Еще шли репетиции «Мертвых душ», премьера которых состоялась в марте 2014 года, а Кирилл Серебренников уже начал бредить Некрасовым. Чтобы поставить поэму «Кому на Руси жить хорошо», он вместе с артистами «Гоголь-центра» и ярославского Театра им. Федора Волкова предпринял экспедицию по следам героев Некрасова и попытался понять, многое ли изменилось в России с середины XIX века. Театр. внимательно следил за этими полевыми исследованиями, находящимися в фарватере новой театральной документалистики.
В финале «Мертвых душ» звучит пронзительный зонг: «Русь, чего ты хочешь от меня-а-а-а?» Подобно Гоголю, Серебренников не только вопрошал, но и ждал ответа от Руси. Молчит Русь и не дает ответа — ни Пушкину («Куда ты скачешь, гордый конь, и где опустишь ты копыта?»), ни Гоголю. Но и другой вопрос стал мучить режиссера не менее сильно: кому на Руси жить? кому — не жить? жить — нéжить.
От Гоголя до Некрасова один шаг, оба пытались выразить и сказать о Руси нечто тревожное и невыразимое. Гоголевское — «Русь! чего же ты хочешь от меня?» — сливается с некрасовским, блоковским чувством России.
Серебренников приезжал в Ярославль на премьеры спектаклей Волковского театра, судьба сводила нас на фестивалях, он писал из Парижа, Праги, Берлина, Мьянмы и Кении. Наши диалоги так или иначе возвращались к Некрасову и его поэме. Не к утопии. А к антиутопии.
Русь молчит.
«Ни зашелохнет, ни прогремит» (Гоголь).
«Русь не шелохнется, Русь — как убитая» (Некрасов).
«Из летаргического сна.
В разрыв трагической культуры» (Андрей Белый).
Такова формула трагического пространства нашего путешествия в пространстве маргинальном, находящемся между «сном» и «криком», между «страхом» и мечтой о чуде «преображения», между усталостью, великим утомлением и жертвенным подвижничеством.
Из письма автора Кириллу Серебренникову 22 апреля 2014 года. Ярославль — Париж
Дорогой Кирилл!
Вы предлагаете дать варианты маршрута нашей экспедиции с учетом самых различных факторов? Векторы нашего предстоящего путешествия и топонимы Некрасова непосредственно в поэме разбросаны по разным сторонам света и соответствуют реальным местам, хотя названы иначе. И в то же время они не конкретны, а, бесспорно, собирательны. Нам совершенно не обязательно выверять путь героев с доподлинной точностью. Путь некрасовских мужиков не прямой, он как у Хомы Брута в «Вие» — искривленный и изломанный, и эта кривизна пространства — некрасовская неевклидова геометрия. Поэма шире, чем ее топонимы. Но это ярославская земля, которую поэт исходил вдоль и поперек.
Нам предстоит сделать выбор. Мы как витязи на распутье, перед стрелками-указателями.
Мы можем держать путь по одной из дорог, изъезженных, наезженных и нахоженных им. Вот варианты нашего путешествия:
1. По Костромскому тракту через Малые и Большие Соли (ныне поселок Некрасовское) в Кострому и в деревню Шоды, где он охотился и где жил дед Мазай и его зайцы.
2. По Московскому тракту через Карабиху — Макарово — Семибратово — на Ростов Великий — Поречье.
3. По Вологодскому тракту на Аббакумцево — Грешнево — Путятино — Вятское и далее на Данилов, Любим, Кукобой.
4. Однако лучше всего осуществить «ярославскую кругосветку». Маршрут пройдет по Московскому тракту — к Ростову Великому, далее к Угличу, в Кацкий стан (деревня Мартыново), Мышкину, далее на север в Рыбинск, потом по побережью Рыбинского моря к Пошехонью с ночлегом на турбазе «Кедр», потом на северо-запад к Кукобою и снова на юг через Пречистое, Вятское — Аббакумцево в Ярославль. Вот примерно так. Впечатлений и приключений хватит с избытком.
«А-та-та, да а-ту-ту! Как во нашем во свету Дива разные творятся: В чугунах змеи варятся, Леший ходит по лесам, Не дает покоя нам, Ведьмы ездят на ухвате, Черти скачут на лопате». Это ранний Некрасов! Его сказка о Бабе Яге, мало кому известная. Будто Хармс, Введенский и Олейников, вместе взятые.
В нашем путешествии мы обратимся к людям с некрасовским вопросом: «Кому на Руси жить хорошо?»
