм (входя)
Да здесь ли ты, Демократия?Демократия (прячась за пьедесталом статуи)
Помогите!Социализм (хватая ее за руку)
Да чего ж ты бежишь от меня?Демократия (высвобождаясь)
Оставь меня в покое.Социализм
Дай сотню лир.Демократия
Нет у меня ни гроша! Все одолжила государству.Социализм
Э-ге-гей!Демократия
Да оставь ты меня! Устала я от такой собачьей жизни, хватит тебе меня эксплуатировать. Между нами говоря, всему конец. Или уйди от меня, или сейчас полицию позову.Социализм тут же отскакивает, пугливо озираясь. Демократия пользуется этим, чтобы сбежать в храмовую дверь. На пороге на миг оборачивается, встав на цыпочки, посылает Социализму воздушный поцелуй и скрывается в храме.
Социализм
После войны мы с ней еще разберемся. (Статуе.) О Война, проклятая, раз уж тебя ничем не выгонишь, сделай хоть кому-нибудь хоть что-нибудь полезное! Да родится из твоего нутра Социальная Революция, чтобы в наших карманах засияло, наконец, солнце грядущего! (Снимает с головы свой фригийский колпак и бросает статуе в лицо. Идет к двери. У двери натыкается на Клерикализм, который только что вошел, и смотрит на него с явным презрением.) Подонок!Клерикализм (елейным голоском)
Прощаю! (Социализм, схватив его, начинает с ним вальсировать, подводит прямо к пьедесталу статуи и оставляет с молитвенно сложенными руками, сам оттанцовывая к двери. Клерикализм, обращаясь к статуе, говорит гнусавым и дрожащим голосом.) О Священная война, это необходимость привела меня сюда, дабы склонить колена пред тобою, не откажи мне в милости! Обрати к нам целомудренный взор свой! Разве не бледнеешь ты сама при виде всего этого бесстыдства? Парни и девки по-прежнему бегают друг за дружкой, как будто так и надо! Священная война, прекрати это позорище!Вынимает из стихаря фиговый листочек и прикрепляет его к интимному месту статуи. В это время Демократия, высунув голову из дверей, строит пакостные рожи Социализму, всячески стараясь унизить его. В такт ей Клерикализм истово молится. Тут входит Пацифизм, снимая с головы цилиндр. Все трое при его проходе склоняются в почтительном поклоне.
Пацифизм
Священная война! Сверши же то чудо из чудес, которое не под силу свершить мне! Прикончи войну! (Вкладывает в руки статуе оливковую ветвь.)Ужасающий взрыв. Фригийский колпак, фиговый листочек, оливковая ветка летят по воздуху. Демократия, Социализм, Клерикализм, Пацифизм падают на пол. Бронзовая статуя вдруг раскаляется, сперва зеленеет, потом становится совсем белой и, наконец, ярко-красной — на ее гигантской груди прожектор высвечивает надпись «Футуристическая Италия».
Занавес
Какой она будет, эта Italia futurista — Италия будущего, о которой так по-разному мечтали такие разные деятели? Белой, красной, зеленой (цвета итальянского триколора)?
В 1922 году приходит к власти Бенито Муссолини. Еще немного — и по всей стране начнут хозяйничать чернорубашечники. С первых выступлений футуристов в дешевых кафешках минет всего каких-то десять лет, и сама история отведет свое место каждой из этих трех крупных фигур национальной культуры.
Националист-сверхчеловек д’Аннунцио возглавит национальную экспедицию, захватившую город Риека, и установит там диктатуру при значительной поддержке местной толпы, став команданте. Он окажется более удачливым, чем сверхчеловек из футуристической пьесы, и едва не составит конкуренцию самому Муссолини, вовсю рвавшемуся к неограниченной власти, но отойдет в сторонку, предпочтя получить от фашистской Италии княжеский титул и иные привилегии.
А вот «почтенный профессор» — интеллектуал Бенедетто Кроче — окажется редкой жемчужиной. Так и прожив всю жизнь в Италии, он не прекратит заниматься творческой работой, не побоится открыто выступить против наступившей фашистской эры, в 1925 году выпустит «Манифест антифашистских интеллектуалов» и не будет скрывать своей неприязни к побоявшемуся его тронуть режиму. Не упуская при этом возможности выражать подчеркнутое уважение другому своему идеологическому противнику — коммунисту Антонио Грамши. На семь лет Кроче переживет и Муссолини, и фашизм. Он умрет в своем старом и любимом барочном доме, склонившись над рукописью.
Зато Маринетти, охотно вставший на сторону склонного к «циничному паясничанью» дуче, лично будет принимать участие в погромных акциях чернорубашечников, окончательно уподобившись маленькому «боевому капралу» с его ненавистью к «всклокоченным академикам». Любимое детище — футуризм — он продвинет на самые высоты, сделав национальной эстетической доктриной фашизма, тем самым обесславив и его, и свое имя.
В 1929 году одного из соратников Маринетти судьба заносит в Германию, где он встречается с Эрвином Пискатором. Коммунист и великий режиссер политического театра выражает ему свое возмущение: «Маринетти создал наш нынешний тип политического театра. Политическая акция средствами искусства — ведь это была идея Маринетти! Он первым осуществил ее, а теперь он ее предает! Маринетти отрекся от самого себя!» Известен ответ Маринетти: «Я отвечаю Пискатору, обвинившему нас в отказе от следования принципам наших манифестов искусства-политики двадцатилетней давности. В те годы футуризм был самой душою интервенционистской и революционной Италии, тогда у него были точно определенные задачи. Сегодня победивший фашизм требует абсолютного политического подчинения, так же как победивший футуризм требует бесконечной свободы творчества, и эти требования объединяются в гармонии».
«Этот официальный девиз всего движения при фашистском режиме, — замечает исследователь Джованни Листа, — не что иное, как завуалированное признание бессилия и в то же время парадоксальное оправдание соглашательства». В том же 1929 году Маринетти, бывший бунтарь и ненавистник «бородатых голов философов», становится фашистским академиком, обретя официальное признание и переделав свою раннюю пьесу «Король Пирушка» о цикличности истории и бессмысленности революционных перемен. Можно было бы сказать, что, с возрастом превратившись в признанного ученого мужа, он разделил судьбу всех удачливых бунтарей. Но сама история внесла в образ «фашиствующего академика» тот явный оттенок глумливой насмешки, какой прочитывался в сыгранной молодым Маринетти роли солдата-сурка. Судьба эксцентричного писателя во многом определила и судьбу всего движения. «Второй футуризм» будет уже без политики, зато с лирикой и своеобразной «поэзией техники», но в качестве официальной идеологии ему уже не суждены те бурные взлеты, какие были у футуризма раннего — молодого и бунтарского.