«Декалог на Сретенке» Саши Денисовой в постановке Никиты Кобелева, Московский театр им. Маяковского (сцена на Сретенке), 2014. Фотография: ИТАР-ТАСС.
У «Декалога», которым Театр им. Маяковского открыл сцену на Сретенке, был долгий путь в жизнь. Год. От создания Студии OFF — до репетиций в недостроенном помещении, где с потолка текло, звук рассеивался, холод пробирал до костей, а в воздухе висел цемент. Гастарбайтерам нравилось, они ели доширак и смотрели «Декалог». О том, как это происходило, вспоминает автор.
Худрук Маяковки Миндаугас Карбаускис предложил написать заповеди на новом, свежепобеленном камне отремонтированной сцены на Сретенке.
С июня я занималась с актерами Маяковки документальным театром — ставила оптику. Как интервьюировать, что интересно, что искать, как человек сам формулирует свою судьбу. Это был инструментарий, который я получила, обучаясь в Royal Court, а потом скрестив его с собственным, добытым опытным путем.
С сентября студийцы — их было около двадцати — приносили монологи людей. Вопрос был для всех один: как я совершил нехороший поступок. Люди охотно соглашались на слово «нехороший». Плохих поступков они не совершали. Дьявол, как и Бог, в деталях и полутонах. Ничего такого я не делал, хотя вот был один случай.
В январе мы с худруком приступили к прослушиванию «вербатимов». Это напоминало утро в консерватории. Я приходила утром, худрук подготавливал музыку — классику, преимущественно Шуберта, и мы шли с папкой в репзал и слушали монологи грешников.
Идея была поставить эти 10 монологов о нарушенных заповедях изящно и на часок. Я полностью надеялась на режиссера Карбаускиса (потому что знала — он гений) и большей частью была задумчиво занята фотосъемкой актеров в «Инстаграм». Как драматургу мне там делать было нечего.
Но ставить вербатимы — это как из зыбучего песка делать скульптуры на века. Вскоре худрук охладел к документальным монологам и махнул рукой: мол, не так уж это и художественно, делайте сами.
И мы с режиссером Никитой Кобелевым стали делать сами. Идея спектакля на часок превратилась в панораму раздумий о человечестве на 3 часа 30 минут. Хорошо еще, что человечество локализовалось в одном районе — на Сретенке.
Я помню, что шла солнечным днем по улице и там, где теперь Трубная, возникло ощущение реки. Будто ты дачник и идешь купаться с пригорка, забросив полотенце на плечо. А ведь там и была река. Когда-то давно. Это был толчок материала изнутри. Сретенка ожила.
***
Я прочла все сценарии Кесьлевского и зачем-то его автобиографию.
Он вместе с соавтором, глубоко пьющим и много думающим человеком Песевичем, на кухне, глядя на мигающие огоньками панельные дома, размышлял о том, что все грехи человечества вполне могут уместиться в одном микрорайоне, — но думал гораздо раньше меня.
Я пошла путем Кесьлевского. Но у меня были другие предлагаемые обстоятельства. Я не могла уйти в чистый вымысел. У меня уже были вербатимы.
Пьеса написана вокруг них, как рассада вокруг розовых кустов. Каждая рассада так или иначе оттеняет, возвышает, забивает, подчеркивает, переворачивает с ног на голову куст. Сцены — вымысел, вербатимы — правда. Вымысел более логичный, чем жизнь. Всегда видны нитки. А хотелось эти нитки вынуть. Мне нравится идея двигать вымысел от художественного конструкта к документальной правде, чтобы невозможно было отличить, что где. Поэтому, когда пишут, что мои пьесы — это «обработанные вербатимы», меня это устраивает. Обработанные вербатимы — вся мировая литература: Фолкнер, Стейнбек, Толстой. Эсхил, Софокл.
Так или иначе все строится на документе. Документ — краеугольный камень художественной крепости.
***
Зимой в двадцатиградусный мороз мы одержимо ходили на экскурсии со студийцами. Изучали беременных кариатид, электротеатры, плитку кабанчик, которой облицованы дома модерн, чеховские адреса, в основном уже приходившиеся на пустыри. Покупали старинные открытки, приставали к антикварам.
— Ищем, ищем, — говорила я. — Читаем, читаем!
Зачем актеры читали про Сретенку? Откуда куда Чехов переезжал, где экономил свечи. Не знаю. Это называется «погружать актеров в материал». А попросту говоря — морочить голову. Я свято верю, что, если актер играет сцену, понимая, что ровно напротив Сретенского монастыря располагалось Общество воинствующих безбожников, где служили Демьян (Бедный) и Емельян (Ярославский) и реки крови как дождевая вода лились с Лубянки на Кузнецкий мост, когда чекисты расстреливали тысячи людей в день, совсем другое ощущение у актера рождается.
