Фото: Дмитрий Дубинский.
Завтра в Эрмитаже открывается выставка бельгийского режиссера, хореографа и художника, создателя театра «Troubleyn» и живого классика. А чуть раньше фестиваль «TERRITORIЯ» организовал в Москве его встречу с публикой и мастер-класс. Корреспонденту ТЕАТРА. удалось побеседовать с создателем «Горы Олимп» — и расспросить его о будущей выставке, страхе смерти и любви к жизни.
Алла Шендерова: Как сформирована ваша труппа, сколько человек в театре, кто его содержит?
Ян Фабр: У нас очень маленькая компания. Нас семеро, причем седьмая — уборщица. Или, может, наоборот, она номер один, а я седьмой. Красиво, правда? Семь — число неопределенности. Столько нас в театре. Группа, с которой я занимаюсь визуальным искусством, это десять человек — с ними я делаю видеоинсталяции. Фламандское правительство дает нам один миллион евро на год. Все уходит на зарплату и ренту здания. Так что основную часть своих работ я выпускаю совместно с культурными институциями Парижа, Берлина, Вены, Нью-Йорка. Бельгия — слишком маленькая страна.
АШ: Как вы выбираете актеров? Знаю, например, что Эндрю Ван Остад (Andrew Van Ostade), потрясающий Дионис из «Горы Олимп» — не актер, а поп-звезда. Как вы его нашли?
ЯФ: Вы не совсем правы: Эндрю учился на актера в Маастрихте, в очень престижной актерской школе. Потом стал бельгийской поп-звездой, а потом пришел ко мне на кастинг. Он — из младшего поколения «Горы Олимп». Вообще, в «Горе» несколько поколений актеров: те, кому сейчас 50-60, работают со мной по 30 лет, есть еще те, кому 30-40. А такие, как Эндрю — это самое молодое поколение. Барбара Де Конинк (Barbara De Coninck) — женщина-Дионис, она, кстати, одновременно является директором группы моих визуальных искусств. И с ней мы работаем уже 30 лет. Обычно я делаю много прослушиваний. Вот недавно отсмотрел девятерых в Антверпене, шестерых в Париже, еще в Берлине, Риме и Стокгольме. Затем все они приезжают в Антверпен и в течение месяца участвуют в мастер-классе — лучшие получают контракт. Я ищу яркие индивидуальности, людей с сильным характером и сильным воображением.
АШ: «Гора Олимп», помимо прочих достоинств, обладает, мне кажется, терапевтическим эффектом. Мы за последние десятилетия привыкли ощущать себя в конце истории, на грани апокалипсиса. В «Горе Олимп» есть кровь, смерть и страдания, есть все приемы постмодернизма, но нет этого ощущения итога. «Ничто не кончилось, — как бы говорите вы. — Мы — такие же, как пять тысяч лет назад». Сам ритм и эстетика вашего спектакля, в котором одна сцена незаметно перетекает в другую, доказывает, что мы не в конце истории. У Теодора Адорно есть знаменитые слова о том, что после Освенцима невозможно писать стихи. А у вас: «Да, все было, был и Освенцим. Но это еще не конец».
ЯФ: Я верю в человека. И одновременно — верю в уязвимость человека, но не верю в цинизм. В том, что я ставлю или пишу, нет цинизма. Мне он не нравится, я считаю его очень плохим инструментом. Когда ты смотришь на ангела, он прекрасен, уникален, статичен, совершенен. И неизменен. А что касается людей, мы не оригинальны, не совершенны, полны эгоизма. Но у нас есть эти 24 грамма серого вещества, которые ведут нас к тому, чтобы исправлять свои несовершенства; чувство вины, которое постоянно нас преследует, — все это толкает нас вперед. И поэтому мы лучше, чем ангелы.
АШ: 10 лет назад я смотрела ваш «Реквием метаморфозам» — грандиозный скетч о смерти, о том, что происходит с нами после. В чем-то это был древнегреческий театр: вы использовали запах тысяч раздавленных цветов, по которым ходили артисты, – этот запах напоминал о тлении.
ЯФ: Для меня лучшие музеи мира — это кладбища. Я часто хожу туда, чтобы рассмотреть могильные плиты, какие цветы и как на них положены. Потому что каждый цветок — это, конечно, символ.
Как и в случае с «Горой Олимп», в «Реквиеме Метаморфозам» я изучал способы привести современного зрителя к катарсису. Что значит в наши дни катарсис и вообще — возможен ли он? Мне кажется, я доказал, что возможен. Потому что во время «Горы Олимп» публика остается с нами на 24 часа. А потом аплодирует, стоя, 45 минут . Такого даже на рок-концертах не бывает. Значит, катарсис сегодня возможен.
АШ: В «Горе Олимп» принципиально новый подход к сценическому ритму. Нельзя сказать, что он затянут. Просто одна сцена плавно превращается в другую — и так 24 часа.