Карабиха — Макарово — Семибратово
«Сколько лет учили нас любить Некрасова и обходить Достоевского, а потом нас учили обратному», — заметил однажды в сердцах Андрей Белый, добавив, что любит обоих. Сказано как будто сегодня. Учили любить, потом — бросать с парохода современности. Поветрие 90-х годов ХХ века, подобное эпидемии, почти уничтожило усадьбу Некрасова в Карабихе. Реформаторы 90-х сметали старое железной метлой на фоне плодящихся дворянских собраний и новодельных русских, гоняющихся за титулами князей, графов и баронов. До Некрасова владельцами Карабихи были князья Голицыны. Даешь музей-усадьбу князей Голицыных! Некрасова казнили, выбросили, разрушили экспозицию, пытались изжить самые следы его пребывания в Карабихе. Призыв поэта «Иди в огонь за честь отчизны, За убежденье, за любовь… Иди и гибни безупрёчно. Умрешь недаром: дело прочно, Когда под ним струится кровь» истолковали в ложно-большевистском ключе как призыв к насилию, агрессии и крови. Об идее христианской жертвенности даже не помыслили.
Огромный дом, широкий двор <…>
Над домом башня высится,
Балконом окруженная,
Над башней шпиль торчит.
Всякий, кто бывал в Карабихе, сразу узнает усадебный пейзаж с барским домом, он возникает на страницах поэмы «Кому на Руси жить хорошо». Все наши пути-дороги начинаются здесь. Ходим по Карабихе, подлинной земле Некрасова, спускаемся в парк, к роднику, к ручью «Гремиха», шум воды слышен издалека. Нас ждут в мемориальном флигеле, где жил поэт.
Он приехал в Карабиху в состоянии жесточайшей депрессии, в 1862 году, когда правительство приостановило на восемь месяцев выпуск его «Современника». Ярославская земля возвращает силы. Десять летних сезонов проводит он здесь (до середины 70-х годов), в Карабихе созданы «Русские женщины», «Современники», «Орина, мать солдатская», «Кому на Руси жить хорошо», «Что думает старуха, когда ей не спится», «Идет-гудет Зеленый Шум», «В полном разгаре страда деревенская…». У Некрасова гостили Островский, Салтыков-Щедрин, Григорович, Горбунов.
«Некрасов был неудобен для любой власти, — говорит Елена Вадимовна Яновская, заместитель директора по научной работе музея-заповедника „Карабиха“, автор многих глубоких исследований о поэте. — „От ликующих, праздно болтающих, обагряющих руки в крови…“ — любые его стихи звучат как написанные сегодня. Нередко можно услышать, что Некрасов-де народа не знал, деревни и селá не ведал, строил „конструкты“ и был поэтом дворянским, петербургским, а по сути — всего лишь играл в народолюбие. Но одна только топография его пеших хождений — по трясинам и болотинам отечества — говорит о другом. Десятки знакомых крестьян — Гаврила Захаров, Никанор Бутылин из деревни Петлино, Кузьма Солнцев из окрестностей Грешнева, Николай Осорин из села Макарова, крестьянские ребятишки, русские женщины, которые есть еще в наших селеньях, от Матрены Тимофеевны до Орины — матери солдатской, Дарьи из поэмы „Мороз — Красный нос“, — все вышли отсюда, из Карабихи! Его путь лежал в Малые и Большие Соли, в Вятское-Кузьминское, в костромские дали, в Семибратово, село Великое, Ростов. Обыкновенно хмурый и задумчивый, с крестьянами Некрасов был живым, веселым, добродушным, разговорчивым. Мужики его очень любили. Охоты были знатные, до двух недель. Редко ходили на медведей и лосей, больше на водоплавающую дичь».
В зале — камин белого мрамора с зеркалом. На камине — бронзовая лежащая собака. Чучела птиц — охотничьи трофеи поэта. Громадный глухарь. Дрофа.
Перед нами издание сказок Афанасьева — настольная книга поэта. Сказки вошли в плоть и кровь поэмы «Кому на Руси жить хорошо». В будущем спектакле Кирилл Серебренников объединит сюжеты поэмы и сказок в десятке сказочных павильонов, которые будут созданы в фойе и холлах «Гоголь-центра» и Волковского театра.
Мы покидаем Карабиху и выходим на перекрестке многих сошедшихся дорог. Здесь, возле села Макарова близ Семибратова, встретились и заспорили о счастье семь мужиков из поэмы. Некрасов знал легенды о семи названых братьях-сбродичах, давших название Семибратову. В Макарове еще совсем недавно, года два назад, стоял дом крестьян Осориных, где любил бывать поэт, дарил друзьям охотничьи ружья, патронташи. Дом рушился на глазах, наконец развалился, никто не остановил разрушение, нет намеков и на восстановление. Когда-нибудь, надеемся, появится в Семибратове памятник семерым искателям счастья, праведникам и чудакам, некрасовским мужикам, отправившимся на поиски счастливых и свободных людей на Руси.
