© Julian Mommert / NET
Фестиваль NET завершился на сцене Театра Наций выступлением греческого режиссера Димитриса Папаиоанну со спектаклем «Великий укротитель» – хедлайнером последнего Авиньонского фестиваля.
После «Первой материи», показанной на фестивале «Территория» в 2013-м, греческий хореограф, художник и режиссер в одночасье стал любимцем московской публики. В этом году на той же «Территории» зрители, как завороженные, наблюдали за однообразными действиями перформеров в 6-часовой видеоинсталляции «Изнанка». А билеты на «Великого укротителя» и вовсе смели за считанные часы. Их можно понять. Работы Папаиоанну безупречны по форме и эффектны, даже если это простейшие бытовые действия человека, готовящегося ко сну, как в вышеупомянутой «Изнанке». «Великий укротитель» на её фоне – почти цирковое шоу, зрелищное и метафоричное. Красота в чистом виде, пусть и довольно мрачная, напоминающая психоделический сон. Но построен он по принципам музыкального произведения: с отдельными темами, повторами, ритмической структурой.
В самом невыгодном положении здесь оказывается критик, которому приходится этот сон описывать и анализировать. Работы Димитриса Папаиоанну меньше всего нуждаются в словесной расшифровке, он предпочитает работать не с текстами, а с образами, не с концептами, а с человеческим телом, которое в его руках превращается в материал податливый, как пластилин, способный на любые метаморфозы и удивляющий выразительными возможностями.
Ну вот как, например, интерпретировать такую сцену: голый актер ложится на лист фанеры, другой накрывает его белым шелковым саваном, а третий роняет еще один лист фанеры так, что от порыва воздуха легкая ткань слетает, обнажая тело. И так раз шесть подряд. Борьба между жизнью и смертью? Рождение или воскрешение? Однозначно не ответишь, да и не нужно. Смысл этой сцены не в конкретном месседже, а в отточенном движении рук, в полете белой воздушной ткани, в завораживающей цикличности странного ритуала.
Димитрис Папаиоанну, как любой грек, относится к наготе гораздо проще, чем это принято в наших варварских широтах. Для него обнаженные актеры на сцене – не провокация, а демонстрация человеческой красоты и одновременно уязвимости. Его персонажи, словно ожившие античные статуи: иногда безупречно прекрасные, а порою уродливые, составленные из нескольких частей, с чужими руками и ногами. Эпизоды, где три актера составляют из своих тел этакого Франкенштейна, гомерически смешны, как цирковые трюки, и отталкивающи в то же время. От красоты до уродства здесь один шаг, как от жизни до смерти. И главный герой этого представления, конечно, не Эрос, а Танатос.
В фантастическом мире Папаиоанну люди тесно связаны с землей, из нее они появляются, в нее же и уходят. В горбатом планшете сцены, покрытом чешуей фанерных листов, устроено множество люков, под ними оказываются то вода, то чернозем, то зияющие провалы. В одном из самых сильных и метафоричных эпизодов актер с трудом вырывает из почвы ботинки, проросшие в нее корнями. В другом некто в скафандре выкапывает из-под земли мужское тело – хрупкое и бессильное, лежащее на коленях у астронавта, как Христос в «Пьете» Микеланджело. Тут можно найти отсылки к картинам Рембрандта и Мантеньи, Дали и Магритта. Но все же главным источником вдохновения и рефлексии для режиссера служит, как мне кажется, эллинистическая культура.
Тело юноши с идеальными пропорциями напоминает фигуру Аполлона. Сначала легкое и воздушное, оно будет двигаться от малейшего ветерка. Потом окостенеет, покроется гипсовым панцирем, как музейный слепок. И чтобы освободить из удушающего плена живого человека, придется разбить, раздавить этот кокон. Или, может быть, под ним окажется уже не юноша Аполлон, а всего лишь его душа? Ассоциаций и интерпретаций может быть множество. Тела тут препарируют, исследуют, они обзаводятся железными конечностями, сплетаются в невероятные клубки или по-цирковому балансируют на резиновом земном шарике. Но особенно остро чувствуется в спектакле переживание телесности как обреченности, конечности нашей внешней оболочки.
Невозможно забыть эпизод, где в лежащего под фанерным щитом перформера летит туча стрел – они с грохотом вонзаются в сцену острыми железными наконечниками, и кажется, что и беззащитную плоть сейчас проткнут насквозь. Минуту спустя это уже колосья, мирно шелестящие над могилами. А потом мать сыра земля вдруг начинает пучиться и исторгать из себя конвейер мужских тел ногами вперед. Зрелище малоэстетичное, как всякие роды, но захватывающее эпическим размахом.
«О, если б ты, моя тугая плоть, могла растаять, сгинуть, испариться», – мечтал принц датский. И некоторые сцены Папаиоанну вполне могли бы послужить для постановки какого-нибудь «Гамлета». Мотивы человеческой бренности тут во многом схожи с шекспировскими.
И по настроению, атмосфере работа Папаиоанну напитана черной меланхолией, по-своему красивой и притягательной. И хотя лейтмотивом спектакля служит вальс «На прекрасном голубом Дунае», музыка Штрауса тут звучат как напоминание об ушедшей жизни.
Кстати, «великим укротителем» древние греки называли время, ставящее предел любым земным притязаниям. Но они точно знали, что победить время и смерть способно только одно – искусство. И спектакль Папаиоанну это в очередной раз блистательно доказал. «Дано мне тело – что мне делать с ним…»