Я уже не раз писала о театре крошечного – на 20 тысяч жителей – татарского города Буинска: государственном (с 30 сентября 2007 года), интенсивно и эффективно работающем, попадающем в афиши серьезных фестивалей и в лонг-лист «Золотой Маски». Писала и о колоритной фигуре его руководителя – неукротимого энтузиаста, пассионария и любимца татарской публики Раиля Садриева. И о том, что у этого театра есть своя лаборатория «Буинская Талия» и целых два фестиваля: «Буа: пространство диалога» (Буа – татарское название города, происхождение которого описано здесь) и «Буинское рождество». Но еще не писала про то, что этого изобилия деятельности Буинскому театру показалось мало, и он вписался во всероссийский проект «Театр в усадьбах: от подворья до салона», который предполагает сайт-специфик акции-эскизы за пределами театральных «коробок», расширяющие границы не только театрального, но и музейного пространства. То есть театр становится триггером для новой жизни музея, разворачивая ее от прошлого к настоящему, смыкая с сегодняшним днем, и, наоборот, давние подлинные истории и предметы будоражат воображение театральных художников (в самым широком смысле этого понятия: актеров, режиссеров, сценографов), рождая новые сюжеты на пересечении истории и фантазии. Все это очень эффектно звучит как идея, а на деле нужная искра от соприкосновения двух миров – театрального и музейного – высекается не так-то просто. Но именно в Буинске это случилось трижды за время одной лаборатории, так что «Культурная дуга: Тетюши – Буинск – Апастово» практически превратилась в электрическую.
Стартовал эксцентричный в прямом смысле проект в усадьбе «Долгая поляна» близ Тетюш (уездного города, известного со второй половины XVI века), через которую не просто прошла напролом, а еще и варварски и трагически потопталась советская история. Жили в этой усадьбе замечательные люди: предводитель дворянства Тетюшского уезда Владимир Молоствов из доблестного и хорошо известного не только в Казанской губернии рода (один из его предков упоминается в стихах Пушкина, другой убежал с институтской скамьи воевать с Наполеоном и дослужился до генерала) и его супруга Елизавета (в девичестве Бер), дочь действительного статского советника, члена Казанской судебной палаты. В момент венчания в 1899-м ему было 40, ей 26. А дальше Елизавету Владимировну ждали 18 лет абсолютного семейного счастья, вполне, впрочем, деятельного – супруги Молоствовы, люди образованные и, как сказали бы сейчас, продвинутые не просто общались с семьей Льва Толстого и самим писателем, с которым Елизавета состояла в регулярной переписке, но еще и внедряли в собственном хозяйстве и окрестностях новые технологии. Владимир обустраивает усадьбу так, что и наши с вами современники не жаловались бы на отсутствие комфорта: электричество, паровое отопление посредством встроенных в стены дымоходов, водопровод с холодной и горячей водой, ванна – все тут было. Из Германии были выписаны динамо-машина и современные насосы. Трудился Владимир и на благо соотечественников – хозяин «Долгой поляны» разрабатывал первое нефтяное месторождение на территории нынешнего Татарстана. Елизавета же занималась агрономией, метеорологией, фенологией, уединившись в своей башенке, которая придавала усадьбе сходство со средневековым замком, проводила этнографические исследования, и в 1910 году была избрана членом Русского географического общества.
Окрестности мини-замка тоже были вполне замечательными: две лиственничные аллеи общей протяженностью четыре километра (в каждой – по 460 деревьев), посаженные Владимиром к приезду молодой жены, яблоневый сад на 500 яблонь, террасами спускавшийся к Волге, и в нём – каскад форелевых прудов, питавшихся от многочисленных местных родников. У Молоствовых не было своих детей, но Наталья Понедельникова, нынешний директор Тетюшского краеведческого музея (одним из филиалов которого «Долгая поляна» является) рассказывает, что еще застала старожилов в окрестных деревнях, которые всю свою жизнь помнили барыню и ее заботу о деревенских обитателях, которая (забота) тоже, как вы уже догадались, была системной: хозяева усадьбы открывали деревенские школы и избы-читальни, больницы и аптеки. Помимо научной, хозяйственной, просветительской работы, Елизавета писала романы и стихи, а в начале 1917 года выпустила книгу «Солдатские письма», собрав десятки посланий солдат Первой мировой под одной обложкой – доходы от издания были переданы в помощь воинам, потерявшим зрение.