Едем!
Итак, в составе экспедиции более 30 участников. Пятнадцать гоголевцев и 15 волковцев. С нами фотохудожник Павел Антонов (Нью-Йорк), кинооператор Ксения Середа (ВГИК), критик Антон Хитров, наши водители. Ночлеги в гостиницах и на турбазах, в монастырских кельях. Вокруг Великая Русская равнина, поля, леса, перелески, следы исчезнувших и исчезающих деревень — пропадающей, теряющейся цивилизации. Участники нашего похода ходят по земле босыми ногами — в прямом и переносном смысле, балансируя на тонкой грани между впитыванием впечатлений и ежевечерними показами скороспелых, еще не отшлифованных опытов, набросков, этюдов, сюжетов поэмы «Кому на Руси жить хорошо».
Поречье. Колокольня. В Поречье-Рыбном, когда-то славившемся на весь мир своими огородниками, ныне вековая тишина. Совсем недавно побывать в Поречье было престижно — столица овощного русского царства! Овощи шли на экспорт за границу и в города России. Некрасов писал о лихом поречском огороднике. Лучший в мире зеленый горошек! Лучший ростовский золотистый лук, лучшие огурцы.
В Поречье — знаменитая и уникальная колокольня, самая высокая колокольня в России, высотой в 94 метра. Она видна за много верст. Она выше колокольни Ивана Великого. Вот она, дивная, небывалая, — со следами разрухи. Рядом руины храма. Наш собеседник уроженец этих мест краевед Александр Морозов рассказывает, что поречане нашли спонсора, давшего деньги на реставрацию колокольни, добавили и свои кровные, собранные по грошику, — на восстановление храма. Дальше история известная. Все деньги — и на храм, и на колокольню — были украдены. На бывших апсидах и ярусах храма растут осинки и березки. Говорят, что внутри замечательные фрески, но на дверях — амбарный замок.
Наше воображение занимает местный Дом культуры. Одноэтажный барак с узкими окнами-бойницами. Даже в ГУЛаге таких не было.
Деревня Короваево. Поречский сельский округ. Короваево — не от слова «каравай», а от слова «корова». От коров осталось одно название деревни, есть козы да одна убогая лошаденка. Гости здесь редкость. Деревенские встречают приветливо. Расположились возле дома Василия Куломзина — кто на завалинке, кто на лавках.
Василию Михайловичу Куломзину 92 года. Он вышел к нам вместе со своей Марьюшкой, ненаглядной Марьей Александровной. В обычной деревенской рубахе. Увидев видеокамеру, вернулся в избу, снова вышел — в парадном пиджаке с военными наградами. Участник Курской битвы, танкист, механик-водитель Т-34. Сражался под Прохоровкой. Рассказывает, как горел в танке, отстреливался от немцев, как тогда же подорвался на мине. В его рассказе Курская битва горела и полыхала вчера, а танки продолжают гореть сегодня. Осколки из него вынимали, почитай, всю жизнь. Задирает штанину — нога багрово-красная, осколками вырваны куски мышц. Молодой был, раны не очень донимали. Вернулся с фронта. Женился. Стал первым на весь район трактористом! Лучше Васи Куломзина песенника на деревне не было. Дом его покрашен и отремонтирован. Но удобства во дворе. Пробираться в мороз через сени на негнущихся ногах не хватает сил. Ждет, когда ростовские власти дадут квартиру в Ростове. Обещают. В свои 92 он поражает жизнелюбием и ворохом частушек. Артист Волковского театра Валерий Кириллов, сам тамбовский крестьянин по происхождению, дояр и куплетист, вызывает Василия Куломзина на частушечный поединок. Так они и поют, пересыпая частушечные сюжеты матерком.
Лет 20 назад бескрайние здешние поля исправно обрабатывали. Теперь в полях один бурьян. Лица стариков, как у древних индейцев, стоически спокойны. Слезы давно выплаканы. Наши актеры идут по деревне, заглядывают в пустые избы, собирают утварь для будущего спектакля. Ржавая коса, отдельно от нее — косьё. Такой же ржавый серп. Подвеска для керосиновой лампы в избе. Старая торфянка — плетеная корзина для овощей. Ржавая самоварная труба. Старики и молодежь смотрят друг на друга как на инопланетян. Старики не могут взять в толк, почему молодой человек спрашивает: для каких целей серп, чем жнут, чем косят? Река времен в своем теченье уносит не только дела, но и предметы. Они как артефакты каменного, пещерного века. А ведь артистам нужно живо представлять, как некрасовская Матрена Тимофеевна косила-кашивала. «Я видывал, как она косит: Что взмах, то готова копна!»