В общем, была произведена инспирация местностью. И Сретенка стала для нас таинственным, полным знаков и легенд, историй и мелких случаев палимпсестом. Мы будто бы расшифровывали древний манускрипт.
Для меня была важна встреча с отцом Димитрием, настоятелем храма священномученика Антипы на Колымажном дворе.
«Закон был дан Израилю, и иначе Израиль бы не выжил среди языческих племен, и неисполнение закона каралось смертью, иначе не сохранить созданный Богом народ, — говорил протоиерей Димитрий Рощин во время нашей встречи. — Это как было народной, семейной историей, это не религия, а семейный кодекс — если мы живем в четырех стенах, то нельзя выходить, иначе съедят. В Евангелии от Матфея мы увидим уже более тонкое понимание Христом каждой заповеди — это уже не око за око, зуб за зуб, а возлюби ближнего как самого себя и возлюби Господа, и сможешь достичь многого, если твое сердце будет соединено с Богом. Новый завет — это изменение сердца человека. Не меч я вам принес, но мир».
Было ясно, что нехороший поступок каждый трактует внутри себя как может. Но парадоксальным образом все выходили на заповеди. Продавщица из Кировограда (актриса Юлия Силаева) устроила вечеринку в гастрономе, пришли курсанты, включили Верку Сердючку, и был такой гоп-ца-ца, что всех уволили — а виноваты потому, что не чтили день субботний.
Актриса Маяковки Наталья Филиппова, еще прабабушка которой приехала жить на Сретенку, а ее муж был охранником Ленина, рассказала нам свою историю улицы через жизнь семьи — как ее дед покупал игривые открытки на Сухаревом и ходил в кабаре, как шли коровы по Садовому кольцу во время Великой Отечественной, как банда «Черная кошка» врывалась в коммуналки, заставая жилиц в бюстгальтерах, как бабушка работала мороженщицей в цирке у Никулина, как Джульетта Мазина приходила в эту самую коммуналку к ее родителям. Целая жизнь.
«А, у нас был сосед в Ананьевском переулке на первом этаже, его фамилия Мешик, — также вспомнила она. — Павел Яковлевич Мешик, правая рука Берии. Павлик его все называли, такой он был добрый. У него всегда были конфеты, печенье, он всегда угощал всех детей во дворе».
Палачи жили здесь и раздавали конфеты. В мемуарах женщины, которую в 37-м году увезли по доносу, нашла прямое обращение к заповеди: «Кто росчерком пера разрушил мою жизнь, лишил меня семьи и ребенка, кто упрятал меня в лагеря, я так и не узнала. А ведь сказано в Божьей заповеди — не возводи на друга своего ложного свидетельства». Как бы мы себя повели в 37-м году? Я отправила туда героиню одного из вербатимов: оторванная герла в татухах, которая легко очернила подругу в курилке, вдруг оказывается в сизо НКВД и сдает всех — друзей, коллег, лучшего друга.
***
Кесьлевский витал над нами и махал опахалом. Конспирологическая теория Умберто Эко о теллурическом предназначении районов оправдывала себя. Люди в Средневековье селились слободами, централизованно, по занятиям. Но может, местность мистически влияла? Может, с точки зрения Бога и полета птицы все улицы имеют свой характер? В одном месте Сретенки крали — тут исторически были воровские малины. А крали там, где торговали, — на знаменитом Сухаревском рынке, порождении войны 1812 года, где можно было купить и вазу эпохи Минь, и нэповское покрывало с котиком. В другом районе Сретенки убивали — а убивали в нескольких сразу: здесь была Лубянка, исторически страшное место убийств, и ее расстрельные тюрьмы — незначительные здания без номера с закрашенными окнами — до сих пор можно найти в районе. От Сретенки до Трубной — блудили. В Сухаревой башне жил колдун Брюс, русский Фауст, — эта теллурическая вертикаль способствовала и колдовству и слухам. Говорили, что он летает над Москвой, сотворив себе кумира — железную птицу и заключив пакт с дьяволом. Район был разбит по грехам, и глупо было бы этого не заметить.
Дальше режиссер Никита Кобелев и художники Алексей Трегубов и Аня Румянцева стали разбивать театр по заповедям и локациям. Была задача вписать заповедные кусочки района в пространство свежеотремонтированного филиала, показать его возможности, не городить декорацию там, где не надо. Появились клетка тюрьмы, больница, старый диван в сретенской квартире бабушки.
***
Наконец возникла главная героиня спектакля. Старушка, которая всю жизнь прожила на Сретенке и писала дневник каллиграфическим почерком. (Я вспомнила свою бабушку-дворянку, которая от нечего делать записывала в разграфленные тетради истории.)
