Актер рассказал корреспонденту журнала ТЕАТР. о том, почему он предпочел Москву Петербургу, о федеральных театрах, актерском образовании, ковиде и путешествиях.
Дмитрий Лысенков – один из самых востребованных питерских актеров среднего поколения, ученик Юрия Бутусова, лауреат многочисленных театральных премий. Среди недавних ролей – Раскольников в «Преступлении и наказании» Богомолова, получившем в этом году «Золотую маску». Работает с ведущими театральными режиссерами, снимается в кино и сериалах, долгое время служил в Александринском театре и Театре Ленсовета, сыграл там Гамлета, Свидригайлова, Сарафанова, Хлестакова, Арбенина, Петруччо, Кочкарева, Голядкина и др. Летом 2020 года Дмитрий Лысенков переехал из Петербурга в Москву и недавно ввелся в новый спектакль «Современника».
Насколько болезненным был переезд в Москву?
Мы с женой принимали это решение довольно долго и трудно. Я не представлял себя вне своего города. Решение о переезде было вынужденным, потому что вся работа у меня здесь. После того, что случилось в Александринском театре (Лысенков покинул театр из-за разногласий с руководством и был выведен из всего репертуара – прим. ТЕАТР.), я два года еще провел в Петербурге. Стало очевидно, что как фрилансеру мне легче жить в Москве. В Петербурге, кроме Приюта комедианта, никаких предложений не поступало. Точнее, если быть честным, было одно – от нового руководства Театра Ленсовета, но принять его было бы странно. Потому что прежнее руководство – мой учитель Юрий Бутусов, покинувший театр из-за разногласий с директором театра. Мы с Юрием Николаевичем ушли каждый из своего театра с разницей в неделю.
Говорили себе: ну, ежели чего, вернемся…?
Да, конечно. Мне есть куда вернуться – в Питере все есть: квартира, дача, родители. Но я все же думаю, что без работы не останусь. Сформировал финансовую подушку – и мы с семьей переехали. Я в этом смысле фаталист.
В кулуарах Москвы поговаривают, что вы перешли работать в штат «Современника»?
Нет. Просто сейчас пришло предложение от Виктора Рыжакова сыграть в его новом спектакле «Собрание сочинений».
То есть вы переехали без приглашения от какого-либо театра войти в штат?
Да, и неплохо себя чувствую. За все 20 лет работы в театре привык надеяться не на кого-то, а на себя самого.
За что вы любите Питер?
Как можно не любить место, где ты вырос? За что маму любят? За то я и Петербург люблю.
А как к Москве относитесь?
Мне она всегда нравилась. Я ее любил как турист. А вот когда я пожил на окраинах Москвы и поездил в метро, то обнаружил некоторые сложности. Переполненность этого мегаполиса сказывается на том, что начинается грызня за пространство. Я вообще социофоб. Не люблю толпу и никогда в нее сознательно не вхожу. Ну, и наше российское хамство тут в полной мере можно ощутить, поскольку оно со всей страны сюда свезено.
В чем, по-вашему, разница между московской и питерской актерскими школами?
Мы, северяне, более прохладные. Москва более открытая. От этого и возникает разница школ. Москва – особенный город. Тут важно в струе быть. Я это зову туснёй. Часто, попав целыми актерскими курсами в такую струю, выпускники нарабатывают мышцы уже в деле. Возьмем, к примеру, брусникинцев или «Июльансамбль»: коллективам даны мощности административного толка, они получают площадку. Это вовсе не значит, что они неталантливые люди, просто удачно судьба складывается у всего коллектива. У них есть возможность делать то, что им интересно. В Петербурге такое редко случается.
Как вы относитесь к современному актерскому образованию?
Все зависит от учебного заведения. Щука от Щепки отличаются сильно… Я вот о Школе-студии МХАТ узнаю такие вещи, которые совершенно не вписываются в мою систему координат обучения. Например, что у них ПФД нет (занятия на память физических действий – прим. ТЕАТР.). Мне трудно представить, на чем тогда тренируется актерское воображение. Если мы умеем играть только на базе вербатима, как же мы дальше будем брать драматургические высоты? От личности педагога еще многое зависит. Люди, которые преподают сейчас, не передают опыт той школы, которая их самих сформировала. И мы получаем в итоге необученное поколение. Я сталкиваюсь с молодыми актерами на съемках. Они не знают, что такое оценка, как она происходит. Идут по наитию. …Хотя я сейчас так рассуждаю, как будто мне 60 (смеется).
А вам было бы интересно преподавать?
