ТЕАТР. вспоминает, какой путь прошел новый российский феминизм в искусстве и политике, и пытается разобраться, какие разногласия внутри фем-движения принципиальны сегодня.
К истории вопроса
История русского феминизма довольно причудлива.
В России, как и везде, первая волна (скорей, цунами) закончилась победой суфражисток, сравнимой с отменой крепостного права, и их самороспуском. Первое десятилетие после революции Россия обещала стать страной победившего феминизма[1] , но потихоньку заработал миф о советской женщине и начал исправно камуфлировать практику использования женщины как национализированного продукта. Хитроумность работы этого мифа заключалась в том, что женщина обретала устойчивый синдром заложницы. Насилие государственных институтов и постоянно декларируемая забота оказались с трудом отличимы друг от друга, а «истинное равноправие» с мужчиной приобрело привкус отождествления с ним и с государством[2]. Слово «феминизм» при советской власти сделалось практически не употребимым по причине его былой «буржуазности».
Вторая волна феминизма с детализацией неравенства на всех уровнях социальной и частной жизни женщин пришла к нам с перестройкой, по времени совпав с третьей волной феминизма в мире и сложным периодом его расслоения, расхождения в целях и радикализации.
Конец СССР заставил осваивать новые, «переводные» идеологии: не полюбившуюся всем политкорректность, полюбившуюся гендерную теорию, демонизируемый постмодернизм и т.д. Смена вех возродила из пепла представления о левых и либерализме, причем неолиберализм вытеснил либеральные идеи в прошлое, в ХIХ век. Новый русский феминизм возник в этом ряду и, к сожалению, не избежал общих ошибок, перегибов и характерного неумения участников движения договариваться о чем бы то ни было.
Десятилетие до и после миллениума можно считать временем формирования нового русского феминизма (феминизмов). Не возьмусь судить обо всех его особенностях, поделюсь лишь собственными наблюдениями:
– как взаимодействовало современное искусство (contemporary art) с идеями феминизма;
– какой огромный скачок с конца 1980-х был сделан в области феминистского знания и теоретизирования. Вопрос о том, что он дал локальному политическому движению феминизма, остается открытым.
Пренатальный феминизм и «гендерные волнения» 1990-х
Первые выставки «женского искусства» в Ленинграде («Женщины в искусстве», 1989) и Москве («Работница 1», 1990) еще не имели феминистской программы и носили скорее игровой, пилотный характер. Участие мужчин (часто под женскими именами) приветствовалось.
Первые феминистские проекты были, как правило, попытками интерпретировать западные коды на местном материале («Девичья игрушка», «Фигуры «Законы» и другие проекты Анны Альчук) или найти для них свежие пластические решения («Музей женщины» Татьяны Машуковой). Предложение Тани Хенсглер по освоению cunt art, то есть базовой, вагинальной образности («Ночник») в Москве не имело успеха. Мне кажется, принципиально важной работой стал интерактивный объект Ирины Наховой «Большой Красный» (1998), когда приближение зрителя заставляло надувной Фаллос отступать, опадать, превращаясь в сморщенный пенис и вызывая смешанные чувства.
Мне уже приходилось писать о том, что российская история ХХ века с ее невероятными испытаниями делала пару «женщина – мужчина» в некотором смысле парой «окопной», а их отношения более эластичными и сложными, чем «война полов» в Америке и Европе.
Самым востребованным жанром в 1990-е был акционизм, мужской, брутальный, часто групповой. Женский перформанс носил более камерный характер и был менее заметен. Через акционизм и перформативные практики, через интерактивность новых медиа и реляционную эстетику Николя Буррио[3] происходила эмансипация зрителей, которые активно соучаствовали и сотрудничали с художником-«семионавтом», создавая совместную ткань художественного события. И даже если кого-то не убеждал тайский суп Риркрита Тиравании в Нью-Йорке или супы Марии Чуйковой в Москве, даже если кого-то не заставили задуматься о том, что такое сегодня «произведение искусства», крысы Маурицио Каттелана, которых он, накормив дорогим сыром, недешево продавал как «авторские копии», никто не спорил с Буррио. «Все самое живое, что происходит в настоящее время на шахматной доске искусства, связано с понятиями взаимодействия, общения и отношений между людьми», – утверждал он и был прав[4].