Рассказываю я это так подробно не для того, чтобы читатели ринулись поглазеть на эту архитектурно-природную диковинку (хотя она того стоит), а чтобы острее и больнее представились 18 лет жизни Елизаветы Молоствовой уже при советской власти: от смерти ее мужа до ее собственного ухода из этого мира. Жизнь переломилась в одночасье, как в рассказе Бунина «Холодная осень». Муж Елизаветы погиб в январе 1918-го: отправился на встречу с новыми хозяевами жизни, обладателями «революционного правосознания» – и не вернулся. Не знаю, легенда или правда, но, говорят, последними словами, которые он произнес, сходя с трибуны, освистанный, были: «Власть подняли случайные люди. Россию еще долго будет лихорадить». Тетюшской молодежи, очевидно, не понравилась мысль Владимира, что управлять государством стоит учиться, и до усадьбы он не доехал.
Кому из супругов Молоствовых повезло больше – трудно сказать. От погромов времен Гражданской войны Елизавету спасал удивительный факт ее биографии – 16-летней девушкой она училась на Бестужеских курсах с Крупской, которой тогда было 20, а позже помогала выживать ей и Ленину в эмиграции. В результате сам нарком просвещения взял под охрану «весьма ценное в культурном отношении хозяйство и усадьбу», а также «библиотеку и этнографический архив». В 1924 году Общество археологии, истории и этнографии при Казанском университете избрало Молоствову своим почётным членом. Но стоило Луначарскому в 1929 году покинуть свой пост, как хозяйка «Долгой поляны» была выселена во флигель, и больше на нее никто не обращал внимания. В доме тем временем разместилась школа коммунистической молодежи: живя буквально в лесу, строители светлого будущего жгли дубовый паркет – то ли от лени, то ли от яростной ненависти к непонятной им изысканной красоте и к «недобитым». В библиотеке поселили на зиму пчел, и уже весной половина книг была безвозвратно утрачена. А Молоствова работала на местной метеорологической станции, вела опытные «географические посевы», которые были частью большой научной программы академика Вавилова, сотрудничала с Казанским университетом в сфере исследования флоры Татарстана, продолжала заниматься просвещением в деревне близ своего бывшего имения – обучала ребятишек грамоте, создала краеведческую секцию. В 1931 году предприняла последнюю попытку спасти свой дом от варварства – обратилась к Калинину с просьбой создать в «Долгой поляне» дом отдыха писателей, что было сделано. Писатели паркет не жгли, но и Елизавету в гости на чай не звали. Так она и доживала свой век во флигеле, и перед смертью в 1936 году написала: «Как странно уходить от этих ярких зорь// И знать, что без тебя все будет так, как было…// И что никто кругом твою не понял хворь,// А все, что помнило, — давно тебя забыло…». А усадьба, оставшаяся без хозяйки, разрушалась стремительно. Дом писателей расширился и переехал, в «Долгую поляну» поместили туберкулезный диспансер, потом инвалидов, потом районный детский лагерь «Чайка». Трудно теперь сказать, в какой период и кто выкрасил изящные лестничные марши внутри дома и паркет в комнатах убийственной красной краской, которая вызывает исключительно кровавые ассоциации, кто довел дом до такого ужасающего состояния, в котором его обнаружили сотрудники тетюшского краеведческого музея, но главное – что он сохранился, единственным из «дворянских гнезд» Приволжья.
