Журнал ТЕАТР. – о сборнике «Занавес!», выпущенном издательством “Балтийские сезоны”.
Предисловие к книге «Занавес!» Сергей Юрский написал 19 января 2019. Менее чем через три недели его не стало, так что этот текст – по сути последнее высказывание Мастера. Там есть важные слова об их поколении: «Слово – вот наш девиз и наш инструмент, и наш кумир. В нынешний век всюду проникающих технологий таким людям нелегко. Тем интереснее, тем важнее вслушаться, вчитаться, вглядеться в их борьбу за свое природное право творить и проповедовать свой театр». Так уж вышло, что многие театральные люди в России – это люди вербальные, Слово – их Бог и кумир. Это они возвращали к жизни великую запрещенную литературу, сами ходили в драматические студии и учились писать пьесы, боготворили книги и классику. Слово было спасательным кругом, оно не давало утонуть в море лжи и цензуры.
О жизни театра доинтернетной эры сохранилось мало свидетельств. Письма, дневники, пожелтевшие страницы газетных и журнальных рецензий – сколько их пропадает сегодня в, похоже, никому не нужных архивах! Ну и еще пьесы говорят о многом. Их редко издают. Но случается: вот «Занавес!» – тринадцать пьес разных лет.
Актер, драматург, прозаик, режиссер, театральный педагог – Сергей Коковкин успешно реализовал себя в самых разных областях. Мало кому удавалось быть востребованным в течение целой театральной эпохи: от роли в Театре на Литейном в спектакле Бруно Фрейндлиха (1961-й) до нынешнего хита Театра Сатиры «Вера», где он автор пьесы, постановщик и партнер легендарной Веры Васильевой.
Коковкин родился в Ленинграде, учился там сначала в Нахимовском училище (он потомок знаменитого адмирала, о чем сам рассказал в своей повести «Нахимовский марш»), потом в театральном институте у Бориса Зона и в драматургической студии Игнатия Дворецкого. И хотя он давно живет в Москве (когда не преподает и не работает в Европе и США), остался питерцем – по своей интеллигентности, вдумчивости и пытливой жажде творчества. Интересно, что именно его пьесы помогли в свое время его питерским друзьям утвердиться в Москве: Кама Гинкас в конце семидесятых считал себя безработным и едва ли не прощался с профессией, как вдруг ему предложили поставить в столице пьесу Коковкина об одинокой балерине-пенсионерке «Пять углов». Родился пронзительный спектакль с Ниной Дробышевой в главной роли. Когда, покидая Ленинград по тем же причинам, что и Гинкас, в столицу приехали Юрский с Теняковой, то первой ролью блистательной Натальи стала Софья Андреевна в спектакле того же Театра Моссовета «ЕБЖ». Зрители филиала на Хамовническом валу с изумлением обнаруживали себя на расстоянии вытянутой руки от молодого интересного Льва Николаевича (его играл сам автор пьесы) и его ослепительной, едва ли не затмевавшей мужа жены.
Это были знаковые постановки: тогда театр с тем же энтузиазмом, с каким утверждает сейчас иммерсивность и сайт-специфик, осваивал пространство малых сцен. Там образовалась особая интеллигентская среда, где можно было говорить о том, о чем запрещалось упоминать на сцене большой, туда пришло новое поколение драматургов и режиссеров. Среди них была и жена Сергея Коковкина Анна Родионова, тоже драматург. Их обоих любил и ценил Александр Володин – ему очень нравилась фраза из одной Аниной пьесы: «Мы жили так, как мы жили. Иначе мы бы не выжили вовсе».
Старые пьесы как зеркало: в них и ушедшее время, и юные надежды, и наивная вера. Они словно фотографии из семейного альбома: откроешь – щемит сердце, думаешь, как все изменилось, скольких уже нет рядом. Одну из первых своих пьес в шестидесятые Коковкин назвал претенциозно – «Надень лицо» (в сборнике «Простак»). Она насквозь театральна. В ней действуют Режиссер, Премьерша, Статист и так далее. Она родилась как отклик на известный процесс Синявского и Даниэля: писатели выступали под псевдонимами Терц и Аржак, и автора интересовала в этой связи природа маски. Первым читателем был тот же Володин, который кричал жене: «Фрида! Иди сюда! Он сам не представляет, что написал. Это ведь про суд, ты понимаешь?». Потом велел пьесу спрятать и никому не показывать. Сегодня мало кто догадается почему, хотя финальная ее реплика о том, что у людей из толпы «прорезаются лица», вновь актуальна. Потом эту пьесу автор, молодой актер, читал на гастролях приме акимовского театра Елене Юнгер, в дверь постучали, и она, во избежание сплетен, выставила его на балкон. Много позже «Надень лицо» перевел Джон Фридман, и она была поставлена в Америке. Так пьеса вместе с автором шагала сквозь годы, призывая не снимать надетое некогда «лицо», не изменять себе.
В сборнике «Занавес!» звучит многоголосый хор: от русских императриц («Страстотерпцы») до Михаила Ломоносова («Раненый зверь»), от Пушкина и Гоголя (гротеск «Пушкиногополь») до обычных театральных артистов. За многими – громкие некогда спектакли и знаменитые актеры. Вместо «ЕБЖ» автор включил в него другую пьесу о чете Толстых – «Миссис Лев». Сегодня фантасмагорический текст Коковкина больше напоминает прозу. Иногда он задевает некие тонкие струны театральной реальности, часто весьма безжалостной, в том числе по отношению к старым текстам: «Нет мне отрады в скоморошьем моем промысле. Никому не надобно лицедейство наше. Устал я! Изо дня в день по дворам таскаться, балагурить да на голову вставать… А дрогнул кто? Калач бросил? Ни одна ставня не скрипнула. Глядят сквозь щели и молчат» (небыль «Кого-то нет, кого-то жаль»).
К слову сказать, у Коковкина есть и превосходная мемуарная проза (в сети и в книге «Я научу вас свободу любить»). Там очерки о людях свободы в самое несвободное время: преподаватель литературы знаменитого театрального института на Моховой, энциклопедист и бывший зек Всеволод Успенский, великий ленинградский педагог Борис Зон, легендарный Александр Володин, который «первым на театре поставил под сомнение Систему, и они никогда не могли ему этого простить». В судьбе автора были еще Акимов, Завадский, Юрий Любимов, благосклонно отнесшийся к самым первым его литературным опытам, Анатолий Эфрос, который звал его заменить ушедшего из жизни Высоцкого в «Вишневом саде» на «Таганке». Огромная жизнь – и не размененное ни на что чувство достоинства. Понимание, что сверху свободы все равно не дадут никогда – ее надо завоевать в себе.