Журнал ТЕАТР. – о главных постановках XIV-го Чеховского фестиваля, длившегося с мая по конец июля и ставшего значительным событием московского лета.
Йун Габриэль Боркман (Венский Бургтеатр в сотрудничестве с Венским фестивалем и Театром Базеля)
Спектакль Саймона Стоуна московская публика очень ждала. Месяца не прошло, как его «Три сестры» вызвали целый шквал восторгов, порадовав зрителей нетрадиционным, но бережным и при этом остроактуальным прочтением Чехова. От «Боркмана» ждали если не продолжения, то чего-то столь же неожиданного, но ожидания оправдались лишь отчасти. Формально пойдя по тому же пути – переписывая классический текст в соответствии с новыми реалиями, Стоун отказался от новаторской сценографии: художник Катрин Брак завалила всю сцену снегом, продолжающим падать весь спектакль. Снег здесь – метафора времени, безжалостного, быстротечного и неумолимого. Каковы бы ни были благие намерения или стратегические расчеты героев, жизнь расставит все по местам, и в итоге им придется держать ответ перед вечностью, собственной совестью и детьми. В доме Боркмана связь времен распадается, и сын сломя голову бежит из отчего дома – дома, где разбиваются сердца.
Помимо крепкой конструкции и внятного режиссерского высказывания спектакль запомнился прекрасными актерскими работами, в первую очередь Мартина Вуттке и Биргит Минихмайр.
Scala (Компания «Маленькие часы», La Scala Paris)
Прекрасный образец нового цирка, в котором исполнители демонстрируют как великолепную пластику, так и виртуозное владение трюком. Сначала кажется, что Scala – мечта абсурдиста. Такой веселый Хармс, у которого старушки падают и падают из окон. Но очень быстро становится понятным, что абсурд здесь – с одинаково одетыми персонажами, появляющимися из разных мест и так же неожиданно исчезающими – только прием. Мир Scala сюрреалистичен: это мир Магритта, мир текущих часов Дали, мир крохотных деталей, существующих вне целого, вроде кистей рук, прорастающих из пола, – ровно полшага до Миро и Танги. Сценография предельно проста: пара-тройка дверей, лестница, кровать, стол со стульями. Неявные люки, в которые можно неожиданно провалиться. Спокойный ровный серый цвет. А вся прелесть в непредсказуемости – в том, что мебель может начать жить своей жизнью – складываться, сбрасывать владельцев на пол, принимать первоначальный вид или замирать где-то на полдороге.
На этих простейших, всем понятных вещах – повторяемости, но не прямой, а с внезапным нарушением ожиданий, на виртуозно выдержанном ритме, работе на разных уровнях (сцена на лестнице, со стекающими вниз людьми, – эмоционально самая сильная), сдержанном, но точном свете, – все и держится.
Тайгер Лиллиз играют «Гамлета» (Театр Републик, Копенгаген)
Замечательный спектакль, который стал бы еще лучше, если бы авторы немного его сократили. Вся прелесть здесь в том, что сюжет «Гамлета» хорошо известен, и в прямом воспроизведении не особо нуждается. Поэтому самые проигрышные номера – диалоги и монологи, особенно, монолог Гамлета, который, по сути, никак не решен. Зато все, что сверх этого – прекрасно. Актеры в ярких и немного нелепых костюмах, с застывшими лицами и кукольной пластикой. Блестяще разыгранный гиньоль, кровавый, стильный и уморительно смешной. Выигрышная скупая сценография: то исполнители появляются в оконцах, то помост встает дыбом. Номера не то чтобы совсем цирковые, но близкие к тому. Вообще, именно изобретательность, небанальность решения многих хрестоматийных сцен крайне привлекательна в этом спектакле. И, конечно, музыкальные комментарии «Тайгер Лиллиз». Задающие ритм, саркастически осмеивающие все происходящее, вносящие лирическую ноту и поднимающие частную историю до универсальной и общечеловеческой. Волшебный голос Мартина Жака позволяет зрителю испытать весь спектр эмоций. Бесконечное нагнетание всех оттенков черного и при этом точно выдержанное отстранение рождают удивительный эффект – спектакль скорее энергичен и уморителен, чем трагичен и страшен.
Тихий вечер танца (Театр «Сэдлерс Уэллс», Лондон)
Этот вечер действительно был бы тихим, если бы не громкие овации в финале и не периодические всплески аплодисментов по ходу действия. Абстрактные, но изобилующие иронией и человеческой плотью, с кожей и костями (хотя по ощущениям иногда и вовсе без них) – эти хореографические зарисовки разной длительности и на самом деле совершенно разного характера: от задорно-веселого до печального и даже трагического. Великолепные танцовщики, неслучайно в программке заявленные как соавторы хореографа, – разных возрастов и национальностей, телосложения и бэкграунда. Музыка, которой то нет (как в первом действии), то есть, да еще какая (Мортон Фельдман и Жан-Филипп Рамо в исполнении Марка Минковского и его «Музыкантов Лувра» во втором, когда исполняются искрометные «Семнадцать/Двадцать один»). Простые разноцветные костюмы, «оттененные» нарочито яркими носками и длинными цветастыми перчатками, как нельзя лучше подходящими для современного танца. Все это вместе – удивительный мир, целая Вселенная выдающегося хореографа, гения прагматизма и телесной осознанности, поверяющего движение алгеброй и философией. Рациональное в «Тихом вечере» причудливо сочетается с иррациональным, а чувственное с возвышенным. И в результате получается, самая, пожалуй, лиричная работа Форсайта из всех прежде виденных: к финалу превращающаяся в настоящую поэму – если не огня, то точно экстаза и упоения – телом, мыслью, движением.
«Жизель» Акрама Хана (Английский национальный балет, Лондон)
В отличие от тихого не только по названию, но и по форме Форсайта «Жизель» Акрама Хана – густонаселенная, многофигурная и совершенно не похожая на его камерные или этнические опыты, пусть даже с участием таких звезд, как Сильви Гиллем или Жюльет Бинош. Это Большая история, рассказанная Большим мастером, ничем себя не ограничивающим: ни бюджетом, ни уровнем исполнителей, ни выразительными средствами. Формально его балет (и другого слова тут не подберешь) – это очередная интерпретация старой-доброй «Жизели», из великих в современном ключе переосмысленной разве что Матсом Эком. Но Хан идет дальше шведского коллеги и переиначивает не только либретто, но и музыку Адана, вместе с Винценцо Ламаньи создавая абсолютно оригинальную партитуру, где большую роль играет громкое, ритмичное и социальное. Впрочем, после массового и ударного во всех смыслах первого акта начинается тончайший второй, в котором обреченный на вечные муки совести Альберт теряет всякую надежду обрести душевной покой, а сметливый Иларион – еще и жизнь, так как разъяренные виллисы в своей жажде мести безжалостно убивают его прямо на могиле Жизели. В спектакле Хана есть и ирония по поводу классического балета (инициация юной Жизели происходит, когда она впервые встает на пуанты), и ярость по поводу несправедливого классового устройства общества, но, прежде всего, сочувствие к человеческой слабости и несмелости. Так же, как Адана двести лет назад, Хана волнуют такие «простые» материи, как любовь и предательство, жизнь и смерть. Он не дает ни одного ответа, но ставит бесконечные вопросы, и его многофигурный балет заканчивается огромным вопросительным знаком: о судьбе Альберта, да и всех нас.