История эта, как видите, сама по себе – сюжет для большого романа, особенно если учесть еще и не упомянутую мной эзотерику, с которой надо разбираться отдельно и всерьез, начиная со странного экслибриса со змеей, тянущейся к звездному небу. И у меня есть тайная надежда, что кто-то из писателей займется этим историческим сюжетом, таким мучительно узнаваемым в наши дни. Но холодной осенью 2022-го года сюжет родился другой. Для меня он оказался еще и серьезным личным опытом, потому что до этого я уже дважды посещала усадьбу «Долгая поляна», знала, что реставрации внутренние помещения не подлежат, а ремонт делают по собственной инициативе сотрудники краеведческого музея на небольшие гранты и мизерные сэкономленные от деятельности музея средства. О восстановлении дубового паркета мечтать, конечно, не приходится, но в одном из залов верхнего этажа под слоями краски обнаружился паркет из карельской березы с его удивительным свойством менять тон со светлого на темный в зависимости от направления взгляда смотрящего. Но на лестницах и в залах первого этажа красная краска намертво въелась в поверхности и упорно уводит не только в трагическое прошлое, как думалось прежде, но, как стало ясно теперь, «назад в будущее». Да и общая разруха в помещении, которую не так-то просто победить, не имея внушительного финансирования, напоминает о вековом торжестве вандализма и серости. Так что перспектива идти в дом, где должен был случиться первый эскиз проекта «Усадьба», встречаться с умным взглядом хозяйки, который отметила даже Софья Андреевна Толстая – музейщики установили фотографию ее портрета над камином в гостиной – вызывала внутренний ступор.
Эскиз по «Трем сестрам» ставил выпускник мастерской Олега Кудряшова Петр Норец – и сюжетом выбрал аберрации памяти Ирины, крошечной старушонки в пуховом платке до бровей, длинном выцветшем платье без талии и грубых ботинках, явившейся в родной дом с маленьким, но очень тяжелым чемоданчиком. Играла ее самая молодая актриса Буинского театра Камила Шарифзянова, без всякого грима, потому что это была история не про возраст, а про вековую усталость от навязчивых мыслей об утраченном рае.
Зала первого этажа с зимним садом на заднем плане и огромными окнами, где умудрились разместиться и пара десятков зрителей, и артисты, оказалась залита осенним, точно приглушенным, солнечным светом, отчего всё пространство точно погружалось в нежную дымку. Эта легкая туманность и целлофановые покровы, которые странная героиня Камилы (поначалу в ней логично было заподозрить няньку Анфису) начинает осторожно стаскивать с людей и вещей, создает эффект зыбкости, эфемерности происходящего – кажется, это сон или видение, посетившее младшую сестру на излете ее длинной тяжелой, как тот чемоданчик, жизни.
Собственно сюжет проясняется не сразу. А по мере того, как, словно на быстрой перемотке, но без суеты и торопливости внутри эпизодов, проносится вся чеховская история. Череда узнаваемых реплик, маркирующих героев – довольно быстро обнаруживается, что память Ирины отчетливо сохранила лишь трех персонажей, кроме нее самой: Тузенбаха, которого Тимур Шигапов сыграл утонченным мальчиком-идеалистом, Соленого – Вильнура Шайхутдинова, который первый раз возникает пугающе-неожиданно из боковой двери и меряет пространство грозными чеканными шагами, Ольги – Айгуль Хуснетдиновой, которая всю свою нереализованную материнскую любовь отдает Ирине, выслушивая, поддерживая, пытаясь укрыть в объятиях от жестокости мира.
Сама юная Ирина в исполнении Руфины Хаматдиновой выглядит тут дикой восточной красавицей, каких принято сравнивать с косулей или серной. Она наверняка очаровала бы Лермонтова, так что не удивительно, что фанат Лермонтова Соленый именно ее выбрал предметом своей страсти. Гостья из будущего пристально вглядывается в ее черты, и мучительно не узнает себя в этой прекрасной свободной девушке.
Поначалу действие течет стремительно и радостно, как летит жизнь в юности. Тут столько самоваров, что чай, кажется, пьют в каждом закутке, и гости в доме не переводятся. А герои и гости успели в течение часового эскиза, еще и выбежать вслед за героями во двор, и понаблюдать за рождением снеговика под гигантской исторической горно-алтайской елью (посаженной, как сообщает информационная табличка, отцом последнего хозяина усадьбы, Германом Владимировичем в 1887 году в день Жемчужной свадьбы с Антониной Таврионовной). Отсутствующий в сентябре снег заменили бумага, вата и флизелин. И вот этому процессу, не удержавшись, подключилась и Ирина Камиллы Шарифзяновой, впервые прорвавшись сквозь пелену времени.