Мне предлагали, но я не хочу. Не имею терпения. Я очень нервный человек, это предполагает моя профессия. Пока передавать свой собственный опыт не спешу. Я и со своими-то детьми не могу заниматься – очень быстро вскипаю. Мне трудно.
Что есть у молодых актеров, чего нет у вашего поколения? Что вас в них впечатляет?
Уровень свободы. То, как они рискованно могут броситься в какую-то пробу. В этом смысле они к европейской цивилизации двигаются. Люди непуганые, не предполагающие возможности провала. Это черта нескольких поколений, родившихся после 1991 года. Есть и обратная сторона: рефлексия по отношению к самим себе у них ослаблена. Но то, что они не одергивают себя, пускаясь во что-то творческое, это прекрасно.
Насколько актуально в современном театре понятие амплуа?
Практика показывает, что нет таких амплуа, которые нельзя бы было переломить. Это вопрос твоей работы с режиссером и того, насколько режиссер тебя знает. Сейчас ведь важнее темы, нежели амплуа, через которое мы эти темы будет проигрывать. Довольно трудно представить себе, что я играю Петруччо. Однако же, я играл его у Коршуноваса. Для этого он сделал такое решение, что Петруччо – это Петрушка. Что это клоун, за счет чувства юмора он завоевывает Катарину. Это справедливый взгляд на отношения. Мужчина с чувством юмора имеет больше шансов у женщин, чем мужчина без него, независимо от их внешних данных. Поэтому сейчас амплуа, мне кажется, это несущественная вещь.
Чего вы никогда не сделаете на сцене?
Я об этом не думал. Материться могу, раздеться тоже могу, пожалуйста. Может что-то такое и есть, чего бы не смог, но мне не предлагали. Резать тело, конечно, я не буду. И это не предмет исследования в драматическом театре. Это уже перформанс – другой вид искусства. Марина Абрамович все это уже сделала, в том числе, и с телом со своим. У меня опыта перформанса нет. И вряд ли мне это предложат. А если и предложат, то я, скорее всего, откажусь. Это не мой жанр. Я вообще не очень люблю зависеть от зрительской реакции (смеется).
В чем причина вашего конфликта с Александринкой, случившегося два года назад?
Надо понимать специфику руководства Императорского театра. Там не разговаривают с челядью напрямую. Всё общение происходит через зам-замов. Художественный руководитель, даже репетируя спектакль в зале, на сцену отсылает помощников: иди, скажи им! Мне повезло, со мной общались. И наш последний разговор с Фокиным длился шесть минут. Я сообщил, что на тех условиях, которые существуют в данный момент, я через полгода продлевать договор с театром не стану, однако готов сотрудничать (играть весь прежний репертуар, который за мной оставят, или выпускать что-то новое) на других условиях, уже имея возможность формировать собственное расписание. Валерий Владимирович ответил: «Расставаться, я думаю, нам неразумно». Вот такая фраза обнадеживающая прозвучала. А дальше общение мое происходило с его замами. И по прошествии полугода они задали мне только один вопрос: не поменяли ли вы решения не продлевать договор? Я, конечно, удивился и сказал: нет, не поменял, на каком же основании? Мы вроде все обсудили. А дальше просто постепенно происходил вывод меня из репертуара. Режиссеров вынуждали делать вводы, обманывали, что исполнять роли мы будем в очередь. Но, увы… После осуществления вводов я уже не играл. С того момента мы с Фокиным ни разу даже не встречались, «здравствуйте» друг другу не сказали.
Что же вас не устраивало в Александринском театре?
Многое. И многих оно не устраивало в театре, и мы озвучивали это за полтора месяца до моего разговора с Фокиным, озвучивали на специально созванном по случаю этих недовольств худсовете. Ну, например, сотрудники театра не получили премию под Новый год, работая до этого два месяца вообще без выходных, по 12-13 часов находясь в театре. При этом их успокаивали, что переработки будут оплачены. На деле же кому-то отсыпали какие-то крохи, а многие вообще ничего не получили. Директор выступал в День театра, оправдывался. Нам объяснили это сложной ситуацией в мире, в стране, в театре. Но вопрос, почему 16 человек из руководства получают в месяц больше, чем вся труппа, остался открытым. У нас было ощущение, что за счет театра – за наш счет – решаются какие-то другие вопросы.
Вы думаете, это диагноз конкретного театра или общая температура по больнице под названием «федеральный театр»?
Я не думаю, что это диагноз театра, это диагноз человека у руля. Фокин не любит людей, человечество в целом. И я склонен его поддерживать в этом. Мало есть оснований верить в будущее человечества и испытывать какие-то восторги по поводу нашего существования. Но тем не менее, когда мы друг с другом общаемся, отношения должны быть взаимоуважительными. Подчеркну – взаимно!
