В начале января в Большом театре состоялся дебют ведущей солистки Элеоноры Севенард в заглавной партии балета «Раймонда» (редакция Юрия Григоровича). Арсений Суржа делится впечатлениями о дебюте и рассуждает о противостоянии светского и духовного в балете.
Теперь никому и в голову не придёт ожидать от дебютанта головокружения: новые балетные этика и эстетика заставляют артистов превосходить всяческие ожидания. И никаких скидок: ни от зрителей — исполнителям, ни от исполнителей — самим себе. Какие скидки с такими-то ценами? Танцовщики последней генерации — золотые шестерёнки генераторов спектаклей. Их партии, как партии товара на конвейере, штампуются наскоро — работа нацелена на яркий и быстрый результат. Одних образы-вспышки ослепляют красотою молодости — как меня. Других слепят неверными позициями — как некоторых профессионалов. Но игра стоит свеч: премьеры вполне жизнеспособны. Едва ли и руководство от них ожидает чуда. Ранние дебюты — результат обучения нового типа артиста — универсального в своей мобильности профессионала с развитым чувством меры и аккуратным отношением к своему аппарату. Из-за этого прогресса удлинился артистический век, из-за него же и сократилось время ожидания заветной партии. Но зачастую в таких ролях за вызубренностью движений зияет дыра эмоциональной пустоты. Такова тенденция больших дебютов сегодняшнего дня.
Элеонора Севенард в этом смысле нетенденциозна и несовременна. Но с другой — парадной стороны — она солистка нашего времени. Её дебют — уверенный, а в куртуазности иной раз и самоуверенный. Исключение: вариация из «Сна» Раймонды. В ней был какой-то ночной кошмар: артистку то и дело клонило в сон — бросало на plié arabesque из стороны в сторону. В остальном же — все comme il faut. В её случае это выражение заменяет собой всю французскую терминологию.
Элеонора в «Раймонде» — балерина прошлого. Если и не последовательница традиций Марины Семёновой — в фигуре и стиле, — то преемница Надежды Грачёвой. Сравнение, конечно, поверхностно и преждевременно, но всё-таки есть между ними подобие в балеринском верхе: свободном, широком, усыпанном, как стразами, нюансами. Соблазнительно — со страстью-то к классификации — видеть в Элеоноре Севенард семёновскую стать и грачёвскую любовь к хореографическим подробностям. И хотелось бы верить, что это не простое совпадение.
Не каждому везёт дебютировать так, как ей: мало того, что в вечернем спектакле, так ещё и в дуэте с премьером. Кроме этого, в её «Раймонде» пело и плясало всё — и далеко не только свадьба. Праздников было хоть отбавляй. Это и проходящий в театре Григорович-фест: если по-простому — фестиваль в честь 95-летия Юрия Григоровича. Название выбирали уж точно для бомонда — причём тинейджерского пошиба. «Раймонда» стала и первым спектаклем Якопо Тисси в статусе премьера — единственного итальянца-премьера в истории Большого. Он — и любимец бомонда, и уже сам — бомонд. И, наконец, единственное событие среди предыдущих — не утверждающее прошлые успехи, а закладывающее фундамент будущих — её дебют. Если для Тисси спектакль был своеобразным подтверждением полученного статуса, то для Севенард — сдачей ещё одного экзамена балеринского минимума.
Она тоже не без греха — не без страсти до моды и бомонда. Далёкую от балета публику и интересует-то только её — внучатой племянницы Матильды Кшесинской — причастность к генеалогическому древу балерины да появления на всяких суаре. И нельзя сказать, что Севенард обрубает этот интерес на корню: шумиха и успех её светской жизни отчасти застилает самоотдачу. Её переезд после выпускного в столицу — что-то само собой разумеющееся: императорствуют теперь в Москве. К счастью, Мариинский уже век как не ньюсмейкер в светской сфере — этим теперь заведуют по московскому адресу. Дом на петербургской площади с тех пор «зазеленел» — помолодел и посвежел, не в пример возрастающей желтизне Большого. Здание на московской Театральной площади, 1 ни один маляр и ни одна реконструкция не ожелтили так, как слухи и пресса.
Дебют Севенард в московской «Раймонде» — дебют для такой вот глянцево-истеблишментской Москвы. Для бомонда первых рядов партера, который интересует только верх — и в общественной жизни, и в танцевальной. Музыкальность рук и приятные черты лица для них уже вершина, поэтому желанная ими Раймонда — возрожденческий канон — кровь с молоком. Глядя на худосочных соседок Раймонды-Севенард, начинаешь понимать эту страсть.