Только когда мы все – и зрители, и герои – вернулись в дом, в ту самую гостиную с роялем и портретом хозяйки на каминной полке, стало понятно, чем терзается Ирина, вновь и вновь вызывая к жизни воспоминания о невозвратном. Приличным людям всегда свойственно обвинять себя в том, что жизнь (не только личная – жизнь вообще) повернула не туда, и потому – искать ответ на мучительный вопрос: что я мог сделать, чтобы беды/катастрофы/позора не случилось – и не сделал?
И вот, пока юная Ирина, напряженно вглядываясь в карты, точно пытаясь их загипнотизировать, раскладывает пасьянс, совсем забыв об обязанностях именинницы принимать гостей, Ирина из будущего неожиданно ни для кого вдруг достает пистолет и целится в Соленого. А тот от неожиданности останавливается, как вкопанный. Но Ирина, конечно, не выстрелила, не смогла выстрелить в человека, потому что для нормальной психики это в принципе невозможная опция. Тут появляется большой простор для фантазий на тему того, кем стал Соленый после 1917-го и куда делись Маша и Кулыгин, но это уже дело индивидуальное.
Из объективного же был у эскиза еще эпилог, в котором раскрылась тайна маленького тяжелого чемоданчика. В нем оказались расколотые кирпичи – очевидно, с того кирпичного завода, куда Ирина должна была уехать с Тузенбахом, а уехала одна. Тут невозможно не вспомнить еще одну историю из жизни Молоствовых. Когда строился усадебный дом, похожий на маленький замок, Владимир Германович лично проверял каждую подводу с кирпичами. Несколько кирпичей клали в воду и оставляли на сутки – если после этого кирпичи разваливались или трескались, всю подводу возвращали поставщику. Дом строили только из кирпичей, выдержавших тест на прочность.
Ни об этом факте, ни вообще об истории усадьбы «Долгая поляна» и ее обитателей режиссер Пётр Норец, по его словам, ничего не знал. Да и вообще «Три сестры» репетировал для стационара в Буинске, а идея показать промежуточный результат в усадьбе близ Тетюш в формате эскиза возникла спонтанно. Но благодаря свершившемуся событию сюжет одной семьи, ставший моим личным кошмаром в кроваво-красных тонах с участием очень конкретных людей, соединился с чеховскими сюжетом и преобразил удивительный дом с башенкой в универсальную декорацию для национальной трагедии с бессчетным количеством действующих лиц. Подумалось, что было бы неплохо создать и разыграть здесь целую серию эскизов на трагические сюжеты женских судеб в этой стране, похожих на судьбу Елизаветы Молоствовой. А заодно понять, «какой из двух музеев нам важней». Видимо, всё-таки оба. Это значит, что не нужно отдирать от пола эту крепкую советскую красную краску, а стоит, совсем наоборот, законсервировать все следы сознательных разрушений. И пусть их подлинность заостряет и проявляет до предела те страшные уроки истории, которые в одной отдельно взятой стране никого и ничему не учат.