В каких театрах Петербурга иначе обстоят дела?
В театрах Петербурга вообще не слишком здоровая обстановка. В том смысле, что там театрами, в основном, не творческие личности руководят. Директора сидят на должностях худруков. Театры, где какой-то режиссер российского уровня действует, по пальцам одной руки можно пересчитать. Бутусов уехал же именно из-за конфликта с дирекцией Ленсовета. Номинально он был художественным руководителем, а по полномочиям – нет. В этом смысле плачевная ситуация в Петербурге.
В Москве, думаете, лучше?
Я не сильно пока интересовался Москвой. Меня на данный момент не очень волнует вход в коллектив театра. Я опасаюсь. Мне нравится то, что я с разными командами работаю. Есть несколько предложений от разных театров – «Современник», «Бронная», «Таганка». Одни осуществлены, другие еще только предстоит осуществить. Во всех этих театрах сменилось руководство, мое появление там не является каким-то чрезмерным событием. Там происходит обновление труппы, приходят новые режиссеры.
Молодой худрук – это хорошо?
В этом смысле очень важно наличие директора, который бы не относился к театру, как к средству освоения бюджета, и только. Есть пример Кирилла Крока. Он человек, который живет интересами конкретно этого театра.
А какие яркие события в Театре Вахтангова происходили в последние пару лет?
Ну, да, это справедливый вопрос… Художественный руководитель болен. Есть главный режиссер, который в театре, объективно говоря, чужак. И эта ситуация никак не разрешается. Если вы мне ответите, что в этом виноват директор, который принимает решения, то это вроде бы не так. Но у нас ведь такого не бывает, чтобы худрук освободил место по собственному желанию. А по части приглашения Бутусова – ведь это была рука помощи от Театра Вахтангова. Юрий Николаевич пошел ва-банк в Ленсовете, а Комитет по культуре Петербурга ему ответил: «До свидания! Вы городу не нужны».
Приходилось ли вам сталкиваться с цензурой?
В театрах – нет. А в кино шутки про Путина невозможны. Особенно на федеральном канале. Даже человек, написавший сценарий, понимает, что такое не пропустят. Проблема в том, что люди, которые сидят в руководстве, то есть на деньгах, понимают, что когда что-то такое выйдет в эфир, им позвонят и скажут: вы что, оху…ли? И дальше они не получат денег, либо будут сняты с должности. В этом смысле кто свободен у нас? Никто.
В какой момент словосочетание «российский сериал» перестало быть ругательством?
Спилберг и Скорсезе сняли сериалы. Смешно было бы в этой ситуации говорить словами из какого-то 97 года, что сериалы – это позор. Давно не позор. Прибавилось опыта, конечно, насмотренности зарубежной продукцией, которая формирует вкус. Операторское искусство очень быстро двигалось, по сравнению со всем остальным. У нас пока сценарии хромают, но режиссеры и операторы хорошие у нас есть. Главное, что появилась возможность рассказывать длинные, развернутые человеческие истории. Так случилось сначала в Голливуде и Великобритании: сценаристам стало неинтересно про человека-паука снимать, и они постепенно стали уходить к людям. Нарисовать черта легко, нарисуйте человека.
У вас есть телевизор?
В Москве – нет, да я и в Петербурге его не включал, только детские каналы. Телевизор сейчас – для аудитории за 60, для тех, у кого нет альтернативы. Немыслимо сегодня взрослому человеку без интернета. А раз он есть, то и все интернет-платформы с фильмами и сериалами тоже с тобой. Есть возможность смотреть то, что ты хочешь, тогда, когда тебе это удобно. А можно еще и без рекламы – вопрос твоей подписки и жадности (смеется).
YouTube с его набирающими обороты форматами интервью (я имею ввиду Дудя, Ирину Шихман, «Ещенепознера») стали крутой альтернативой телеку.
Это зона некоторой свободы. К счастью, пока еще она есть. Федеральные каналы в убытке. Выживают они только за счет госфинансирования, они же уже давно – инструмент госпропаганды. Вопрос: когда все это изменится?! Это ведь вещи, которые должны трансформироваться не на уровне индустрии кино и телевидения, а на уровне политического или общественного устройства. Тут сложно прогнозировать.
У Вас счастливая профессиональная судьба: Вы работали со многими крупными режиссерами, у вас бесконечные премии и награды…
Это правда, грех жаловаться. И премии приятны!
С кем из режиссеров вам хотелось бы поработать?