В 1990-е в Москве феминизм уже предполагал идеологическую активность, однако феминистская повестка была наивна, и многие художницы с осторожностью дистанцировались от нее. Уже тогда сложилась ситуация, обычная для освоения новой (обновленной) идеологии, когда риторика опережает практику и тяготеет к жизни в малых сообществах, при том что практика предполагает как раз серьезные социальные реформы.
Думаю, многих либеральных феминисток моего поколения знакомство с западным феминистским теоретизированием занимало больше, чем активизм. Понятие «гендер», академичное по форме и содержанию, послужило более удобной, чем феминизм, отправной точкой для начала разговора о различии полов, более неожиданном и фундаментальном, чем биологическое[5].
Выставка «Гендерные волнения» на 1-й Московской биеннале (2005), которую я курировала, была посвящена прежде всего динамике поведенческих стереотипов и их представлении (репрезентации) в сфере современного искусства. Далекие от радикальной «гендерной тревоги» Джудит Батлер[6], наши локальные «гендерные волнения» зафиксировали стоп-кадр и, на мой взгляд, готовность к разговору на новую для большинства тему – о социально-дискурсивном понимании биологически предписанного пола.
Стоп-кадр выглядел довольно пестро. Как куратору мне хотелось увидеть временной срез оппозиции «мужское – женское» в его характерных чертах. Лишь некоторые работы художниц носили считываемые феминистские смыслы (работы Айдан с их восточной орнаментальностью, Ирины Наховой, Ирины Вальдрон, Людмилы Горловой). Зато сразу обнаружились осколки мифа о Родине-матери («Родина-дочь» Алексея Беляева-Гинтовта, «Спайдергерл» Георгия Острецова). Обнаженный Герман Виноградов примерил «костюм Афродиты» на лоне природы («ГермАнфродита»), а Елена Ковылина симметрично вписала свое обнаженное тело в жесткую структуру человека Леонардо да Винчи («Перформансистка»). Если авторы и не заботились о том, чтобы наглядно нарушить базовый культурный стереотип, который предписывает женщине один синонимический ряд (природа-чувство-пассивность-бесформенность-слабость), а мужчине другой (культура-разум-активность-конструкция-сила), они это сделали с азбучной наглядностью. Очень важный материал был представлен в подборке документации перформансов ленинградской группы «Запасный выход» (подборка Марины Перчихиной).
Миф о Родине-матери в пространстве музея на Петровке неожиданно аукнулся с мифом от «отце народов» в обновленном парадном портрете Бориса Орлова: фарфоровый Сталин с женской грудью и орденом на ней был отцом и матерью сразу. Плакат с этой работой в последний момент сняли с производства: ему вменяли оскорбление государственной атрибутики. Это вызвало много вопросов. Почему орден несуществующего государства выглядит оскорблением нынешнего государства? Почему женская грудь неподобающее место для ордена? Или дело все-таки в том, что грудь принадлежит Сталину и это он является оскорбленной государственной атрибутикой? Не уверена, что эти вопросы имеют отношение к строгой феминистской повестке, скорее, это все-таки гендерная проблематика во всем ее многослойном и специфическом объеме[7]. Чтобы «не оскорблять ветеранов в юбилейный год» и спасти готовый проект, я, не задумываясь, заменила афишу. Сегодня я бы задумалась. Ситуация сделалась много жестче, и любой публичный жест выглядит политическим.
Из актуальных сюжетов миллениума, с трудом узнаваемых сегодня, назову еще два. Аффектированная «телесность» 1990-х перестала отсылать к «коллективному бессознательному» и занялась вопросами сексуальной идентичности.