ЯФ: Я экспериментировал с длиной спектаклей еще с 80-х. У меня был 6-часовой перформанс («Сила театрального безумия» — прим.Театр.). Время — очень важная часть моих спектаклей. Удлиненное время в «Горе Олимп» — это как бы такая сеть паука, сеть постоянных повторений, выявляющая различия и нюансы в каждом новом повторении. И именно с этим я работаю. Не забывайте, что в Древней Греции Дионисии шли 3 дня и три ночи, а у меня — всего-то 24 часа.
АШ: Легко ли после «Горы Олимп» делать обычный спектакль — длиной 2-3 часа?
ЯФ: Я сейчас делаю моноспектакль для Михаила Барышникова, в его основе — текст, который я написал 20 лет назад. В каждом случае — я лишь слуга красоты, я делаю то, что нужно, чтобы она возникла. Работа с Барышниковым — это как «Гора Олимп», но на полтора часа. Потому что каждое слово, жест — важен. Для меня моноспектакль — проникновение в суть театра. Обычно я делаю один-два моноспектакля перед новой большой работой.
АШ: Я знаю, что вы всю жизнь пишете, но многие ваши пьесы не переведены на английский.
ЯФ: У меня больше 40 пьес. И я действительно часто отказываюсь от перевода на английский — на мой взгляд, переводы не удаются. Мне кажется, что язык сопротивляется. А вот насчет перевода на русский — я подумаю.
АШ: Хочу спросить вас про выставку, которая открывается 22 октября в Петербурге.
ЯФ: Выставка называется «Рыцарь отчаяния — воин красоты». Она будет устроена как бабочка. Представьте себе Эрмитаж. Вот главное здание, генштаб. В 20 залах я веду диалог с фламандскими мастерами. Вы знаете, конечно, что наши мастера — Рубенс, Ван Дейк, Снейдерс — лучшие их коллекции хранятся в Эрмитаже. Далее я показываю видеозапись моего перформанса «Любовь — суперсила» («Love is a super power»), в котором я целую объекты красоты — полотна Рубенса, Ван Дейка. Таким образом, перформанс — это тело бабочки, а два крыла — Старый Эрмитаж и Генштаб. «Рыцарь отчаяния» — это метафора рыцаря, который сражается за благое дело, спасает красоту и весь человеческий род, который очень уязвим. Так что такая борьба всегда обречена. Хотя по-фламандски у нас есть слово «wanhoop» — в нашем языке слово «отчаяние» тоже содержит надежду — «hoop». Художники ведь часто терпят неудачу и испытывают отчаяние, но в то же время, в этом кроется надежда. Над этой выставкой я работал три года. Михаил Пиотровский и Дмитрий Озерков увидели 7 лет назад мою экспозицию в Лувре, и им она очень понравилась. Три года спустя они меня пригласили, и я начал ею заниматься — в Эрмитаже вы увидите мои работы из коллекций Рима, Парижа, Антверпена, из Японии. Плюс много новых работ: 9 мраморных скульптур, 9 новых мозаик из панцирей скарабеев, 9 работ, нарисованных синей шариковой ручкой (известная техника Яна Фабра — прим.Театр.) и 60 новых маленьких рисунков.
АШ: На встрече со зрителями в «Гоголь-центре» вы сказали, что перед сном всегда должны либо что-то написать, либо что-то нарисовать — без этого не уснете. Что вы рисуете?
ЯФ: Всегда разное. Я пишу дневник — от руки, конечно. И делаю это каждый вечер. Для меня писать и рисовать — это как дышать. Это успокаивает лучше, чем транквилизаторы, дает возможность расслабиться и порефлексировать. И для меня это, по сути, не два занятия, а одно. Я пишу, когда я рисую, и я рисую, когда пишу. Что-то я рисую для спектаклей, что-то — для выставок, пишу тексты в дневник или для театра.
АШ: Как автора «Реквиема метаморфозам» я не могу не спросить вас: вы боитесь смерти?
ЯФ: Нет, потому что я дважды был в коме. И большинство моих работ — о красоте и хрупкости, о неизбежности распада и угасания. А вообще, когда ты выходишь из комы, ты начинаешь отмечать каждый вздох и движение. Я отмечаю свою жизнь как праздник. И, кстати, это очень в традиции фламандской живописи.
АШ: Где вы лучше всего себя чувствуете: в каких странах?
ЯФ: Во время работы — в своей собственной норе, в Антверпене. Может быть, я очень провинциальный художник. И слишком вялый — меня нельзя арендовать, пригласить поработать по контракту. Я могу работать только в своей среде. А отдыхать люблю на одном из хорватских островов — это очень маленький остров, там нет кафе, ночных клубов. Есть газетный киоск, где я покупаю «Le Monde» и «New York Times», и два ресторана.
АШ: Напоследок — легкомысленный вопрос. В июне 2015-го, в Берлине, на премьере «Горы Олимп», в саду около театра на ночь были расставлены палатки, а в фойе, среди самого необходимого, продавались презервативы. Прошло больше года. У вас есть данные: появились ли уже дети Горы Олимп?
ЯФ: (Хохочет) Да! Я слышал, что там у некоторых были красивые истории, красивый секс. Точно знаю, что там составилась пара: девушка из Болгарии и джентльмен из Южной Африки. А дети — пара-тройка появилась, конечно. Мы на это и рассчитывали.