Со мной вчера странная приключилась история. Выехала я ровно за час до начала спектакля, то есть вполне заблаговременно. Ехала на один из премьерных показов «Крума» Петра Шерешевского в его КТМ – и на полдороге проколола шину. По счастью, шиномонтаж оказался буквально в 100 метрах, но на первое действие я все же не успела. Так что пишу про второе, которое показалось мне очень сильным, точным и своевременным.
«Крумов» я видела несколько, и в Европе, и в России, но такого человечного и одновременно безжалостного спектакля по этой пьесе мне видеть не случалось. Более того, я даже не предполагала, что подобный ключ к этому тексту вообще возможен. До сих пор на том или ином «Круме», включая и знаменитый спектакль Варликовского 2005 года, я постоянно задавала себе вопрос: «Почему я должна так долго смотреть на этих слабых и никчемных людей-масок?» На спектакле Шерешевского узнаешь себя – в целом или в деталях – более, чем в половине персонажей – и трепещущая в них «излишняя теплота жизни», как назвал эту странную и необъяснимую людскую сущность Андрей Платонов, кажется до боли осязаемой. И она-то и разрушает маски, делает героев исключительными в их маяте и безнадеге, которые от узнаваемости ничуть не становятся менее уникальными. Именно так, узнаваемо и очень лично Геннадий Алимпиев играет эпизод отъезда своего Шакиты – просто от невозможности тут быть, «не куда, а откуда», без иллюзий где-то там устроиться и даже с уверенностью, озвученной в формате обещания Круму, что он «останется нищим и одиноким». Так Татьяна Ишматова (счастливое приобретение в петербургской актерской команде) играет свою юную Дупу, которой не милосердия не хватило, чтобы пойти в больницу к своему умирающему фиктивному по сути мужу, а самих жизненных сил, которые неумолимо иссякают на наших глазах и которые так нужно сохранить все до капли, чтобы хватило доехать до Норильска, где ей предложили работу кассирши в супермаркете и где кто-нибудь, возможно, остановит на ней взгляд и пополнит ее энергетический запас хотя бы до прожиточного минимума (смешная иллюзия, но героиня, в отличие от актрисы, этого не знает). Так Виктор Гахов – Тугати, несостоявшийся муж со злокачественной опухолью в голове – одновременно сознает и не хочет принимать свой внезапный насильственный уход и как раз тратит все до капли силы на последний отчаянный крик в космос: «Сон проснись!», но сил так мало, что крик на выходе превращается в тихий стон, в котором уже слышится та самая «дальше тишина…». Так молодожены Теруда и Тахтих – Надежда Черных и Даниил Иванов – постепенно осмысляют насмешку судьбы, обнаруживая на месте «обещанного» счастья тотальную пустоту, и ищут объяснений в популярном графическом комиксе о проблемах с любовью в современном мире «Расцветает самая красная из роз» Лив Стрёмквист. Так сам Крум – Александр Худяков, за годы совместной работы ставший идеальным актером Шерешевского, – за всё время действия, отпущенное ему, чтобы доказать самому себе свою состоятельность как писателя, сумевший набрать на клавиатуре только одно слово «роман», бросается с подушкой на мать – Светлану Балыхину, вдруг настойчиво заговорившую о внуках, и не может перестать её душить. Те же, кто демонстрируют способность жить здесь, в этом мире, больше похожи (не внешне, по ощущениям) на монстров, прекрасно, впрочем, сыгранных Андреем Зарубиным, Ольгой Богдановой и Светланой Груниной в ипостаси Цвици.
Спектакль у Шерешевского получился про истечение жизни в пространстве, где жизненные силы нечем и неоткуда пополнять. Это какая-то блокадная реальность, которую Надежда Лопардина придумала как две зеркально похожие комнаты со столиком и стульями из интерьерного супермаркета, раковиной и больничной (со скрипящими пружинами) кроватью по центру в каждой. Дурная бесконечность этих комнат легко домысливается тем более, что два больших экрана-задника услужливо подкидывают третью комнату.
А еще это история про мучительное, длящееся умирание, в котором есть только одна надежда, озвученная доктором Швойгеном (еще один персонаж Светланы Груниной) пугающе стерильным голосом – это надежда на будущее бессилие, вместе с которым придет и спасительное ко всему безразличие. И ассоциируется этот текст в спектакле Петра Шерешевского с репликой доктора Астрова: «Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, — те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы… У нас с тобою только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные». То, что «Крума» Ханоха Левина можно превратить в Чехова, для меня открытие. Но именно это чеховское мужество ставить себе и принимать без истерик и даже с иронией безнадежные диагнозы, накрепко сплетенное с сочувствием героям, такого мужества не имеющим, соединило актеров и режиссера и накрыло зрительный зал. А как подсказывает мне мой многолетний театроведческий опыт, объединиться в иллюзии можно и со спектаклем средних качеств, а вот слиться в отчаянии получается только с цельным, умным, глубоким и очень честным художественным высказыванием