Иллюстрация Елены Мурзиной
С выпуском спектакля по «Игроку» Достоевского у Фокина вышла заминка. Режиссеру никак не давался главный герой.
Сначала все удивлялись, что на роль учителя Алексея Ивановича назначен не Дмитрий Лысенков, явный фаворит режиссера последних лет, сыгравший в том числе и Гамлета, а совсем юный Александр Поламишев, отметившийся пока что лишь ролью молодого бонвивана Гоголя в спектакле «Ваш Гоголь». Фокину между тем было важно показать, что роковым недугом, несовместимым с жизнью, поражено совсем юное существо, еще, по сути, и не жившее. Однако чтобы сыграть драму «совсем юного существа», нужна, как выяснилось, известная зрелость — человеческая и профессиональная. И за очередной отменой премьеры последовало неожиданное назначение. Фокин пригласил в «Александринку» Антона Шагина, ведущего актера захаровского «Ленкома», который и на сцене (непривычно молодой Лопахин, Пер Гюнт), и на экране («Стиляги» Тодоровского, «В субботу» Миндадзе) успел надежно закрепиться в статусе героя.
Назначение это трудно переоценить. Фокина часто упрекают в формализме. Слишком многое режиссер оставляет за собой, слишком мало передоверяет исполнителям, еще меньше — зрителю. Но в итоге успех или неуспех его спектаклей определяется именно уровнем эмоциональной отдачи и мастерства артистов. Его успешное десятилетнее правление в «Александринке» обеспечивалось не только альянсом с художником Александром Боровским, но и прекрасной работой представителей старшего поколения, которым удавалось нарастить мясо на негибкий режиссерский каркас. В «Литургии Zero» Антон Шагин не уступает по профессиональному уровню ни Эре Зиганшиной, ни Сергею Паршину.
Это тем более важно, так как говорить про главную роль в каком-либо спектакле Валерия Фокина — не точно. Точнее — говорить про центральную. У Фокина герой всегда один, остальные выходят, условно говоря, «из хора» и в него же возвращаются. Иногда хор присутствует на сцене буквально (как в «Ревизоре»), иногда фигурально. При этом сценический мир представляет собой личную мифологию центрального персонажа, воспринимается как его производная: это мечты героя, его сны, его кошмары. Зрителю предлагается на рассмотрение модель чьего-то сознания — блаженной Ксении с ее пророчествами, принца датского с его опасными играми, молодого учителя с его стремлением выиграть то, что нельзя купить ни за какие деньги. Причем это еще и модель, которая препарируется на наших глазах с медицинским хладнокровием и внятностью диагнозов. Фокин — совершенно несентиментальный режиссер.
И мизансценически герой тоже всегда в центре. А положение остальных персонажей определяется центростремительной и центробежной силами. Ими управляют и режиссер, и персонаж, с которым режиссер свою функцию делит.
Сначала на сцене двое. Герой Антона Шагина, съежившийся в плетеном кресле, и щеголеватый мужчина средних лет, мистер Астлей. Это не просто англичанин, влюбленный в Полину. Персонаж Александра Лушина выполняет те самые особые функции. Стоит ему махнуть рукой — и поворотный круг с цилиндром колодца в центре (он же — огромная рулетка) приходит в движение.
«Это вы меня выкупили?» — подает из кресла голос существо в черном, весьма жалкого вида. Мистер Астлей, к которому обращен вопрос, имеет усики и аккуратную бородку молодого Достоевского, но это всего лишь уловка, обман. Классик, которому пришлось удирать из казино в Висбадене через окно, никогда не отличался невозмутимостью. И он не стал бы устраивать герою те мучительные флешбэки, на которых строится спектакль, в то время как мистеру Астлею этот процесс доставляет явное удовольствие. Его цель — подтвердить диагноз некурабельной болезни, причем не только для своей уверенности, что очередная жертва (да еще и соперник) не выберется из западни, но и в качестве полезной информации для публики. История болезни занимает менее двух часов. Этого Фокину оказывается вполне достаточно, чтобы продемонстрировать анамнез со всеми необходимыми подробностями.