Её героиня — принцесса. Для одних — неприступная Турандот, для других — нежная Аврора, для третьих — петербургских профессоров без кафедры — капризная Королева из «Двенадцати месяцев». Последних хлебом не корми — дай только упрекнуть в откормленности. Заслуженная же критика поступает в пограничных случаях: когда заканчивается душевный порыв и начинаются «рвания». Точности и чистоты́ — как и правды — нет в её ногах. Это так. В противоположность верху лексика низа немного снижена: есть помарки в выворотности, в стопах чувствуется расхлябанность, а в pas de bourrée нет достаточной остроты и ловкости. Наставник из петербургского «Лебединого» строго погрозил бы пальцем. С одной стороны — справедливо, с другой — комично.
Ведь ею нафантазирована возрожденческая, если и не импрессионистическая свобода port de bras. Петербург и в этом видит вандализм по отношению к классическому стилю — пусть видит. Я же вижу Ренуара и Дега. На фоне плавного движения рук у Севенард особо резвы вращения по диагонали — в этом стилистически проявляется уже её экспрессионизм. Некоторые же туры, наоборот, завораживают неторопливостью и бесшовностью. В её Раймонде стать сочетается с нежностью, а сдержанность с игривостью. Она — августейшая особа апрельской юности: зарождающейся и ещё не закостеневшей царственности. Она только в начале жизненного пути — поэтому путь port de bras не спешит найти своё завершение. Раймонда рассудительна — ей не до спешки чувств. Оттого её движение замедленно — от того она будто окована томным сном. Элеонора Севенард — танцовщица сомнамбулического адажио, но она же талантливо существует и в резвом пиццикато. Но даже в его колкости есть опьянённая притупленность, в углах — скруглённость, в движении — неторопливость, во всей ней — общая растворённость в музыке.
Описание почти без единого термина — чистая поэзия, по-петербургски — счастливая болтовня. В Большом театре — счастливые часов не наблюдают, в Мариинском — терпят муки академического часа. В Петербурге ты по-пифагорейски упиваешься цифрами: четвёртыми арабесками и пятыми позициями, в Москве — природой: нежной волной и бурным ветром танца — да, сомнительным, но приятным плодом воображения. Стихии не ведают цифр: гармония природы невычислима и непереводима в систему позиций и углов. Именно своей неискусственностью танец Раймонды-Севенард вызывает трепет и, незаметно для себя самого, влюбляет.
Но Элеонора — артистка исключительно сценического существования. Она эффектна только на сцене — видео же с её спектаклей порой приводит к побочному эффекту. Нужно вживую ловить её броскую красоту — крупный стиль нескрытых эмоций. Целиком, не разделяя образ на технику и психологию. Раймонда-Севенард — средоточие образной целостности и музыкальной кантилены; воплотившаяся мечта о, казалось бы, потерянном, в гимнастических изысках, танце.
И её апломб — в профессиональном и непрофессиональном значении — такое же рождение живого присутствия. Оттого-то Севенард ни разу не вышла, да и не могла бы в моих глазах выйти, в испуге или сомнении — из образа. И в самой теневой части спектакля — в сцене «Сна» — её замкнутость была выражением королевского достоинства. Это редкий дар — быть на сцене королевой. Для пушкинских брегов Невы — случайный, если и не напрасный. Одного его им недостаточно: caractère royal изобразит и артистка миманса, а ты попробуй-ка прыгни entrechat royal с (по учебнику) «предельно вытянутыми и выворотными ногами». Но что с ними поделаешь? Проснёшься лет этак через сто: Петербург — ворчит; Москва — в шуме звенящих бокалов шампанского этого ворчания и не слышит (или делает вид, что не слышит).
Выпьем же и подытожим. За реинкарнацию – спустя несколько поколений — недотянутых, но необъяснимо притягательных коленей! Прошёл век с лишним: за это время карикатурные рисунки сменились видео-шаржами, а искромётные рецензии в газетах — зачастую бездарным ропотом в интернете. И только золото — драгоценные подношения балеринам — вечно. Вечно и молчание — мало для кого остающееся золотом. Споры длятся веками, и никого ни в чём нельзя убедить. Ни во вреде кумирства, ни в ошибочности снобизма. «Но, Боже, как их замолчать заставить!». Да, наверное, и не нужно — пусть говорят. Даже опасно: природа стоит на противостояниях.