Корреспондент журнала ТЕАТР. прочел новый сборник пьес Ивана Вырыпаева
В синем, лаконично оформленном томе поместились десять пьес Вырыпаева: от «Кислорода» в редакции 2003 года до «Солнечной линии», написанной два года назад в Мюнхене. Книгу автор подписал в духе: «театр — наш учитель». В том смысле, что у театра-то и нужно всему учиться. И действительно, тексты сборника вкупе с предисловием, посвященным смыслу профессии драматурга, в чем-то являются развернутым доказательством того, что, «обучаясь созданию пьесы, я получаю знание и об окружающей меня реальности».
Рассуждение о единстве формы и содержания, спектакля и пьесы, ведет автора к мысли об идентичности текста и реальности. Это, как ни странно, вовсе не тривиальное и не волюнтаристское (хотя Вырыпаев то и дело извиняется — мол, читатель вовсе не обязан ему верить) утверждение опирается на веру в действенность «3d-слова», появившегося на бумаге только для того, чтобы быть исполненным со сцены. Отсюда и отказ режиссеру в праве на интерпретацию: Вырыпаев пишет, что основная задача режиссера — представить пьесу так, чтобы буквы развернулись в трехмерные образы, то есть сохранились бы структура, форма и содержание текста. В этом смысле показателен опыт Дмитрия Волкострелова, ставившего в ТЮЗе имени Брянцева «Танец «Дели»: сама структура спектакля, как и специфическая актерская ровность были адекватны ткани текста. Другой пример — это многолетняя работа Виктора Рыжакова, изобретшего для вырыпаевских пьес специальную технику чтения, в которой редуцировано всякого рода интонирование. Только в этом случае до нас «доходит» смысл релятивистской философии, воплощенной в поэтически изысканных фигурах; только так становится возможным способ произнесения монологов-манифестов «от лица истины».
В изданных сейчас «Тремя квадратами» пьесах (до того были публикованы «Кислород», «Июль» и — в сборнике «Новая драма» журнала «Сеанс» — «Бытие № 2») по-разному реализована одна и та же технология — акта, «который нужно производить здесь и сейчас». Вырыпаев отвечает за подлинную сиюминутность в современной драматургии, то есть, иначе говоря, обладает театральным чутьем. В рубежном для российской «новой драмы» «Кислороде» (2002/2003) к зрителям обращались открытым приемом — через максимы двух героев и авторские комментарии, перелагающие библейские истины. В «Июле» (2006) через монодраму разворачивалась метафизика сознания главного героя во всей ее мерзости, логике и красоте. Общеизвестно уведомление автора, требующего, чтобы текст исполняла женщина — как и было в спектакле Рыжакова с Полиной Агуреевой (театр «Практика», 2006), а затем у Волкострелова с Аленой Старостиной (театральный проект «Август», 2010). Две изумительные красавицы исполняли монолог 60-летнего каннибала — каждая в разной технике. Агуреева обескураживала концертной манерой и лукавостью, Старостина — спокойствием.
«Исполнение текста — это суть и природа драматического театра, — пишет Вырыпаев. — Но текст — это не описание реальности, <…> текст — это сама реальность». Присутствие в настоящем — вот что такое эта реальность и вот что такое текст, и, конечно, «эффективность» пьес Вырыпаева в момент попадания их на сцену зависит исключительно от того, как их «читает» актер. Тут приходится доверять автору: то, как он сам слышит свою пьесу — и есть единственно точно взятая нота. Как только две реальности — написанного слова и его сценического воплощения — совпадают, зрителя вырывают из плена дурной театральности. Драматург обещал, что реальность его слов идентична реальности как таковой? Он это сделал.
Способностью напрямую говорить с читателем как бы сквозь пьесу — или же создавать видимость искренней, лично к тебе обращенной коммуникации объясняет еще один эффект этой драматургии. Не раз и не два упрекали автора в смене «философии»: вчера писал от имени счастливых московских торчков, из любви к кислороду готовых на все, сегодня — говорит о просветлении через веганство. Завтра же и вовсе напишет «Пьяных», где истина дарована только упившимся в хлам девушкам и директору кинофестиваля, возомнившему себя Иисусом. Одна мантра сменяет другую, но каждый раз это предстает в виде переживаемого опыта, а не инструкции по выживанию. Дело не в том, что автор считает себя пророком — а в том, что в самой форме пьесы, ее стилистике, ритме и структуре и «заложен способ коммуникации между залом и актером». Помещая зрителя в зеркалящий мир диалогов героев с именами из старинных зарубежных сериалов, драматург дарит опыт разделенной реальности. Как если бы этот чужой опыт, принадлежащий вечно изменяющим друг другу, ругающимся, умирающим и снова воскресающим Моникам, Альбертам и Дэвидам, принадлежал нам.
В этом смысле Вырыпаеву к лицу патетика. Его тексты беззастенчиво и нагло проповедуют — но это не намерение, а невольный результат деятельности автора, который умеет с помощью слов проявлять то, что действительно существует. Эти слова так заряжены, что их сочинитель имеет право прямодушно заявить: «Пьеса — это когда слово любовь будет произнесено вслух и проявится в виде любви. Пьеса — это литература, а литература — это слова, являющиеся тем, чем они являются. Любовь — любовью, голод — голодом, Бог — богом». Ну и так далее: про миссию мужчины в современном мире («Dreamworks»), про одну боль и одно счастье на всех (Танец «Дели»), про нехватку полноты в этом пластиковом мире («Невыносимо долгие объятия»). Пьесы Вырыпаева запросто растащат на цитаты, как «Кислород», но главное, конечно, не максимы, а само течение пьесы, в котором заархивировано время чьей-то жизни. И распаковывается оно только в театре.
Иван Вырыпаев. Пьесы.
Издательство «Три квадрата», Москва, 2016