Журнал ТЕАТР. – об автобиографическом спектакле Владислава Наставшева
В спектакле «Спасти орхидею» режиссер рассказал правду о своей семье. Мать режиссера сыграла вечно юная Елена Коренева, а бабушку — актер Филипп Авдеев.
Латвийский режиссер Владислав Наставшев обращается на сцене к своей биографии не впервые. В Новом рижском театре он уже поставил два спектакля: «Озеро надежды» и «Озеро надежды замерзло» – о своей семье, детстве и юности. «Орхидея» стала последней частью этого ностальгического триптиха. Это его личный «Амаркорд» и «Восемь с половиной одновременно», воспоминания из детства смешаны тут с рефлексией режиссера, пребывающего в очередном творческом тупике, а реальные герои – с фантомами.
«Ну, давай. Веди смычок ровно. Расслабь кисть. И раз, и два, и раз, и два». Маленький мальчик берет первые уроки игры на скрипке. А на сцене актер Один Байрон делает первые неуверенные шаги на коньках. «Мама, я устал, можно я пойду гулять? – Нет, ты занимаешься только двадцать минут, а должен хотя бы час. И раз, и два». До дрожи знакомая картина интеллигентной семьи, замученный воспитанием и образованием отпрыск. Танцы, английский, музыка. Отсутствие отца и две любящих до удушения женщины – мать и бабушка.
Мать – легкая, порхающая на каблучках, вечно удивленная жизнью и совершенно к ней не приспособленная – Елена Коренева. С самого начала было известно, что играть будет именно она: «любимая актриса моей мамы», – уточняет режиссер. Поэтому в спектакле Коренева часто говорит и о своей биографии в третьем лице: рассказывает, как «она» снималась у Кончаловского, как работала над ролью, как плакала от обидных режиссерских замечаний. Получается такое ироничное камео, еще один актерский каминг-аут.
Бабушка, напротив, тяжелая, коренастая – тягловая сила, кормилец семьи. Поэтому и играет ее не актриса, а актер Филипп Авдеев, и делает это виртуозно! Не ударяясь в шарж, не форсируя прием, он создает образ совершенно гротескный, смешной и страшный одновременно. Напоминающий героиню книги Павла Санаева «Похороните меня за плинтусом» – домашнего тирана и наполеона в юбке, замордовавшую внука до полусмерти. Эта бабушка, несомненно, любит внука, но не забывает сообщить, что он полный ноль и ничтожество, занимается глупостями, и ничего хорошего из этой затеи с театром и колледжем в Лондоне, конечно, не выйдет. Немощная и властная, она требует мгновенного подчинения: подними меня, принеси ведро, попарь спинку. Сцена в бане с чтением газетной криминальной хроники – аттракцион, способный фрустрировать на всю жизнь и менее впечатлительного ребенка. А юный Владичка – натура тонкая и поэтичная, капризная, как мамины заморские орхидеи.
Один Байрон очень тонко и точно ведет свою линию, задумчиво рассекая сцену на коньках, словно паря над ней, существуя сразу в нескольких реальностях – в прошлом, настоящем, а по большей части – в мире грез. Он и маленький мальчик, травмированный грубостью, чрезмерной телесностью жизни, и режиссер, который мучительно придумывает новый спектакль и обсуждает с мамой чеховскую «Чайку». «Как ты думаешь, Треплев талантлив?» – спрашивает он с тревогой и сомнениями, потому что спрашивает, конечно, о себе. Его Треплев, его второе я, то и дело возникает на сцене в лице Риналя Мухамедова. Его двойник, одетый в такую же синюю советскую олимпийку и шапочку, гораздо смелее и легче – он не обременен тяжестью быта, он свободно творит, улетая мыслями в эмпиреи. Пожалуй, впервые мне довелось услышать монолог Мировой души не от глупой Заречной, которой в пьесе непременно нужна любовь, а из уст самого творца, Треплева – и он сразу же зазвучал не декадентской заумью, а вдохновенной фантазией художника, мечтающего о торжестве духа над материей.
Эта мечта о горнем мире, о преодолении своих физических границ здесь есть даже у четвероногих. Невероятно пластичная Мария Селезнева, играющая преданную собаку с поэтичной кличкой Муза, в какой-то момент вдруг взлетает в воздух на цирковом обруче и делает кульбиты. «Это у нее ложная беременность, пройдет», – деловито поясняет бабушка. Но для Влада и для нас – это метафора полета души, который случается и у бессловесных тварей. В спектакле миссию по поэтическому преображению мира выполняет прежде всего музыка. Один Байрон исполняет песни 70-х годов из репертуара Анны Герман и Майи Кристалинской, повторяя манеру самого Влада Наставшева. И происходит удивительная вещь: эти старые песни о главном, присвоенные, измененные почти до неузнаваемости, тем не менее, сохраняют связь с эпохой, но с эпохой личной, пропущенной через себя, через историю своей семьи, и у каждого зрителя они откликаются такими же личными воспоминаниями из детства.
Каждый художник в своих спектаклях так или иначе говорит о себе. Но не каждый решается на такую откровенность, беззащитную открытость. И, пожалуй, давно в пестрой музыкальной палитре нашего театра не звучало такой лирической интонации, тонкой и звонкой как хрусталь. Ломкой, как стеклянный зверинец, и нежной, как та орхидея.