Ни взмахов, ни копен. Ни магазина, ни аптеки, ни фельдшерского пункта. Нет молодежи, нет детских голосов. Три моложавые дачницы — столичные жительницы. Ярославские актеры привычны и к нашим пейзажам, и к сельским видам, и к деревенским последним могиканам. Для молодых гоголевцев все увиденное в первый день — шок. Глубокое потрясение от невероятного контраста. Дали неоглядные на десятки верст. Леса и равнины. Рядом заповедный родник «Алеша Попович» с целебной водой. С пригорка в туманной солнечной дымке видно Поречье, безмолвное озеро Неро. Дивная красота и дикое опустошение!
«Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья — Жизнь отошла — и, покорясь судьбе, В каком-то забытьи изнеможенья Здесь человек лишь снится сам себе <…>» — Тютчев, как и Некрасов, видел сквозь столетия. Так снятся самим себе герои сельской провинции России. «Эти бедные селенья, Эта скудная природа — Край родной долготерпенья, Край ты русского народа!» — лучшая эпитафия первых десятилетий XXI века, созданная 200 лет назад, нынешним онемевшим просторам Великой Русской равнины.
Деревня Мартыново. Раскрестьянивание
Куда рвалось мое сердце — так это в деревню Мартыново, затерявшуюся среди лесов и полей безбрежного Мышкинского края между Угличем и Мышкином, и в маршрутном листе мною было особо отмечено: «Одна абсолютно счастливая деревня». Шестьдесят километров от Углича, 40 километров от Мышкина. С названием как у фоменковского спектакля до военного лихолетья и разоренья. Особенно привлекала в деревне школа, сельские учителя — историки, культурологи, поэты. Каждый год в Мартынове или близлежащем селе Ордине в школах проводили краеведческие конференции. Вместе с библиотекарями Лермонтовской библиотеки Ярославля, с работниками департамента культуры Ярославской области мы везли в Мартыново новые книги, тетради, учебники. Мы включались в мартыновские исследовательские конференции по истории края, особенностям местных наречий и языка, участвуя в этих чтениях наравне с мартыновскими школьниками, чьи просветленные лица напоминали иконописные лики древних отроков.
Деревня Мартыново, по опыту многих моих туда поездок, была зажиточным, богатым селом. «У нас была хорошая, непьющая семья», — говорит в поэме Некрасова Матрена Тимофеевна. Мартыново было такой деревней-семьей — дружной, здоровой и непьющей. На подворье до шести коров на семью! За молочными продуктами ехали в нее отовсюду. На все лады звенели детские голоса. Деревня прирастала, вчерашние школьники выбирали Мартыново для дальнейшей жизни. Здесь интересовались своими корнями, историей. В какой деревне России издается собственный краеведческий журнал с реалиями современной жизни? В Мартынове! Сергей Темняткин, основатель Кацкого стана как этнографической национальной автономии русского этноса, выпускает уникальную «Кацкую летопись» — из деревенской краеведческой газеты родился полноправный журнал о жизни одной отдельно взятой деревни.
Сергей Темняткин встречает нас на въезде в деревню. Его новости оглушают как ледяной дождь. Реформы — пресловутая оптимизация села. Результаты? Школа закрыта, не насчитывает нужного количества душ, как в городе, больница в близком селе Рождествене — тоже, ибо нерентабельна. Но ведь даже в 20-е годы прошлого века, не говоря о веке девятнадцатом, возможны были школы при самом малом числе учеников, были земские больницы. Теперь повсюду закрыли даже ФАПы — фельдшерско-акушерские пункты. Рожать надо ехать в областной центр, где все первоклассно. Но как туда добраться, часто по бездорожью, иногда за сотни километров? В Пошехонском районе уже есть летальный исход — не довезли мать до центра. О количестве скинутых на ухабах младенцев статистика вообще умалчивает. Теперь Минздрав божится, что ничего не хотел закрывать, что его оптимизацию неправильно истолковали. Но медицины на селе как не было, так и нет.