Художественные практики и их интерпретации стали значительно нетерпимее к проявлениям сексизма и объективации женщины. Сегодня трудно представить появление таких проектов, как «Особо циничный сексизм» группы «Синие носы». Иначе говоря, феминизм и гендерная теория упразднили бесполого субъекта и сегодня пытаются контролировать ситуацию со всей строгостью.
Лаборатория инфантилизма или бои без правил?
Переход от экстатики «лихих» 90-х в «жирные» нулевые с их «нормализацией» и гламуром сопровождался временным затишьем в области художественных практик феминистского толка. Процесс зрел подспудно. Ситуация резко изменилась в 2011-2012 годах в связи с массовыми политическими протестами и временной консолидацией новых левых. Думаю, для всех феминисток, конформных или непримиримых, важен был поступок Pussy Riot и его последствия[8], несмотря на первую, разную реакцию на «этику, рождаемую действием» в профессиональной художественной и феминистской среде.
«Поступок», понятие, предложенное к обсуждению Еленой Петровской, может не вписываться в готовые рамки теоретического знания и не призван соответствовать готовым теоретическим конструкциям. Его «этика, как и необходимость, выводимы из него одного»[9]. Поступок не апеллирует к художественному жесту или вкусу, но имеет последствия более серьезные, чем то и другое. «Рациональное мышление не справляется с реальностью поступка» и его «принудительной силой». «Вместо того, чтобы проецировать на него свои взгляды, правила и ожидания, мы должны учиться у него самого – учиться быть другими, учиться по-другому понимать и говорить».
Помню, как бесспорно звучали и убеждали слова Петровской на конференции, посвященной этике перформанса в музее «Гараж» вскоре после «болотных» событий. Сегодня грустно вспоминать об этом подъеме. К сожалению, риторика может опережать практику, даже если идет за ней след в след. Но поступок остается этикой в действии. «Тихий пикет» Дарьи Серенко – поступок, которым я восхищаюсь. Поступок может быть тихим и терпеливым, но становиться все громче и действенней. Третий год можно встретить в московском метро девушку с небольшим плакатом. Она не обратится к тебе сама, но непременно ответит, доброжелательно и аргументированно, если заговоришь с ней, и оставит в сети свой отчет о вашем разговоре. Написанный от руки небольшой плакат «Во что бы ни была одета жертва, в насилии всегда виноват только насильник» или «Посуде все равно, кто ее моет» может вызвать дискуссию всего вагона, но может и не вызвать никакой реакции. За два года более шестисот человек в одиннадцати странах приняли участие в «тихом пикете», было создано более двух тысяч плакатов, большинство из них на тему, так или иначе связанную с феминизмом.
Однако когда теория и рациональное мышление не справляются с реальностью и «принудительной силой поступка», то есть его заразительностью, появляется угроза аффекта, индивидуального и коллективного. Когда выход к практикам затруднен по тем или иным причинам, поиск врага становится чуть ли не главным правилом суровой игры в феминизм. Совсем не обязательно враги – всегда мужчины. Женщины и феминистки других взглядов так же хороши в этой роли. И тогда реальное противостояние домашнему насилию и гомофобии превращается в охоту на ведьм среди своих и чужих, вызывая раздражение своих и чужих.
Медийные и сетевые скандалы часто сопровождают выставки феминисток. Напомню скандал о «цензуре» на выставке «Феминизм: от авангарда до наших дней» (2013), скандалы, сопровождавшие «Феминистский карандаш» (2012-2013), связанные с недовольством куратора Надежды Плунгян интерпретацией критиков и реакцией посетителей, поиск виноватых вокруг важного спектакля «Абьюз» в ЦИМе и т.д.
Чистка рядов, критика и самокритика – рутина любого идеологического объединения. Но руководствоваться собственной непогрешимостью, быть по-детски агрессивными в речах и поступках, не рассматривать никаких возможностей договора и консолидации – все это носится в нашем политическом воздухе. Мы дышим этим. Феминизм не исключение.