Когда учился, да и после тоже, очень хотел поработать с Додиным. Но я прекрасно понимаю, что даже приди я в его театр сейчас, устройся в штат, просидеть десять лет на скамейке запасных я не могу, у меня нет ресурса на это – ни эмоционального, ни временного. Я просто не могу себе это позволить. Петр Фоменко – уже, к сожалению, не получится… Конечно, я бы хотел поработать с Туминасом. И снова встретиться с Бутусовым, Рыжаковым, Богомоловым.
А в кино?
С Хлебниковым. С Юрием Быковым, хотя я не из его круга: у него все такие земляные люди, мясистые. У Звягинцева мне было бы очень интересно сделать роль. Хотя он человек сложный – в общении, не в профессии.
О чем вы жалеете?
Ни о чем я не жалею. Это же твоя жизнь и твой опыт. Он преломляет восприятие действительности и себя самого. Ты думал, что ты хороший человек, а оказывается, не очень. Есть вещи, на которые я соглашался только из-за денег, но я со своей стороны сделал все, что мог в тех условиях.
Как лично вас изменила пандемия коронавируса?
Никак. Меня напрягает только нелепость ограничений. Ведь запреты возникают не только от беспомощности перед ситуацией. Это выгодно – штамповать маски и перчатки, некоторые компании озолотились же просто. Это ведь не про «мы хотим справиться и победить болезнь». Вовсе не этого хотят наверху. 16 марта поправки в Конституцию признали легитимными, а со следующего дня в Москве ввели карантин – больше трех не собираться из-за ковида. Ну это же не совпадение.
История с ковидом, по большей части – истерия. Трезвыми остаются только врачи. Не главврачи, а те, которые делают что-то реальное. Остальные просто пытаются заработать на ситуации, освоить бюджеты, получить эти ИВЛы по завышенным ценам, построить госпитали за космические какие-то суммы. Все эти средства защиты, якобы в больницы закупленные, которых нет на самом деле, – это использование пандемии для собственного обогащения. У нас в России всегда так. Кому война – кому мать родна!
А как же сама болезнь?
Для меня она не опаснее, чем какой-то другой грипп. Я читал об этом, мне хотелось разобраться. Новосибирский исследовательский институт опубликовал данные: вирус крепится к белку, который накапливается в клетках организма с возрастом. Ковид смертельно опасен для людей, которые стареют – в силу возраста, либо в силу хронических болезней. Этот белок появляется только при износе организма. Значит, мы должны обезопасить людей старшего поколения. А вот все эти меры: 25% рассадка в театрах, закрытие баров – как это поможет? Поезда ходят битком набитые, самолёты, метро переполнено. Все превратилось в формальность. Проще же взять электронный градусник и настроить его так, чтобы температура у всех была 35,4.
Как же человечеству справиться с этой ловушкой?
Мне нетрудно носить маску, она у меня в каждом кармане, я готов соблюсти эту формальность. Но это никому не поможет. Люди будут принимать эти ограничения свободы ровно до того момента, пока у них не кончатся деньги. Как только станет нечего есть, народ выйдет на улицы и начнется мародерство. Власть понимает эти риски, поэтому и не вводит тотальный карантин. В слабом месте прижимает – ага, театры эти безвольные, вот же терпилы! Чего их не закрыть, действительно. Отчитаемся! Ведь тут еще важно «отчитаться» за то, что «приняты меры».
А что вы делали на карантине?
Я очень ленивый человек. Если мне предоставить условия и возможность ничего не делать, я, скорее всего, это и выберу. Вот я на карантине ничего и не делал. Это так классно. Созерцать!
Кто ваши родители?
Мама – воспитатель детского сада. В прекрасные времена перестройки она разные профессии осваивала: полы мыла в какой-то больнице, нянечкой была, секретарем-машинисткой, теперь она мастер маникюра. В тот момент, когда отец своей работы лишился (он по образованию топограф-геодезист, притом потомственный), они с мамой служили в охране с собаками. Две немецкие овчарки у нас дома жили и нас в 90-е кормили. Позже отец вернулся в профессию: до сих пор колесит по стране и делает съемку для «Речфлота».
