Журнал ТЕАТР. – о премьере в Челябинском театре драмы имени Наума Орлова.
В название статьи вынесена фраза из «Палаты № 6» Чехова, которая легла в основу пьесы Юлии Поспеловой «Номер шесть», по которой режиссер Данил Чащин и поставил свой спектакль.
Это не Чехов в чистом и незамутненном виде сценического пересказа. Но сразу хочется оговориться, что не о каких «искажениях», о которых любят громко прокричать ревнители «буквы», и речи не идет. В пьесе Поспеловой существует страстный и умный диалог с автором. Диалог молодых людей, которые еще полны сил и надежд и не хотят верить в то, что «жизнь есть досадная ловушка». Не готовых смириться с изначальной и вполне трезвой чеховской безысходностью и хотят проверить его героев на прочность. К тому же в спектакле и сами чеховские персонажи заметно помолодели, и им еще предстоит пройти свой путь к бездне безумия.
Это очень современный спектакль, где личностные позиции и мотивы его авторов важны и ценны как никогда. Да, он спорный, порой вызывающий, не залитый режиссерским «цементом», открытый для актерских откровений. Но потому и живой, потому и хочется его смотреть не один раз, чтобы лучше понять разобраться: и в Чехове, и во времени, и в себе тоже. К тому же, и актеры удивительно точно и тонко уловили этот режиссерский стиль и вписались в него, кажется, без особого труда. Труд, конечно, был, но то, что на спектакле он абсолютно не ощущается, очень значимо для состояния труппы челябинского театра.
И здесь, конечно, стоит, говорить не только о режиссере, но и обо всей постановочной команде, добившейся гармоничного результата всех сценических составляющих. Все цельно и связано прочными творческими нитями, порой смыслы рождают не слова, а пластические безмолвные моменты (режиссер по пластике – Николай Реутов) или световые перепады (художник по свету – Тарас Михалевский), а сценография Максима Обрезкова создает визуально точный образ спектакля, где время (неважно, какое) ощутимо уходит в вечность. Где русская «тоска от жизни» становится глобальной, всеобщей и, к сожалению, тоже вечной.
Чахлые безлиственные кустики на авансцене, ведра, кровать, на спинке которой, как больной птенец, сидит, покачиваясь Иван Громов – Роман Чирков. Темные мрачные стены с арочными проемами. На стены проецируются странные, непонятные знаки, линии, иногда фразы (видеохудожник – Алексей Ермолаев). Все это сразу вводит в атмосферу почти античной трагедии. Но жанровый стиль спектакля разнообразен: трагедия сменится фарсом, балаганом, гиньолем, потом почти мистерией, впустит в себя эпизоды сентиментальные. И эта смена сценических интонаций продиктована сбитой, сумасшедшей «логикой», хотя это слово здесь вряд ли уместно. Но все же допустимо.
Центральная далекая арка – выход в никуда, в неизведанное, в последний путь. В ее проеме медленно, как маятник, раскачивается холодный лунный диск. И доктор Рагин – Николай Осминов раскачивается словно бы внутри него, вместе с ним. И луна, и тревожная музыка взяты режиссером из культового фильма «Меланхолия». Но ассоциации возникают совсем не триеровские. Скорее, блоковские: «И в небе, ко всему приученный, насмешливо кривится диск». Уж слишком схожая атмосфера…
Данил Чащин и Юлия Поспелова, дорабатывавшие текст пьесы уже в процессе репетиций, в результате сознательно отказались от нарратива и связной последовательности событий, положившись, как уже было сказано, на логику психического нездоровья, сломанность человеческого сознания. Это сложно для восприятия, хоть читал ты перед спектаклем «Палату № 6», хоть нет. И, кстати, подобный прием зачастую служит неким оправданием для режиссера: ну, непонятно, нелогично, что же делать, сумасшествие не поддается объяснению. Но при всей сложности понимания режиссерской небрежности здесь нет. И даже в постоянно меняющемся образно-интонационном мире спектакля есть попытка найти развитие характеров, понять причинно-следственные связи, пунктиром, а иногда и четкой линией, прочертить развитие судеб персонажей. Более того, здесь появляются новые герои, которые только упомянуты Чеховым, как, например, отец Рагина –Алексей Мартынов. Или со своими историями оживают те, о которых сказано лишь несколько повествовательных фраз. Фразы же эти переводятся в прямую речь героев.
Действие спектакля строится по кольцевому принципу: начинается с финала, он же повторяется еще раз в конце спектакля. В самом начале Рагина-Осминова приводят в палату № 6, грубо раздевают и толкают на койку. И тут же трагедия, к которой главный герой еще не успевает приблизиться вплотную, пока только обозначая ее, сменяется грубоватым фарсом: санитар Никита – Денис Кирш лупит доктора огромным молотком; Громов-Чирков, до этого говоривший в рупор, напяливает его себе на голову как шутовской колпак.
