Иллюстрация Александра Костенко
«Кеды» Любови Стрижак — самый популярный материал для лабораторных читок последних лет. Что понятно: читками увлекается преимущественно молодежь, а «Кеды» — крепкая пьеса о том, как легко, но порой неприятно быть молодым. Родственное отношение к ее героям имеют розовский школьник с шашкой, вампиловский торговый агент с гитарой, шпаликовские командированные.
Недаром по редакторам кинокомпаний «Кеды» разошлись с пометкой «новое „Я шагаю по Москве“». Аналогии с самым жизнерадостным сценарием самого мрачного оттепельного кинодраматурга тут действительно налицо: молодежь хаотично порхает из точки А в точку Б, по пути являя картотеку характерных для времени типов. Легкомысленный метростроевец, начинающий писатель и мечтательная продавщица из сценария Геннадия Шпаликова превратились в легкомысленного безработного, начинающего музыканта и мечтательную студентку; приличный жених-призывник стал приличным женихом-менеджером. Все коротают время в ожидании светлого завтра — не идут к цели, которую юным принято намечать, а взрослым достигать, но петляют вокруг, нервно околачивая порог зрелости. Ждут начала настоящей жизни, а пока что так проводят время. Один хочет купить кеды, другой — уехать за границу, третий — жениться, но каждый медлит: поступок неизменно откладывается на потом.
В переносе на сцену такого невнятного, плохо визуализируемого состояния, как ничегонеделание, и состоит, по большому счету, главная режиссерская задача постановщика «Кед». Сравнительный анализ читок показал: как правило, режиссеры такой задачи перед собой не ставят вовсе. Они переносят на сцену пение, пляски и разговоры. Они видят остроумные, в высшей степени жизненные диалоги, над которыми с удовольствием будет хохотать сраженный эффектом узнавания зал. И они видят возможность устроить этому залу сценическую дискотеку, что, как известно, является лучшим способом сделать «настоящий молодежный спектакль». На красноярской читке актеры прерываются, чтобы поскакать вокруг микрофона под музыку из бумбокса. Самарская читка имеет подзаголовок «Перформанс», а ижевская — «Мат, молодость, открытые бейсболки». И практически в каждой из них разбойники пускаются в пляс.
Примерно такой же подход демонстрирует Алексей Забегин в постановке петербургского «Этюд-театра»: едва его герои-харизматики доводят публику до смеховой истерики с помощью как следует поданных реплик (хороших артистов Филиппа Дьячкова и Евгения Антонова так хочется увидеть в ладно скроенном, умном ситкоме вроде «Теории большого взрыва»), как тут же беспощадно добивают самостоятельно придуманным музыкальным номером вроде песни со словами «Мальчики не плачут, но сегодня я в слезах — улетела юность стаей белых лебедей». Только зал отхохотал — главный герой резко берет лирическую ноту в монологе о том, как боится будущего и почему не хочет быть таким, как родители. Зал задерживает дыхание — он впечатлен волнами накатывающих на него контрастных эмоций.
Постановка Руслана Маликова в «Практике», напротив, подчеркнуто безэмоциональна. Никакого актерского проникновения в образ. Одежда, предоставленная московским аналогом Galeries Lafayette, куда узнаваемее, чем сами персонажи. Так и различаешь их — тот в шапке, этот без шапки, третий в сюртуке. Вкупе с репутацией площадки (это же «Практика») такой подход к тексту уже позволил обвинить спектакль в глянцевитости, особенно очевидной по сравнению с прямодушной интерактивностью питерской версии, поставленной в натерпевшемся от властей подвале «On.Театра». Столь искренняя пьеса — и столь выпендрежная интерпретация, фи.
Между тем Маликову удалось вытянуть из вроде бы теплокровного текста главное — механистичность жизни персонажей, от которой веет скорее холодом. Ничегонеделание тут не хаотично, не импульсивно, оно подчинено строгой схеме, похоже на конструктор, где любой элемент (прогулка, вечеринка, употребление легких наркотиков, музицирование) можно заменить другим, не нарушая устойчивости конструкции. Жизнь героев состоит из бесконечной цепочки удовлетворения непроизвольных вроде бы желаний, но эти желания так однотипны, что легко вписываются в жесткую схему: с такой-то вероятностью Гриша (Данила Шевченко) сейчас захочет покурить, с такой-то — напиться. Героев разделяют зеркала, в которые смотрятся все произносящие монологи — разглядеть друг друга им мешает исключительная сосредоточенность на себе. Сценография, которой, очевидно, тоже можно предъявить счет за чрезмерную глянцевитость (зеркала довольно сильно блестят), также работает на метод.
Во времена «оттепели» молодой человек, еще не определившийся с будущим, всячески демонстрировал заинтересованность в том, чтобы оно поскорее пришло. Таинственность будущего манила его. Нынешних инфантилов, выросших на немедленном удовлетворении потребностей, — пугает. Герои отдают себе отчет в том, что, скорее всего, зависнут в безвременье ожидания настоящей жизни навсегда, и потому давно и наперед расписали свои «а2 — а4». В их болтании туда-сюда нет никакого элемента случайности. Отсюда отрешенность голосов и механистичность движений московских артистов, имитирующих песни, танцы и разговоры вместо того, чтобы весело петь, смешно танцевать и с жаром обсуждать насущное, подобно артистам питерским.
Крайне характерна в этом плане сцена в баре — та самая, что провоцирует режиссеров внедрять в нее бодрящий диско-элемент. В измененном состоянии трое персонажей блуждают по заведению, пытаясь найти друг друга и свалить. Рефреном, будто заклинание, они повторяют: «Здесь плохая музыка». Никакой музыки для них, конечно, в этот момент не существует. В питерских «Кедах» из колонок в этот момент рубит что-то забойное, в «Кедах» московских звучит не музыка, но ее засэмплированный символ, выполненный московской минималистской группой «How2Make». Гитара, на которую один из героев тратит последние деньги, в спектакле «Практики» — опять-таки символ, макгаффин, невидимая струна. Зато в версии «Этюд-театра» обаятельнейший персонаж в шляпе, одетый под Сида Вишеса, не только таскается с ней по сцене, но то и дело презабавным образом пускает ее в ход.
Искренний буквализм, с которой Забегин ставит молодежную пьесу, объясним — ему, по всей видимости, хочется преемственности интерпретации и характеров. Хочется провести линию из «оттепели» в наши дни. Но линия не прочерчивается. Качество жизни вроде бы похожих людей за полвека необратимо изменилось, как меняется молекулярный состав скисшего молока или зимней рябины.
Попытка «Этюд-театра» и вдумчивого артиста Филиппа Дьячкова сделать из парня, пытающегося купить себе кеды, мятущегося лишнего человека противоречит самому строю текста. Зато идея Руслана Маликова представить Гришу облаком в наимоднейших штанах, мятущимся исключительно по инерции в компании таких же модно одетых теней, удается. Единственный старомодно человечный поступок главный герой совершает в конце — и для того, чтобы прочувствовать его подлинность, стоит полтора часа понаблюдать за красивыми роботами.