В Берлине закончился очередной театральный сезон. Обозревательница Софья Французова рассказывает о своих ярких театральных впечатлениях этой весны и лета.
На самом деле театральный сезон в Берлине не встает на паузу никогда. И хотя многие театры вернутся к работе только в начале сентября, без зрелищ Берлин не остаётся: фестивали идут один за другим.
Берлин – удивительный город. Здесь сосуществуют не просто разные театры и спектакли, но разные миры. То у части населения чувства оскорблены спектаклями Флорентины Хольцингер: два из них стали частью репертуара Volksbühne (Ophelia’s got a talent и A year without summer), а весной в рамках фестиваля Theatertreffen привозили её оперу SANCTA (совместная постановка берлинского Фольксбюне и Штаатсоперы Штутгарта). У Хольцингер — «всё самое современное» от постмодернистского театра; и в плане формы, и в плане дискурса: феминизм, секс на сцене, медицинские операции в прямом эфире и т.д. Перед началом её спектаклей часто собираются пикеты «оскорбившихся». В июле к ним присоединились официальные ведомства Франции, заявившее, что, мол, голое тело на сцене – не совсем то, что имеется ввиду под «Liberte» в известной формуле. В итоге на гастролях спектакль лишился нескольких сцен. Но Хольцингер не растерялась и в Instagram (ресурс принадлежит компании Meta, деятельность которой запрещена в РФ) опубликовала Story, написав Ophelia got сensored – о парижском показе.
На фото – сцена из спектакля SANCTA / ©Mattias Baus
Наряду с Хольцингер в тот же Volksbühne обеспеченная публика с Кудама бежит смотреть премьеру Wachs oder Wirklichkeit («Воск или Реальность») — возвращение Кристофа Марталера на ту сцену, где он когда-то поставил своего легендарного Murx den Europäer! («Убей Европейца!…»). Бежит-бежит, но уже через 2 месяца зал заполнен на одну треть. Никто ничего не понял? На сцене — музей восковых фигур, часть из которых оживает по мере действия. Но немцев не увлекли вполне узнаваемые культовые персонажи: принцесса Диана, Тейлор Свифт, Карл Лагерфельд и др. Под гимн Евросоюза герои торжественно собираются на авансцене, и… несут абракадабру, которой позавидовал бы любой абсурдист. Марталер верен себе – он выстебывает современную Европу, утратившую свой потенциал: ожившие восковые фигуры выражают крайнюю озабоченность и выказывают серьезность намерений по любому поводу. А в результате – ничего не происходит.
По всей Германии продолжает ставить Кирилл Серебренников. В Берлине весной состоялась его премьера «Дон Жуан/Реквием» в Komische Oper. Россияне (и не только) бегут смотреть на голую Варю Шмыкову – Донну Варвару, которая появляется вместе с Донной Эльвирой, которая у Серебренникова стала Доном Эльвиром (Брюно де Са): вытерпеть участь обманутой женщины Донна Эльвира была не в силах и сменила пол. Донна Варвара – его немая спутница, с отдельной партитурой роли, которая чем дальше, тем становится более независимой. Только чувствуется какая-то бессмысленность: не в Варе, конечно. Она как раз очень хороша. Как всегда у Серебренникова, герои одеты в костюмы, придуманные самим режиссером. И как всегда, они очень стильные: все в черном и черных очках. После гибели Дона Жуана (превосходное пение и игра Кейла Миллера) плавно начинается вторая часть – «Реквием» Моцарта. Персонажи остаются всё те же, они поют и дрыгаются, словно это обычный берлинский рейв.
На фото – сцена из спектакля «Дон Жуан/Реквием»: Дон Эльвир (Брюно де Са, слева), Дон Жуан (Кейл Миллер) и Донна Варвара (Варвара Шмыкова) / ©DAVIDS/Christina Kratsch
Робер Лепаж еще в начале театрального сезона поставил в берлинском Schaubühne Glaube, Geld, Krieg und Liebe («Вера, деньги, война и любовь») – пяти часовую эпопею о судьбе нескольких поколений европейских семей, начиная с окончания Второй Мировой и заканчивая войной в Украине. Это его первая постановка в Берлине, спектакль придумывался вместе с артистами и вполне типичен для Лепажа, но к вершинам его творчества он не относится. Думается, вторую и третью части из него можно свободно вынуть. Получилось бы зрелищнее и напряженнее.
В июне в Берлин заезжал тончайший спектакль Тимофея Кулябина In the solitude of cotton fields («В одиночестве хлопковых полей») по пьесе французского драматурга Бернара-Мари Кольтеса – с Джоном Малковичем и Ингеборгой Допкунайте. Хочется назвать его психологическим кружевом, но одновременно это и physical theatre. В любом случае, не так часто сейчас встретишь спектакль, который начали делать до 24 февраля 2022, совсем в другом мире, но он завораживает и сейчас.
В июне же в Deutsches Theater прошел ATT—2025 — фестиваль новой драматургии на немецком языке. Тему этого года можно перевести как «Истории Непричастности» (Geschichten der Unzugehörigkeit). Среди спектаклей — привезенный из Цюриха Frau Yamammoto ist noch da («Фрау Ямаммото всё ещё здесь») знакомой российскому зрителю Йетте Штекель. Этой немецкой режиссёрке современность интересна и в плане содержания, и в плане переосмысления формы традиционного театра: без агитки, призывов, пост-иронии и выпяченных пост-мета приемов.
На сцене тихо: люди пытаются вести диалог и не только проговаривают, но и промалчивают что-то очень важное. Постановка по пьесе Дэа Лоэр в первые пару секунд сбивает с толку: ведь нас уже приучили, что после гаснущего в зале света на сцене скорее всего начнут орать.