В поселке Апастово – главном населенном пункте, административном и культурном центре Апастовского района на 5000 жителей – спектакль играли артисты местного любительского театра. Но не на сцене клуба, что было бы естественно, но не вписалось бы в проект «Усадьба», который, как уже говорилось, предполагает, что театральное действо вступает в особые, драматичные отношения с локацией, осваивает пространство, трансформируя его, добавляя ему новые смыслы и вбирая что-то важное в себя. Организатор проекта Буинский театр вместе с приглашенным им молодым режиссером из Казанского татарского ТЮЗа им. Кариева Эльдаром Гатауллиным нашли простое и содержательное решение: сыграть спектакль «Туган туфрак» («Родная земля») по рассказу 1959 года татарского писателя-классика XX века Амирхана Еники на крыше Дома культуры. В результате декорацией к спектаклю о девушке, которая не может не исполнить завет умершего деда и, преодолевая тоску, едет в деревню предков, стали «апастовские дали», сельские домики внизу и минарет местной мечети, возвышающийся над крышами. Несколько мешков с сеном, уложенных на стол, и веревка в руках кучера заставили зрителей увидеть вместо стола телегу, мгновенно повязанные на поясе фартуки с вышивкой превратили двух девушек-рассказчиц из «хора» в хлопотливых деревенских тетушек главной героини. Простые режиссерские задачи позволили актерам рассказать несложную историю без вранья, транслируя переживания, связанные с пробуждением потребности приобщения к корням, накрепко связанной с поиском самоидентичности. Лично я в этому году переживала эти чувства всё острее по мере того, как все более оголтелой становилась пропаганда псевдопартиотизма. В Татарстане новый всплеск национального движения случился по другому поводу и раньше – в 2007 году после отмены обязательного изучения татарского языка в школах. Но по сути своей чувства эти интернациональны и всеобщи. Так что мистический восторг по поводу удивительного совпадения: ровно в тот момент, когда главная героиня вошла в дом деда, над Апастово раздался азан (призыв к мусульманской молитве) – испытали все зрители, независимо от национальности и вероисповедания. Подстроить этот эффект по времени было невозможно, начало спектакля переносилось несколько раз по форс-мажорным обстоятельствам. Так что можно сказать только одно: «город принял» театральную историю и помог ей состояться.
В самом Буинске театр тоже вышел в город. По случаю 170-летия Нургали Хасанова – татарского мусульманского педагога, богослова, полиглота, путешественника, одного из самых образованных людей своего времени худрук Буинской драмы Раиль Садриев и режиссер Тимур Кулов задумали спектакль «Дервиш», эскиз которого был впервые сыгран в Буинском краеведческом музее. Множество кувшинов, имеющихся в экспозиции, стали ключевым образом байопика: Раиль от имени Нургали вступал с ними в диалог, точно со своими шакирдами (студентами медрессе), рассказывал притчи, в одной из которых как раз и упоминался кувшин, по сути своей очень похожий на человека: чем наполнишь, то и будет. Удачной придумкой выглядели и простыни, игравшие роль занавесей, не предусмотренных в музее, поскольку рифмовались с саваном, который каждый мусульманский паломник закручивает как чалму. Любопытный как заявка эскиз обозначил и проблемы. Связаны они, по большей части, с драматургией. Чтобы прекрасный артист и культуртрегер Раиль Садриев не тягался с героем за первенство на сцене, ему требуется четко прописанная роль – и это весьма хитроумная роль рассказчика, ведущего диалог одновременно и с героем, и со зрителем. И, безусловно, пьеса должна быть написана на татарском языке. И дело тут не только в том, что речь идет о татарском духовном Учителе, а еще и в проблеме, исчерпывающе сформулированной Довлатовым: «На чужом языке мы теряем восемьдесят процентов своей личности. Мы утрачиваем способность шутить, иронизировать. Одно это приводит меня в ужас».
На данный момент, в этом театральном проекте самым интересным выглядит собственно история его создания. Оказывается, сам Раиль узнал о существовании Нургали Хасанова год назад. А узнав, отправился к буинскому медресе. В советские времена там располагались склады, а сейчас остались только стены, которые к тому времени уже решено было снести. Несмотря на то, что здание это конца XIX века на данный момент – самое старое в городе. Пришлось Раилю в очередной раз подтвердить уже современную легенду о его феноменальном даре пассионария. Чиновники и муфтий Татарстана узнали о проблеме практически мгновенно, и сейчас медресе готовят к реставрации. Думается мне, что этот рассказ был весьма уместен в пьесе «Дервиш», как и иные подобные сюжеты. Драматурги уже найдены, переговоры ведутся.
