На фестивале «Любимовка-2015» прочитали «Пушечное мясо» Павла Пряжко в постановке Дмитрия Волкострелова – парадоксальный пример того, как делать театр политически
Почти всю читку над головами трех актрис подрагивала видеопроекция с названием пьесы — «Пушечное мясо». Никто эту надпись не читал.
Во всяком случае, так показалось мне по репликам и вопросам публики на обсуждении после читки. Говорили про одиночество, любовь, про что-то еще, не помню. Пока наконец Павел Пряжко не сказал: «Я хотел написать прямолинейно антивоенную пьесу».
Дмитрий Волкострелов обозначил и подчеркнул эту прямолинейность самым наглядным образом — повесив над головами актрис подрагивающую надпись. И, случайно или нет, выявил удивительную способность публики не видеть очевидного. Вытеснять.
Концептуалист Волкострелов превосходно понимает концептуалиста Пряжко.
Разумеется, в пьесе о войне нет ни слова. Кроме названия.
Героини — три девушки: фотохудожница Алина (а еще она работала в детском театре гардеробщицей), «куратор выставочных пространств» Марина и Оля, которая дружит с Алиной и, кажется, работает с Мариной. Марине нужно организовать выставку Алины, но Алина ей глубоко антипатична, потому что (по словам Марины) пишет какие-то гадости в социальных сетях. Марина не понимает, как это может совмещаться с талантом. Оля несколько раз глубоко вдыхает воздух носом и выдыхает через рот — получается ветер. И что-то просветляется в мире. В остальное время воздух пьесы неподвижен, а мир неуютен и сер.
У Пряжко уникальный слух на бытовую речь. Но не только на нее. И язык «Пушечного мяса» — не бытовой.
Оля. Погода замечательная. Я уже давно не помню такого теплого дня.
Алина. Если хочешь, можем пройтись. За дождем всегда приходит солнце. Вот и сегодня пройдет дождь и придет солнце.
Правда же, что-то напоминает?
Ольга. Отец умер ровно год назад, как раз в этот день, пятого мая, в твои именины, Ирина. Было очень холодно, тогда шел снег. Мне казалось, я не переживу, ты лежала в обмороке, как мертвая.
Но вот прошел год, и мы вспоминаем об этом легко, ты уже в белом платье, лицо твое сияет.
Прислушайтесь: это почти одна и та же мелодия.
Алина, Марина и Оля живут в Москве, в конце маршрута: стремиться некуда. А кроме них, в Москве почти никто не живет. У Оли есть отец-музыкант, но он уже старый, мы знаем о нем только то, что Оля рассказывает: «Лежал на диване. В его свисающей руке находился нотный альбом. Перед диваном стояли его тапки. Потом диван заскрипел, он сел и надел их». Другие мужчины еще дальше, уже заступили в не-жизнь. «Я ехала в трамвае и смотрела на человека. Он был согнут, неподвижен. Поза его была неестественна. Это мог быть мужчина старше сорока лет, а мог быть совсем молодой парень. Он был под бутиратом. Голова свешена ниже колен, лица не видно, рука касается пола».
Свисающие бессильные руки.
Еще. В парке накачанный героином парень, едва стоящий на полусогнутых ногах, похожий на сухую тонкую ветку.
Еще. Мальчик семи-восьми лет в фойе детского театра, где работала гардеробщицей Алина. «Я поворачиваюсь к нему и вот что я вижу (Алина поднимает ладони, закрывает ими лицо, держит некоторое время, затем опускает руки): мои глаза наполняются печалью, потому что мальчик боится». Хотя в эту минуту ему ничего не угрожало, уточнит в другой сцене Алина, повторив этот жест, который ей не принадлежит. Нет, уже принадлежит.
Павел Пряжко подчеркивает, что это московский текст. Не минский, не белорусский, это важно. В описаниях то и дело появляются сталинские дома, но дело не в них. Это Москва чужая, незнакомая. Пустая. Словно бы накрытая колпаком. Это Москва недавняя, новая, уже знакомая. Весной 2014 года я шел по улице, погода была замечательная, я уже давно не помнил такого теплого дня. Но город словно бы накрыли колпаком и высосали воздух. И что-то такое сделали с людьми: они есть, а как будто уже нет. А потом мы привыкли и перестали замечать. Как надпись над головами трех актрис в спектакле-читке Волкострелова.
Тут есть момент оцепенения. Героини пьесы не столько действуют, сколько рассказывают о своих действиях в прошлом или настоящем времени, почти убирая различие между репликами и ремарками. «Алина идет по улице, на которой стоит детский театр, в котором она работала. На расстоянии за ней иду я. Ее спина, затылок и волосы. Перекресток. Светофор. Она остановилась на перекрестке». С другой стороны, Алина описывает свои фотоработы как сюжет, действие: мы не знаем, какой конкретный момент остался на снимке. Возможно, финальный. Не обязательно. Не важно. Граница между действием и неподвижностью в пьесе размыта, неустойчива, неуловима. Волкострелов подчеркивает и это, подвешивая над головами актрис не просто надпись «Пушечное мясо», но надпись в видеопроекции. Чтобы слегка подрагивала, не была неподвижной совсем.
Эта читка — полноценный спектакль с неслучайным участием трех звезд: Светланы Устиновой, Светланы Ходченковой и Анны Чиповской. Звездный состав укореняет пьесу в здесь и сейчас, конкретизирует.
В чеховских пьесах принято искать и играть «подтекст», у современных художников Пряжко и Волкострелова идет другая работа — с контекстом. Все то, что обычно называют «содержанием» или «смыслом», вынесено вон. Потому так неподвижен воздух. Высосан. Пусто и душно.
Сюда все еще можно вдохнуть жизнь. Мгновениями у кого-то это получается. Но это тяжело. Оля часто падает в обморок.
Контекст и суть «Пушечного мяса» — грандиозная фигура умолчания. Вот это всё: новости, страх, ненависть, война, социальные сети. Что за гадости пишет там Алина, против кого? Одиночество, отчуждение, оцепенение — результат шока, который не назван. Нет, назван: поднимите глаза и прочтите.
Не поднимем, не прочтем (Олег поднимает ладони, закрывает ими лицо, держит некоторое время, затем опускает руки. Этот жест мне не принадлежит. Или принадлежит).