И вот еще одна новость, от которой у крестьян и вовсе земля из-под ног ушла аж по всей России. По новому закону о безопасности мясной продукции скотину на личном подворье забивать запрещено — надо везти в специально оборудованный пункт. Специальные площадки исчезли после 1991 года, а построить новую стоит 10–12 миллионов рублей. Для мартыновцев ближайший пункт — в Тверской области! В среднем личном подсобном хозяйстве мартыновского крестьянина три коровы, телята, два поросенка, около 30 кроликов и два десятка кур. Сейчас поголовье уже резко сократилось. Теперь хозяйке надо привозить ветеринара, тот освидетельствует бычка, выпишет справки, дальше — заказывать машину, везти скотину в район, оставлять там до следующего дня, потом снова машину. Забой стоит 3500 рублей с головы, машина — 2000 рублей плюс расходы на доставку и оплату ветеринара и т. д. Дорого обходится забой бычка. Выход — продавать бычков или свинок перекупщикам по смехотворной цене — 90 рублей за килограмм живого веса. И теперь никто не хочет на селе заводить скотину! Так происходит у нас личный подъем сельского хозяйства. С содроганием ждут еще одного закона — о безопасности молочной продукции, где каждый хозяин должен приобрести в личное пользование некий вакуумный аппарат, который «оптимизирует» состав молока.
«Законы благие, и цель как бы благая, — говорит Сергей. — Но они подрывают экономическую основу тысяч крестьянских семей. Это не что иное, как тотальное, последнее наверное, в нашей истории раскрестьянивание. При Сталине раскулачивали, при Хрущеве душили непосильным налогом, чтобы не держали скот, не разводили сады, чтобы было все общественное, колхозное. Сейчас окончательно добивают деревню».
Пока мы говорим с Сергеем, наши актеры бродят по мартыновскому подворью. Мартыново — столица Кацкого стана, особого этноса русского народа со своим наречием, обычаями. Сергей организовал музей кацкарей в столетнем доме постройки 1910 года! Наша молодежь не знает, что такое сени («Ах вы, сени мои, сени!»), как выглядит горница-горенка, где находится куть, как заглянуть «под перёд», где «каморка», гандарея, повéть, подсéнница, двор и одвόрица. «Побахόрим по-кацки!» — приглашает Сергей поговорить на местном диалекте. И учит, что «смУстить» значит «сообразить», и когда я покупаю в лавке МешЕчек с травами от Неспихи и от говеного настроения, то это значит от бессонницы и от хандры, а эпитет говеный (с одним «н») вроде бы и лишен нашей коннотации. Говеное настроение — скверное, дрянное, поганое или хреновое. Впрочем, и так понятно.
Мышкин. Тютчевство
Тихое сияние осеняет здешние храмы и старинные дома, а шедевры деревянного зодчества ждут вас на каждом углу. Мышкин весь в пригорках, холмах, с березовыми рощами на взгорьях.
В нем нас ждут в доме Тютчева. Тютчевский дом в Мышкине, дом, где жил последний его потомок, Александр Алексеевич Тютчев, — известный и посещаемый культурный центр в Мышкине, вокруг которого объединились подвижники культуры. Федор Тютчев для мышкинцев не иначе как кровный родственник, чаровник, «любезник сердца», блистательный собеседник и поэт. Вся мужская линия предков Тютчева пошла из Мышкинского уезда. Рядом с Мышкином село Знаменское, родовая усадьба Тютчевых, где дважды бывал и сам Федор Иванович.
Владимир Гречухин — коренной мышкинец, или, как говорили в старину, мышкарь. Создатель нынешнего Мышкина — столицы российского волжского туризма. Автор более трех десятков книг. Занимается фронтирами (рубежными, пограничными временами), историей России и Ярославского края — веков, территорий, войн, набегов, поисков самостояния. Одна из его книг называется «Лики четвертого Рима» — о столице и провинции. Он провинциальный Сократ абсолютно непровинциального склада. Слушать его можно бесконечно.
Гречухин придумал свой термин — тютчевство. В нем откликаются — отечество, отчество, чувство Тютчева. Боль Гречухина — Знаменское. Оно несчастно и разорено, рушится на глазах. Разорены дивный собор, усадьба. Беда в том, что село не на территории Мышкинского округа, а находится в угличских пределах. Мышкинцам в возрождение Знаменского нельзя ни копейки вложить, а угличские люди пальцем не шевельнут. А ведь речь о Тютчеве! Нет воли власти, чтобы двум районам объединить усилия и возродить усадьбу.