Не удивительно, что именно радикальный феминизм с его четко сформулированными целями и решимостью не дать размыть свою политическую повестку стал популярным и негативным синонимом феминизма вообще.
Революционная цель уничтожить патриархат до основанья осложняется тем, что в чистом гомогенном виде его уже трудно обнаружить даже в нашем авторитарном обществе. Сегодня политика в нашем представлении выглядит похожей на радфемовскую прямоту и несгибаемость. Кого-то она мобилизует, многих отталкивает. Похоже, пресловутые «86%» как в социуме, так и в сообществах не то чтобы всегда рады твердой политической позиции, но привычно не видят ей альтернативы.
В повестке радфема много важных пунктов, в том числе о ежедневных практиках предписываемого женщине патриархатом «вечного детства», которые прочно замыкают женщину в сфере ее «индивидуального». Справедливо и то, что эти практики часто ориентированы на мужской взгляд и мужское одобрение[10]. Однако существует другая угроза – впасть в инфантильную неразборчивость в средствах. Изучая материалы радфем-платформы, невольно задумываешься над тем, что и суфражистки, наверное, когда-то казались не нарастающим цунами, а рябью на воде. Однако решительный отказ радфема от коллаборации, «прозелитизма» и любых дискуссий, размывающих повестку, не без оснований кажется многим досадной рябью и политическим сектантством.
Не похоже, впрочем, что некоторая инфантильность в выборе средств – исключительно наша симптоматика. Совсем свежий скандал вокруг конфликта свободы слова и политкорректности в штате Пенсильвания коснулся самой популярной американской феминистки-трансгендера Камиллы Палья. Ее студенты и студентки, независимо от их сексуальной идентичности, пытаются изгнать профессора из университета UArts в Филадельфии. Дело в том, что неистовая Камилла не склонна считать женщину жертвой ни при каких обстоятельствах, а недавно назвала трансгендеров «хнычущими маленькими маньяками» за неспособность противостоять вызовам реальной жизни. Учиться у такого преподавателя чему бы то ни было активисты и активистки считают невозможным. Президент UArts Дэвид Йагер пока держит оборону и заявляет, что «не хотел бы кастрировать (to neuter) весь факультет», имея в виду, конечно, свободу слова. Он мягко указывает на то, что все эти mansplaining, man-spreading, white male rage, male privilege, toxic masculinity, male gaze, manterrupting, manslamming, bropropriating как-то до сих пор не мешают учиться белым цисгендерным студентам мужского пола. Исход этой филадельфийской истории не берусь предсказать.
Вспоминается также пессимизм Юлии Кристевой по поводу того, что власть женщин будто бы имеет другую природу, чем любая власть[11].
Чума или проказа?
У феминизма множество исторически нередуцируемых заслуг. Он, безусловно, изменил нашу жизнь начиная с политических и экономических прав женщин до лишения легитимности таких варварских обычаев, как бинтование женских ножек в Китае или клиторидэктомия в странах Азии и Африки. Современным разновидностям феминизма вовсе не пора самораспускаться, как считают недоброжелатели. У него много актуальных задач, в том числе в области эстетики.
Определенно права феминистка Рита Фелски, и «параэстетика» с ее «языком противоречий и нерешенностей» есть актуальный на новом витке выход из эстетических доктрин в сторону сферы индивидуального. И тогда «дневник, автобиография или письмо становятся не менее важными жанрами, чем сонет или роман»[12]. Не могу не упомянуть здесь примечательный опыт автофикшн-спектакля Натальи Зайцевой «Стопроцентная любовь огонь страсти полноценных желаний отношений к тебе от меня», построенный на переписке двух девушек, прочитанной двумя юношами.
Возможно, права феминистка Павин Адамс, утверждая, что антагонизм полов – явное упрощение проблемы и серьезное препятствие в феминистских анализе и практиках[13].