Тут рассказ о «Культурной дуге: Апастово – Тетюши – Буинск» можно бы и закончить. Но я скажу еще два слова про лабораторный эскиз в формате бродилки по Буинскому театру. Театр, конечно, не усадьба, но режиссер Сойжин Жамбалова и драматург Нияз Игламов – который на пару с Александром Висловым является еще и куратором лаборатории «Буинская Талия» – создали театральный текст, в котором собственно здание оказалось уже не местом для проката спектаклей, а вместилищем театральной истории места. Действие эскиза «100 лет + 5 и еще один день» начинается на ступенях с гомерически смешной раболепной суматохи в ожидании президента (в 2007 году должность главы республики еще именовалась так) Татарстана Минтимера Шаймиева, который подписывает указ об учреждении нового государственного театра, а дальше публика словно бы садится в машину времени и стремительно несется от эпохи к эпохе. Причем, исторические документы чередуются с художественными произведениями – и все это оформлено замечательно стильно и виртуозно.
Едва перешагнув порог театра, зрители оказывались на послереволюционном митинге, где молодая женщина в красной косынке – Гульназ Гизатуллина сообщала звонким комсомольским голосом, что татарский театр в Буинске мог появиться и до революции, но не появился по причине отсутствия цензурного комитета: пьесы некому было разрешать, поэтому запретили театр вообще. На следующей «остановке» – в закулисном актерском фойе – одна за одной разыгрывались две пьесы, а между ними студийцы буинского театра, школьники, старательно зачитывали исторические факты. В «Двух мыслях» Гафура Кулахметова – абсолютно символистской по стилю истории 1906 года написания сталкивались красная и черная идеи: красная обозначала революцию, черная – порок. Пьеса была запрещена до 1917 года. Правда, вполне в духе декадентских настроений черная выглядела куда более привлекательной. Затем от публики требовалось развернуться на 180 градусов, чтобы посмотреть историю первой любви знаменитого татарского композитора Салиха Сайдашева, во многом достоверную, зафиксированную Амирханом Еники в рассказе «Девушка Гуляндам». Кстати, в одном из провинциальных городов Сайдашев, о чем тоже рассказывалось в эскизе, вынужден был жить в доме бывшей дворянки, который был национализирован, а хозяйка принята в него на службу в качестве смотрительницы (трудно тут не расслышать перекличку с судьбой Елизаветы Молоствовой в ее «Долгой поляне»). О знаменитых буинских актерах Сойжин рассказала (отличная находка) в формате посмертной пресс-конференции: Бари Тараханов, Зулейха Богданова и двое других, чьих имен я, увы, не запомнила, сидя прямо на сцене в президиуме, по очереди поднимались и рассказывали о своих тяжелых, как водится судьбах, а на табличках перед ними, кроме имен, значились еще и годы жизни – ощущение, надо сказать, довольно жуткое и порой прошибающее до слез. Тем более, что стулья для зрителей разместились тут же, в двух шагах. После чего надо было снова развернуться – и понаблюдать за тем, как актеры прямо в зале среди зрительских мест разыгрывают отрывок из пьесы Карима Тинчурина «Их было трое», неожиданно напомнившей по атмосфере и настроению «Фабричную девчонку» Володина. Герои пьесы отчетливо выговаривали новые революционные слова, буквально взрывающие татарский язык, и верили в близкое счастье, как верил в него и прежде всего в то, что революция даст татарской культуре возможность развиваться свободно и масштабно и основатель татарского национального театра Карим Тинчурин. Но в 1937 году он был уволен из театра, обвинен в национализме и через год, 15 ноября 1938 года расстрелян по решению тройки НКВД. Кажется, абсолютно кондиционному эскизу Сойжин Жамбаловой и Нияза Игламова не хватает только контекста – объемной программки, которая через краткую информацию о судьбах героев вписала бы историю театра в городе Буинске в историю Татарстана и той огромной страны, которая никак не вырвется из дурной бесконечности. В финале этого текста замечу с той же целью – чтобы встроить сегодняшний театр в исторический контекст, – что завтра в полночь завершится Год культурного наследия народов РФ и начнется Год русского языка в России и СНГ