Еще у меня есть дед-блокадник, дед-фронтовик, бабушка, которая была вывезена из Ленинграда в Пензу в эвакуацию, и бабушка, которая, оказавшись за линией фронта, была с семьей угнана как остарбайтер в Литву. Есть разные воспоминания про их возвращение из оккупации в Ленинград. Они до войны жили на Миллионной улице, чтоб вы понимали – это Эрмитаж, у них там дворницкая была. Мой прадед был дворник, а его жена – учительница. На Миллионную они, конечно, уже не вернулись. Как люди, бывшие в плену, они доехали до станции Тосно, и были высажены в чистом поле всей семьей с маленькими детьми. Там они и обосновались – Тосно и Ушаки. Вологодская область есть по обеим линиям – одни родственники из Череповца, а у вторых, кулаков, был хутор (чтобы обойти его по периметру, нужен был день), на его месте сейчас Рыбинское водохранилище. По одной из линий у нас есть шведские корни. Девичья фамилия моей бабушки – Иогансон (транскрибированная на немецкий лад “Йоханссон”).
Как вспоминали войну и блокаду ваши предки?
Они ничего толком не рассказывали, просто не могли говорить на эти темы.
Однажды дед-фронтовик отвел меня в комнату и показал все свои ордена и медали. У него был Орден Красной Звезды и Медаль за Отвагу. И два ранения: одно из них – сквозное в горло, тяжелое. Он поскольку топографом был, работал в разведке. Мне тогда лет десять было. Уже позже мне стали интересны детали, и я нашел в интернете документ. Я его заскриншотил (мгновенно находит в телефоне, зачитывает – Прим. ТЕАТР.). «В рукопашном бою 27 декабря 1943 года уничтожил шесть немцев. Всего на его счету 19 убитых им немцев в рукопашном бою». Тот, кто вручную убил 19 человек, наверное, не очень хотел это рассказывать ребенку. Помню, он ставил пластинки на 9 мая, и всегда плакал. Поэтому никто его ни о чем подробно и не расспрашивал.
А как вы относитесь ко Дню Победы в его сегодняшней интерпретации?
Для меня это День памяти и День скорби. Я уверен, что у фронтовиков этот день был поводом для радости. Но для нас это повод подумать. Я бы помолчал в этот день вместо того, чтобы танками грохотать по Красной площади.
Что для вас – Советский Союз?
В силу того, каким я его помню (а именно – рухлядью), для меня это то, повторения и воскрешения чего очень бы не хотелось. Нечего есть, талоны, пустые магазины, очереди. Я помню, как из школы носил помои нашим собакам (совхозов не стало, помои девать было некуда и их раздавали на районе собачникам). Так вот, я очень был разгневан, что какие-то дети не доедают пюре с мясом. Я понимаю, что холодную манную кашу есть неприятно, но пюре с мясом! Я этой пищи не имел. Обеды же в школе надо было оплачивать. Я экономил. Собирал какое-то железо и на эти копейки покупал своим попугайчикам кормушки. А «деревянные» батоны эти – помню, нес и мял этот батон, чтобы он казался мягче. Потому что такой кирпич стыдно приносить домой.
У вас двое детей, жена, собака и много работы. Находится время для себя?
У меня нет ощущения, что я загнался. И ровно столько работы, сколько я могу вывезти. Я бы хотел сохранить возможность подумать, элементарно выучить роль, не заваливать себя с головой. Я на карантине читал «Обломова». Он там все-время повторяет гениальную фразу: когда же жить? Лежит на диване и повторяет. Меня такой вопрос тоже иногда беспокоит. Но работа выводит из этих мыслей.
Сейчас такой период, когда хочется больше спать, если говорить о времени для себя. Утром же надо всех собрать и отвести в сад и школу. Потом с собакой погулять. Все требуют твоего внимания организационного. Мое время – это когда находишься сам с собой без всякого воздействия снаружи. Сидеть на крыльце и пить кофе – вот мое время. А если мешают, сажусь на велосипед и еду в поле. Я на даче так делал.
Вам тяжело жить без путешествий?
Закрытые границы для меня – самое страшное. У меня завидная туристическая биография – от Парижа до Токио. Но есть еще целые континенты неохваченные. Очень бы хотел посмотреть самые разные национальные парки. Кенийский, например. Это мечта детства. Гранд-Каньон, ирландские и шотландские пейзажи, Китай, Южная Америка, парки России – пока они еще существуют, и не все вырублены. Я бы хотел побывать на Камчатке. Плато Путорана вряд ли привлекательным можно назвать с точки зрения климата, но я хотел бы и там оказаться.
Если Золотая рыбка исполнит одно ваше желание, каким оно будет?
Самое страшное – это ощущение немощи перед болезнью ребёнка, даже если болеет он чем-то элементарным. Я уже не говорю про раковых больных. Я бы хотел, чтобы наш дом не посещали болезни, потому что я не хочу быть бессильным перед ними. Золотая рыбка, будьте так любезны (смеется).