До недавних пор казалось, что при всех больших и малых разногласиях, радикальных противоречиях, несовпадении взглядов (или отсутствия таковых) есть один вопрос, на который ответ у всех-всех общий. И последняя фраза «Пяти вечеров», совершенно не пустая для героев, всё больше замыливалась, становилась порой почти трюизмом — только потому, что, казалось, всерьёз утверждать противоположное могут разве что «ненастоящие люди», интернет-боты. Ну и отдельные сумасшедшие, которые найдутся на всякую безумную, плохую и хорошую, идею.
До недавних пор сиюминутные «попадания» не декларативно-актуального театра в любые свежие контексты звучали иначе. Случайно обретающая новые смыслы фраза могла превратиться даже в шутку, иногда грустную, — реакцией было понимающее «хи-хи» (или «хлоп-хлоп»). А когда актёр (и режиссёр, но говоря о каждом отдельном вечере — актёр прежде всего) вкладывал в произносимое свой, «внешний» смысл, это сложное за- и подтекстовое, конечно, воспринималось по определению нешироким кругом.
Думаю, не слишком преувеличу, если скажу, что театр везде и всегда сохранял это свойство как одно из ключевых — слово, написанное прежде, даже очень давно, и произносимое в сотый раз, раскрашивалось новыми красками, которые привносили события, настроения сегодняшнего вечера. Даже «против воли».
«В настоящее время, гражданин Подсекальников, то, что может подумать живой, может высказать только мёртвый», — почти сто лет назад, в 1928 году, написал в «Самоубийце» Эрдман. Невероятное ощущение — слышать, какие строчки сегодня выкрикивают, выплакивают, с болью выжимают из себя артисты на сцене. Как меняются акценты благодаря личному неравнодушию, человеческой потребности актёров вслушаться и сказать — вместе с персонажем, его словами, его голосом, но от себя. Персонажи — тоже «ненастоящие люди», поэтому отнять у них право говорить в принципе невозможно.
На днях в «Мастерской Фоменко», например, в очередной раз играли «Доктора Живаго» Евгения Каменьковича — спектакль горький, зло-современный по мысли в момент премьеры (год назад) и, по моему убеждению, вовремя не расслышанный и не понятый. «Вскрытие установит истину», как там говорится, — кто был и не был «гениальным диагностом», так ли это сейчас важно. Ключевой монолог заглавного героя о «постоянном, в систему возведённом криводушии» всегда звучал очень конкретно и теперь лишь стал внятнее. (Вообще больное и важное в последние полторы недели стали со сцены даже произносить иначе: отчётливо, с паузами, внимательно глядя сквозь софитный свет). «Нельзя без последствий для здоровья изо дня в день проявлять себя противно тому, что чувствуешь; распинаться перед тем, чего не любишь, радоваться тому, что приносит тебе несчастие…». Но вдруг, как будто прорвавшись сквозь текст «Гефсиманского сада» — стихотворения, которое в «Живаго» читается почти целиком, — прозвучали строчки: «Спор нельзя решать железом, / Вложи свой меч на место, человек». Никогда прежде для спектакля эти слова пастернаковского Христа, обращённые к апостолу Петру, не были «главными», а тем более отдельными. Теперь стали. И таких примеров – множество. Уверена, что в каждом по-настоящему живом спектакле.
Ни прежде, ни теперь, увы, не верю в то, что театр (и вообще искусство) может сделать людей лучше. Случаи, когда так получалось, — исключения. Но кое-что театр может. Он может дать шанс быть услышанным – и услышать самому. Порой актёр, становясь даже не «пометкой на полях», а «восклицательным знаком», сбивает инерцию восприятия. Ещё театр может чуть-чуть увеличить эмпатию отдельного человека. А это, в том числе, означает – принять во внимание то, чего ты прежде не замечал или не хотел замечать. Если не выйти, то хотя бы заглянуть за рамки готовых ответов и удобной правды.
И ещё, на мой взгляд, театр как диалог провоцирует зрителя на очень важную, особенно сегодня, работу – формирование собственного мнения. Не «подслушанного», не «надиктованного» (бездумно и некритично принятое чужое — зло: зачарованный или принявший громкость за правоту, рискуешь быть жестоко обманутым), а тобой самим прочувствованного, отрефлексированного. Твоего собственного. В конце концов, так ведь и актёр любой школы пытается понять своего героя: оправдывая его или не прощая, определить своё к нему отношение. Этим, пожалуй, и отличается искусство от пропаганды: живой человеческий голос просит тебя послушать и задуматься. Не выбирать, как Подсекальников, из заготовленных обвиняющих записок. Не поверить на слово и согласиться, а услышать чужую боль.
«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся» (Мф. 5:6). Нагорная проповедь сегодня, кажется, особенно полезна для ежедневного чтения. Вся.