И, конечно, правы все, кто считает необходимым сопротивляться цензуре (но не отыскивая ее там, где ее нет), не доверять «мужскому канону» в искусстве (но не пытаясь создать взамен «женский канон») и протестовать против маргинализации тех или иных социальных групп (но избегая аффектации и саморекламы).
Возможно, права феминистка Марта Рослер, и феминизм потерял некоторую привлекательность, когда обрел способы институционального давления. Но без этого трудно решать проблемы.
Признаюсь в крамоле. Слишком горячо говорящим об исключенных (без «поступков») мне всегда хочется напомнить о лекции Мишеля Фуко о чуме и проказе[14], а точнее, об историческом выборе между «исключением прокаженных» и «включением зачумленных». Самым важном событием XVIII века Фуко считал выбор «позитивной модели власти», которую беспощадно критиковал всю оставшуюся жизнь. «Включение зачумленных» в социальную жизнь повлекло за собой невероятное усиление контроля власти над обществом: у каждого последнего дома улицы был обязателен часовой, на всех улицах присутствовали наблюдатели, в каждом квартале инспектор, выше – комендант, и все они наделялись особой властью. Этот «карантин» сделался позже нормой. О его сегодняшних возможностях не хочется думать.
Проиграла негативная модель «исключения прокаженных», огораживание и предоставление их самим себе без какого-либо контроля со стороны власти.
Вспоминаю об этом не потому, что хотела бы предложить другой выбор, а для того, чтобы время от времени напоминать себе, что исторический выбор часто подобен выбору между чумой и проказой и любая нормализация есть понятие полемическое, требующее взрослого взвешенного разговора многих, а в идеале всех без исключения.
[1] См. Юкина И.И. Русский феминизм как вызов современности (СПб. Алетейя, 2007). В книге понятие «русский феминизм» рассмотрено детально и уверенно выведено из-под зонтичного понятия «женский вопрос».
[2] См. подробнее Л. Бредихина. Креатуры женского в сборнике «Искусство женского рода». ГТГ, 2002.
[3] Николя Буррио. Реляционная эстетика. Постпродукция. Ad Marginem, 2016.
[4] Там же.
[5] Обсуждая название нашей антологии «Гендерная теория и искусство» (2004) с Кэти Дипуэлл, я впервые столкнулась с представлением западной феминистки о «гендере» как отступлении от завоеванных позиций. Но учитывая размытость и неоднозначное отношение в социуме к понятию «феминизм», мы остановились на «гендерной теории».
[6] «Гендерная тревога» Джудит Батлер (Gender Trouble, 1990) – одна из самых обсуждаемых философских концепций гендера и «иллюзорной» квир-идентичности.
[7] Подробнее о выставке «Гендерные волнения» в ММОМА см. мою статью «Ребро Евы, плечо Адама и кое-что другое». ДИ №16, 2007.
[8] См. Елена Петровская. Перформанс: этика в действии. ХЖ. 2013. № 3. С. 18–25.
[9] Там же.
[10] См. сайт womenation.org, содержательный, хорошо организованный и по-радфемовски начисто лишенный популизма. Однако и радфем не чужд противоречий. «Любой мужчина может отречься от своего привилегированного положения, если только он готов к тому, что другие мужчины будут обращаться с ним как с женщиной», – утверждают радикальные феминистки. Однако трансгендерных мужчин так и не признали.
[11] См. Ю. Кристева. «Время женщин». В сб. «Гендерная теория и искусство: 1970 – 2000». М. Росспен, 2005.
[12] См. статью Риты Фелски «Почему феминизму не нужна эстетика и почему он не может игнорировать эстетику» в сб. «Гендерная теория и искусство: 1970 – 2000». М. 2005.
[13] См: Parveen Adams. A Note on the Distinction between Sexual Division and Sexual Difference. m/f, 1979.
[14] См. январскую лекцию от 15 января 1975 года в книге М. Фуко «Ненормальные». М. 2005.