Формула Тютчева «умом Россию не понять», которую многие повторяют с восторгом и восхищением, на самом деле печальна и трагична, философствует Гречухин. Признание Тютчевым бессилия понять Россию умом — лучшее свидетельство неопределенности национальной сущности общества, не взрослеющего в течение многих веков. И это Тютчев, думая о высших классах России, горько предрек: «На развалинах мира, который обрушится под тяжестью их глупостей, они по роковому закону останутся жить и умирать в постоянной безнаказанности их идиотизма».
Деревня Артемьево. Мышкинский район
Мы ехали с самого утра, верст сорок или пятьдесят, половину дня сначала по плохонькому асфальту, потом по проселочным дорогам, а потом стали колесить без дорог вокруг полей до неведомых деревенек Мышкинского района, где и вовсе нет никаких дорожных указателей. С нами был историк из Мышкина, культуролог, кандидат наук Олег Карсаков, он был нашим штурманом и проводником, хранил в памяти невидимые повороты проселочных дорог. Иногда без дорог среди бескрайних лесных опушек сбивался, мы делали новый круг, повторяли путь снова, наш маломощный микроавтобус кряхтел, почти опрокидывался, наконец водитель бросил руль и ударил по тормозам: все, приехали — дальше дороги нет!
Мы идем в усадьбу Артемьево на реке Сутке пешим ходом. Идем еле видимыми тропками. Идем к Барину, ведь у Некрасова в поэме есть глава с названием «Барин». Травы опутывают ноги железной паутиной, крапива и татарник выше человеческого роста жгут и колют плечи и руки, но мы упрямо движемся по направлению к Артемьеву, где живет наш Барин, помещик Александр Бирюков. Мы повстречались с ним неожиданно на висячем мосту над гигантской болотиной, он провожал племянника. Вместо перил были ржавые железные тросы, под ногами предательски трещали и ходили ходуном худые провалившиеся доски. И висячий мост весь держался на ржавых тросах. Тросы царапали руки в кровь, но держали. Одно радовало — возле моста лежали новые строганые доски. Бирюков вскоре вернулся. И вовсе он не барин, не Оболт-Оболдуев. Дикий, но не одичавший помещик. Однодворец Бирюков. Это можно перевести как живущий «Один-во-Дворце».
От широкой поляны открывается роскошным амфитеатром огромный респектабельный двухэтажный дом с цокольным этажом. С видом на зеленый луг и сад за домом, с десятками комнат. В прошлом усадьба принадлежала князьям Селифонтовым, потомкам знаменитых бояр, последними владельцами усадьбы стали управляющие имением Бирюковы. Нынешний Бирюков — их потомок. Александру Ивановичу за шестьдесят, он полон энергии. Он возрождает усадьбу, его племянницы хотят вернуться сюда после университетов, где учатся, и обустраивать этот край. Еще недавно сторона была многонаселенная. Кипела народом. Здесь была школа-десятилетка. Были хорошие учителя, подрастала молодежь, росли села вокруг. В 90-е все разом обезлюдело, как после войны. Ни школы, ни деревни, ни дорог. Запустение постигло всю округу. И тут появился Бирюков. Выкупил и приватизировал огромный усадебный дом. В нем около 30 или 40 комнат! Обжита только малая его часть. В холодное время протапливает только три комнаты на втором этаже.
На стенах пейзажи и портреты. Очень смешная, почти пародийная копия картины Перова «Охотники на привале» с гротесковыми лицами охотников. На соседней стене портрет элегантного молодого смуглого человека с галстуком-бабочкой. «Это чей портрет?» — «Кажется, Симонова», — отвечает Бирюков. Всматриваюсь и не нахожу ничего общего с молодым Константином Симоновым, хотя молодой человек явно знаком. «Это Рубен Симонов!» — почти кричу я, но Александр Иванович спокойно улыбается, с Рубеном он не знаком. Кто подарил ему этот редкий портрет — Бирюков уже не помнит, а вот один из его друзей неведомым образом привез ему сюда в подарок кресло с крейсера «Аврора»!
Горы старых журналов и книг. Интернет. Телевидение. Рассказывает, как обустраивал окружающее пространство, налаживал робинзонский быт. «А вам хорошо жить на Руси?» Бирюков думает, курит. «Когда мужик ни царю, ни попу ничего не должен, должно быть, хорошо». — «А ваше самое главное слово какое?» — «Свобода. Этим все сказано. Я здесь сам себе хозяин».
Мы пьем неповторимый чай с розмарином, медуницей, чабрецом и мятой. Гости к Бирюкову приезжают, но редко. Бывают даже иностранцы, находят его по интернету.
Александр Иванович не нуждается ни в каком сообществе, признает только собственный окружающий натуральный мир. И мир виртуальный.