Первоначально Лоэр писала текст по заказу театрального ансамбля Engeki в Токио. Так что премьера пьесы Frau Yamammoto ist noch da состоялась в Токио и Цюрихе в один и тот же день в 2024-м.
Frau Yamammoto ist noch da — это зарисовки из жизни конкретных людей, почти все они – соседи по дому. Сразу представляешь берлинский Альтбау. Кажется, нет ничего более знакомого: лестничный пролет, курьер оставил посылку для соседа, за стеной кто-то ругается. Единственное отличие: мы в этом живем, мы сами эти соседи, и, как правило, у нас нет возможности посмотреть на себя со стороны. Именно эту повседневную незамысловатую жизнь и показывает нам Штекель и Лоэр.
Одна из героинь спектакля — жительница дома, та самая фрау Ямаммото (Никола Вайссе), пожилая японка. Мы узнаем о ней в самом начале, точнее о том, что её квартира сдается. В первой сцене некая девушка приходит на просмотр, её встречает молодой парень. Он говорит, что это какая-то ошибка: в квартире живут. На что девушка замечает, что даже дверь в квартиру была полуоткрыта. Повторением этой же сцены спектакль и закончится.
Дверь в квартиру фрау Ямаммото открыта всегда. Как-то она остановила на лестничной площадке соседа, этого самого парня – Ни́но (Мирко Крайбич) и спросила, не против ли он, если она не будет ее закрывать, потому что в квартире очень душно. Мы узнаем эту историю, когда Нино перескажет её своему парню Эрику (Себастиан Рудольф). Они живут по соседству от Ямаммото —один постарше, другой помладше. Нино потрясен этой открытостью: соседка не боится ни грабежа, ни любопытных взглядов. Он даже предлагает пригласить её на ужин. Но Эрик не понимает его удивления, более того, реагирует довольно агрессивно: какое нам дело до какой-то соседки.
Но ужин все-таки состоится. Мы узнаем, что у фрау Ямаммото давно погиб сын, и тут окажется, что Нино мечтает о детях. Эрик против — за столом ссора: то ли всерьез, то ли в виде защиты он произносит речь о перенаселённости планеты.
Герои много говорят о смерти, о том, что «за чертой» и зачем нам «это всё». Кажется, Дэа Лоэр маскирует за этими разговорами предельную форму одиночества, от которого страдают её герои. (Реплика «Даже если тебя два раза вылечили от рака, ты все равно умрёшь» в этом спектакле почему-то действует успокаивающе).
В одной из сцен девочка, поедая мороженое, спрашивает у папы, что останется от её умирающего дяди Луки. Они долго перебирают, что лучше всего помнит о нём девочка, и выясняют, что это его особый смех – «как у гиены». Папа замечает, что, возможно, в её воспоминаниях об этом смехе и будет жить душа дяди Луки. Этот разговор, проходит на авансцене: актёры садятся, свесив ноги с рампы, а в зале в этот момент полностью включается свет.
Вообще, большая часть действия проходит на авансцене, актёры даже в диалоге обращены к зрителю. Это усиливает ощущение дискоммуникации, диалог героев больше похож на монолог: один не слышит другого. При этом прямого взаимодействия с залом нет, слова актёров растворяются в воздухе. Так Нино донимает Эрика: он хочет бросить работу и найти свое дело. В ответ— отчуждение. Нино услышит, что он инфантилен, и ему бы надо научиться «вписываться». «Во что? во что? во что я должен вписаться?!» — тараторит Нино.
При всей отделённости героев друг от друга, когда они поют (в спектакле прекрасная музыка, за которую отвечает композитор Марк Бадур, постоянный соавтор Штекель), возникает единство. В такие момент каждый тянется к другому. Или, например, вдруг один из героев выполняет акробатический номер, пока другой возит его на велосипеде. Хочется написать, что это трогательно: ведь герои, оставив свои разговоры, делают что-то в партнерстве; без нареканий и споров.
Фрау Ямаммото умрет, а Нино расстанется с Эриком. Он переедет в квартиру соседки, словно наследуя или продолжая то, чем для него стало их знакомство.
Фрау Ямаммото в спектакле – символ причастности друг к другу, эмпатии, выстраивания взаимосвязей между людьми on a daily basis: оставить дверь открытой или пригласить соседей в гости. В современном обществе эта открытая дверь – чуть ли не акт сопротивления.
Как говорит один из персонажей, дух/душа ушедшего человека живет в воспоминаниях о нём. В память о Ямаммото и её человечности Нино продолжает оставлять дверь открытой.
По ходу спектакля на сцене сменяются прозрачные цветные перегородки, которые красиво подсвечиваются (художник спектакля Флориан Лёше). Иногда они опускаются все одновременно: получается такой калейдоскоп. Прозрачные ширмы отделяют то героев, то сменяющиеся мизансцены — но это не стены, они не отсекают одно от другого. Флориан Лёше создает на сцене хрупкую конструкцию; это не стеклянный шар, но это «в ту же сторону». Такой же в спектакле предстает и хрупкая социальная структура нашего времени. В чем-то это даже обнадеживает — герои не наглухо отрезаны друг от друга, диалог возможен. Ведь и описанный выше акробатический номер в спектакле парный: его можно выполнить только чувствуя друг друга – один балансирует стоя, пока другой возит его на велосипеде
В Frau Yamammoto ist noch da звучит специально написанная для спектакля песня немецкой группы The Notwist. В ней повторяется строчка Wе live on loose ends — мы живем в нерешенных ситуациях, в непроясненном до конца мире. Так что ставить этой планете ноль ещё рано.