История отматывается на много лет назад, и отец Рагина, человек солидный и успешный, отговаривает молодого идеалиста от поездки в заштатный городок с его убогой больницей. А ведь сколько мы знаем подобных идеалистов-книжников, которых суровая реальность и впрямь со временем ударит по голове, провоцируя на страшные открытия о российской действительности и тщетности всех благих намерений. И, судя по этому спектаклю, у Рагина вначале что-то и получалось. Ведь не зря же юный доктор Хоботов – Евгений Болтнев здесь приезжает в эту же больницу, начитавшись хвалебных статей о Рагине. Приезжает к своему кумиру, но время уже ушло, кумир стал циником, демагогом. Чего стоят его сентенции о пользе страдания, почерпнутые из философских трудов, когда в этот момент чередой проходят гротесковые «больные» с картонными коробками вместо голов или других частей тела, на которых нарисованы недужные органы. А через сцену то и дело провозят мертвецов на каталках, зрелище здесь привычное и почти естественное, кажется, не слишком заметное для доктора. Да и фантасмагория со свиными рожами, которую устраивают Хоботову в качестве «посвящения в доктора», оптимизма не добавляет.
Впрочем, этот цинизм Рагина – Осминова здесь вымученный, больной, полный острого сарказма. Его монологи и диалоги с Хоботовым – Болтневым или Сергеем Сергеевичем – Михаилом Гребенем звучат как диагнозы, близкие к приговору. Да и, кажется, говорит Рагин не столько с молодым коллегой, сколько сам с собой, себе этот приговор вынося. Жизнь реальная, увы, не совпала с философскими постулатами. Вот он сидит, зарывшись в книги на чистом белом диване, а приведенный к доктору юноша, пострадавший на дуэли, истекающий кровью (сделанной из красных тряпок), валится на этот белый диван, досадно пачкая все вокруг. И Рагин, сгребая в кучу книги, прячет в них голову, закрывает ими глаза и уши, но это занятие уже бесполезное.
Пронумерованные пациенты «палаты № 6» в спектакле Чащина обретают пусть короткие, но реальные личные истории. Моисейка – Владимир Зайцев, чей дом сгорел вместе с домочадцами, прижимает к груди два обгоревших полена, как детей. Солдат – Дмитрий Волков, обнимает окровавленную девушку, так нелепо им застреленную на войне. Перед глазами несчастного Плаксы – Михаила Зузнева, теребящего красные бусы, разворачивается целая сцена: его возлюбленную выдают замуж за старика, который тут же сажает ее на цепь, заклеивая рот кровавым скотчем. Паралитик – Константин Иванов в белом колпаке и кофте, похожих на одеяния Пьеро, упав на колени, молча терпит удары. Громова – Чиркова допрашивает судебный дознаватель, направляя в лицо лампу. Да, здесь есть и самоповторы, и штампы (взять хотя бы звериные головы и эту вечную допросную лампу), и режиссеру, уже вышедшему из категории «начинающих», хорошо бы поискать другие приемы. Но нельзя не согласиться с тем, что на зрителей все это действует очень точно.
Куда бежать, где искать спасения? Вместо поездки в Москву и Петербург, как у Чехова, здесь жалостливый Сергей Сергеевич – Гребень тащит Рагина в церковь, чтобы приложиться к чудотворной иконе. Сцена в церкви – гротесковая, смешная и страшная, с орущими до одури бабками («вас здесь не стояло!») и прочими нервическими прихожанами, доводит Рагина – Осминова до физического бунта, словно констатирующего его сумасшествие. Схватив красную надувную дубинку, он «кладет» всех подряд, не разбирая правых и виноватых. Бунт против жизни, но и против Бога, который не помог, не спас, не подсказал, практически дал сойти с ума.
Поэтому и скорбная палата становится последним приютом. А повесившийся в версии Юлии Поспеловой Громов уже в больном сознании последнего продолжит провоцировать Рагина философскими сентенциями…
Финала, правда, получилось два. В первом вынырнувший из небытия отец Рагина – Мартынов торжественно и громко читает клятву Гиппократа, такую нелепую в этой богом забытой жизни-палате. Уместна ли она? Вопрос открытый, эта история, конечно, про врачей, но на самом деле она гораздо шире, и в эти докторские рамки не укладывается. А вот финал второй, настоящий, здорово бьет по нервам зрителей. В спутанном сознании Рагина вдруг возникает другой чеховский текст, письмо Ваньки Жукова. И как страшно слышать от совсем еще недавно сильного и живого человека это жалобное: «Дедушка, забери меня отсюда, пожалуйста, ну хоть куда-нибудь!» Это звучит почти как последняя молитва, да только кому адресованная? Никому, в пустоту, на деревню дедушке.