Серебренников подводит черту: внутренняя эмиграция.
Углич. Под созвездием ножа и топора
Под кронами деревьев рядом с центральной площадью Углича в парке неторопливо бегут философские угличские собаки. Матрена Тимофеевна (осанистая и статная Наталья Асанкина, актриса Волковского театра) — та самая некрасовская женщина, что и коня на скаку, и в горящую избу, — колет дрова в самом центре Углича. В крохотной темной избенке в начале парка горит лучина. Чувствуется, что Матрене, вдове, привычна мужичья работа. У порога избушки растет гора поленьев.
Утром в храме царевича Димитрия на крови замечательный историк и знаток угличской земли Виктор Ерохин вводит нас в мало известные обстоятельства убийства отрока царской крови Димитрия Иоанновича. Картина убийства предстает зримо, в деталях, становясь сегодняшней. Сюжет пробирает до дрожи, на фреске, как на киноленте, видно покадрово, в деталях, как зарезали царевича. В диалог вступает Светлана Кистенева, искусствовед и тоже историк, мы вслушиваемся в страстный спор историков о Борисе Годунове, звоним в колокол, который был подвергнут истязаниям — у него оторвали ухо и вырвали язык (как у человека, которого подвергали подобной же казни), а потом выслали в сибирский Тобольск. Колокол не столь давно из Тобольска вернули — тот ли, похожий ли, но язык поставили новый.
В двух шагах от храма в царских одеждах отрока, имитируя царевича, беспечно фоткаются мальчики-туристы, ни сном ни духом не ведая о кошмарном и, пожалуй, самом кровавом сюжете нашей истории — детоубийстве, крови младенца, положенной в основание власти. Нож убийц царевича обратной рифмой переходит к топору Матрены, подпольный человек перекинется в души Гриши Добросклонова и некрасовских мальчиков — подпольных мечтателей. Сюжеты аукаются и перекликаются. Живой театр звенит, гудит, как в поэме Некрасова — там аукнулось, у нас откликнулось.
Кукобой. Сакральное и профанное
По всем деревням, селам, городкам и весям нашего маршрута отчетлив контрапункт храма и обыденной жизни, которая при своей внутренней бедности, а подчас и убогости стремится украсить себя самобытной экзотикой или одеться в фольклорную мифологическую одежду. Расплодились разнообразные и весьма популярные музеи суеверий и нечистой силы. Когда Переславль закономерно объявлен обиталищем благородного царя Берендея, а костромское и островское Щелыково — Снегурочки, это закономерно. И Пошехонье могло бы стать пространством знаменитых историй о любознательных и ловких пошехонцах (стоит вспомнить древнюю книгу Василия Березайского). Но Пошехонье стало родиной Водяного, а село Кукобой уже как 10 лет родина Бабы Яги.
В Кукобой мы приехали в середине дня. В поэме Некрасова есть глава «Поп» — о добром сельском батюшке. Вот и мы договорились с настоятелем храма в Кукобое отцом Александром Медведевым о нашей встрече. За много верст до этого знаменитого села с холмов и гор открылся вид на один из самых редких храмов в России — Спаса Нерукотворного Образа (1912). В 1909 году родные места навестил уроженец этих мест богатый купец Иван Агапович Воронин. Он спросил сельчан, что им любо — 60 километров железной дороги и связь Кукобоя с миром или храм? Выбрали храм. Воронин даровал миллион рублей золотом, пригласив петербургского архитектора Василия Косякова, автора знаменитого Морского собора в Кронштадте. Условие купца — зодчий должен создать храм, не имеющий аналогов на Руси. Косяков построил небывалый храм в стиле «русский модернъ». Кирпич везли из Финляндии водным путем — белый плиточный, обливочный для корпуса, кремовый, с розоватым отсветом. И лазоревый — для колоколен, башенок и куполов. Каждый кирпичик был завернут в бумагу и имел отдельный номер. Освящение храма проводил митрополит Ярославский Тихон — будущий патриарх Московский и всея Руси. История иронична — Кукобой на многие годы будет оторван бездорожьем от центра, а в советское время храм разорят, в нем разместят ремонтные мастерские, склады, МТС.
Настоятель храма благочинный Пречистенского округа протоиерей отец Александр встречает нас приветливо. Внутрь храма редко кто попадает. Только когда идет служба. Нас приглашают внутрь храма. «Внутренних росписей, — отвечает отец Александр на наши вопросы, — нет, это не разорение советских времен, росписи храма помешала начавшаяся Первая мировая война».