Старушку зовут Инна Николаевна Шмелева. Она художница с той самой выставки, которую разгонял Хрущев. Актриса Мила Иванилова, невероятного таланта, души и тонкости человек, летом так увлеклась вербатимом, что проходила как радиация — сквозь стены. Истории она приносила тоннами.
«Саша, я нашла старушку на лавочке! Это последняя лавочка на Сретенке. Старушка еще помнит, как проходил трамвай под Сухаревой башней!»
Башню снесли в 1934 году. Надо было идти. Мы вооружились тортом. Старушка сама оказалась раритетом. Квартира была завалена картинами, на столе вперемешку с выцветшими портретами лежали конфеты. Инне Николаевне 85 лет, она палкой открывает форточку, за окном раскидистые клены, церковь — и офис «Лукойла».
«На Сретенку мы переехали, еще бабушка была жива. И я, конечно, сразу ее полюбила. Сретенку. Сретенка из всей Москвы казалась мне самой уютной улицей. Мы раньше с бабушкой гуляли от Покровки до Сретенки. Я еще маленькая была, и бабушка рассказывала, что на этой Сретенке чего только не было! Церкви, кафе, магазины — все было на Сретенке. А какие были на Сретенке магазины! Сретенка ведь была улица торговая, и поэтому она вся изрезана переулками. На ней 16 переулков. Пушкарев, Ананьевский, Даев, Уланский, Большой Сухаревский, Малый Головин. Дом — переулок, дом — переулок, дом — переулок. Дома фасадом выходят на улицу — это потому, что там были витрины магазинов, а продукты подвозили с переулков. А какая раньше была прекрасная булочная Филиппова, где продавались калачи и ситники! Если кто-то помнит, что такое ситник. И сладкие булочки с изюмом, такие желтые внутри. Иногда в этих сладких булочках попадались крупинки соли, и это было очень вкусно. А раньше тут был магазин. А в нем был колбасный отдел, молочный отдел, мясной отдел. И мой любимый отдел — селедочный. Там была такая селедка в огромных бочках и большой бассейн с живыми карпами».
Одна из теорий урбанистики, которая меня тогда увлекала, — об особом строении Сретенки. Эти слова я вложила в уста главной героини: «Если посмотреть сверху, то Сретенка похожа на хребет, а переулки — на ребра. Это уникальная улица, больше такого в Москве нет нигде. Это потому, что здесь были древние слободы — пушкарей, печатников, стрельцов».
Инна Николаевна — убежденный художник, на семью и детей сил не хватило: была занята искусством. Квартиру в 90-е не отдала, поэтому вокруг живут те, у кого двери бронированные, они не здороваются. Весь квартал купил богатый человек из Лондона, у нее последней осталась квартира. «Подбираются, но пока жива — тут и помру».
Я подумала, что надо обострить обстоятельства. Как говорится, силой писательского воображения. И создала старушке внучку, которая хочет «отжать» квартиру, а саму художницу переселить на Юго-Западную. Риэлторы рассказали, что всю Сретенку так и отжали. И всю уходящую Москву. Эта сцена — ключевая в спектакле. Не возжелай дома ближнего своего!
***
Театральная форма, выбранная Никитой Кобелевым, фантасмагорична, но и очень проста — это соответствует духу реальности, истории и вымысла «Декалога». Репетиция с симфоническим оркестром, костюмная драма, маски, мультфильмы, видео. Мы старались избежать назидательности и пафоса — а просто рассказать истории. Даже Страшный суд у нас дурацкий — и в этом заслуга группы Fire Granny, актеров Леши Золотовицкого, Паши Пархоменко и Олега Гурина, которые поют: «Страшный суд уже тут!» — и идиотическим образом аккомпанируют древнерусским витязям из «Русской правды» и несчастным грешникам, которые сдали бабушку в больницу умирать от рака или украли кадку с туей с Тверской.
Реальность всегда может вмешаться в наш художественный продукт.
Привезли Инну Николаевну на спектакль. На сцене актриса Мила Иванилова достает туфли, ради которых героиня с мамой выгребли все деньги из карманов, предназначенные для провизии. В этих туфлях героиня наша шла в загс (брак оказался неудачным). Туфли как прошлое. Достает старые туфли, и тут из зала (а расстояние — полметра между зрителем и актрисой) раздается ироничный голос Инны Николаевны: «Туфли были не такие! Мои — гораздо изящнее!»
Режиссер Х, выпускник мастерской Женовача, после этой реплики сказал: «И тут я прозрел! Я понял, чем документальный театр отличается от всего остального».