Но самая настоящая война развернулась здесь 10 лет назад, когда Кукобой объявили родиной Бабы Яги. Избушка не заслонила собой храм, но стала приоритетнее Божьей обители. Рядом с храмом живет-гудёт настоящая веселая преисподняя. Мы стоим на паперти. Окрестности оглашает хохот чертей, рядом, за небольшим заборчиком, местные ведьмы водят хороводы, поют частушки и вовсю развлекают туристов.
Им показывают и храм, но все торопятся к Бабе Яге! Там интереснее. Гулевое веселье чертей, пляски Бабы Яги, домового, леших, кикимор в самом разгаре. Из одной избушки на курьих ножках вырос целый городок. Баба Яга стала кормилицей Кукобоя. Идеологи нечистой силы нашли в ней уйму положительных качеств! И смелая, и отважная, и лихая, и сноровистая, к тому же любящая мать (чертей) и хозяйка лесных зверей.
Сейчас отец Александр относится к экзотическому соседству философски, снисходительно, если не насмешливо. Ирония в отношении Бабы Яги стала частью его мировоззрения. Пространство рядом — бурлеск, травестия, игра! В старину всегда рядом с храмами в праздники строили балаганы.
То, что мы видим в Кукобое, — сюжет не только «для небольшого рассказа», но и для документального фильма. Перед нами мир храма — мир сакральный, высокий, серьезный, со своей историей. А рядом живет карнавал с его смеховым и фарсовым началом.
«Яга Ягишна, нос в потолок, титьки через порог, сопли через грядку, языком сажу загребает» — Афанасьев. «На печи, на девятом кирпичи лежит Баба Яга, костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит» — перлы народного зубоскальства.
Вятское. Пир на весь мир
Последний рывок. Последний день экспедиции. Пошехонье — Кукобой — Пречистое — Вятское. В ночь на турбазе «Кедр» горит наш прощальный костер. Вятское в поэме — Кузьминское: «большое торговое село». В Вятском нас встречает создатель его музеев — хозяин этого сказочного мира Олег Алексеевич Жаров. Одним своим явлением он искупает всю хандру, которую нередко испытывали участники нашего похода. Сегодня все село — музей европейского уровня. Уникальное собрание древностей, перекликающихся с проблемами сегодняшнего дня. Не будь Жарова, Вятское выглядело бы так же, как списанное с него Некрасовым село Кузьминское:
Две церкви в нем старинные <…>
Дом с надписью: училище.
Пустой, забитый наглухо,
Изба в одно окошечко,
С изображеньем фельдшера,
Пускающего кровь.
Есть грязная гостиница <…>.
Собственно, в Вятском происходят центральные события всей поэмы «Кому на Руси жить хорошо» — это глава «Пьяная ночь» с глухими картинами насмерть перепившихся мужиков. Их свалили на телеги, как дрова, везут, как мертвых.
Вятское поражает своей чистотой, прекрасной школой, киноконцертным залом, купелью-иорданью Николая Мухина, изобретшего рецепт светящихся красок, крест в купели светится, создавая волшебное ощущение. Жаровы восстановили более 30 зданий в Вятском, открыли семь музеев, создали около сотни новых рабочих мест. Из двух ставших руинами храмов Жаров вместе с прихожанами и усилиями Ярославской епархии воссоздал заново Воскресенский храм. И приступил к воссозданию второго.
На фоне Воскресенского храма у реки гоголевцы устраивают последние читки — показ иронического отрывка «Счастливые». Маршрут «ярославской кругосветки» с Некрасовым и современной Русью состоялся. Мы проехали 1350 километров, прошли пешком около тридцати. Ребята из двух театров делятся впечатлениями. Саша Горчилин, Миша Тройник, Руслан Халюзов, Женя Харитонов — все поочередно говорят о том, какой они увидели и узнали Русь, только частично к ней прикоснувшись. Великую и обильную, убогую и бессильную. О том, как нашли первопроходцев и первооткрывателей культуры, мастеров, живущих в провинции, но отнюдь не провинциалов, исследователей и энтузиастов, чудаков и философов, поэтов и писателей, праведников, мучеников и страдальцев.
И становится ясно, почему мы ставим рядом эти два имени — Некрасов и Афанасьев. Афанасьев — совсем не русский брат Гримм. Это истинный эпос, это Гомер, наша русская «Илиада» и «Одиссея»! Здесь живут и скрыты глубины и бездны древнегреческих трагедий. В поэме «Кому на Руси жить хорошо» важнейшая и ключевая тема — рабство. Русские сказки Афанасьева — весь огромный четырехтомный свод, сказки русского народа, — сплошь о свободе духа.