Здорового Алексея Ивановича — который фигурирует в первой трети романа Достоевского в своих еще полных надежд и иллюзий записках — зритель не увидит. Шагин запросто расстается с амплуа героя. Соскочив с кресла и отправившись в фигуральном смысле путешествовать по закоулкам собственной памяти, шагинский Алексей Иванович выглядит довольно нелепо. Черные штаны с низкой мотней скрадывают рост, так что персонаж практически превращается в карлика. Добавьте сюда босые ноги (временами, правда, в стоптанных башмаках) и мешковатое черное пальто, а еще гримасы — от мстительной ухмылки в лицо генералу до закипающих в глазах мальчишеских слез от обид, нанесенных Полиной.
Нет ничего проще, чем разглядеть за всеми этими горячечными, отчаянными проявлениями прекрасную душу. Особенно в тот момент, когда такой вот Алексей Иванович принимается кутать в свое черное пальто нагую Полину, явившуюся расплатиться собой за выигранные и отданные ей деньги — они принесут ей независимость от авантюриста де Грие. Но речь Фокин ведет не о том, что все хороши, когда любят, как говорит другой герой Достоевского, нигилист Кириллов из «Бесов». Речь о том механизме, который затягивает и в два счета перемалывает таких мальчиков.
Адская механика строится Фокиным и Боровским вокруг персонажа Шагина с инженерным расчетом. То, что молодым артистам театра приходится стать колесиками и винтиками этого механизма, режиссера не пугает, это тоже часть стиля. Стоит человеку, обозначенному в программке как крупье, возникнуть на постаменте колодца и заголосить «Делайте ваши ста-авки!», как стайка статистов скинет синхронными движениями санаторные халаты и превратится в молодых господ и дам в черных вечерних нарядах (в казино Висбадена и Баден-Бадена, как известно, даже на экскурсию можно пройти только в смокинге). Движения их при этом станут по-строевому слаженными, и траектория — неизменной: по кругу, как шарик в рулетке. Формально вся эта круговерть творится за спиной Алексея Ивановича — его кресло, в отличие от кресел других героев, расставленных вокруг колодца, вынесено на периферию, но его постоянная включенность в действие, невозможность не реагировать на все без исключения события, творящиеся с иными персонажами, рождает иллюзию, что его постоянно сносит в дурную бесконечность.
Маститые артисты, что тоже типично для Фокина, получают в спектакле по два, а то и по одному выходному эпизоду. Как в эстрадном театре, с той разницей, что играют здесь не по-эстрадному, а с такой дотошной подробностью, что в содержательный психологический жест превращается практически каждое движение. Неожиданно уютной, домашней — именно благодаря интонациям и размеренным, несуетным жестам — возникает в спектакле бабушка Эры Зиганшиной. За этим внутренним покоем, которого нет более ни у одного из героев, — те самые поместья и усадьбы, тот московский дом, куда она зовет Полину, быстро простив ей ошибки юности. Достаточно одного-единственного привезенного бабушкой слуги, чтобы по их диалогу восстановить тот гармоничный, естественный уклад жизни, который, определенно, торжествует в бабушкиных российских владениях. Бабушка выступает здесь как камертон душевного здоровья: обозвала фитюлькой де Грие (Тихон Жизневский), ущипнула за вертлявую попку Бланш (Мария Луговая), взглянула на генерала так, что у того непроизвольно задрожали коленки (этот эпизод в исполнении Сергея Паршина стоило бы занести в видеохрестоматию по актерскому мастерству, кабы такая существовала) — и вдруг одним жестом приблизила к себе Алексея Ивановича, назначив его своим Вергилием в этом аду. И на несколько мгновений молодой человек, чей разум уже поражен неисцелимым вирусом, словно бы преобразился и даже попробовал заявить своеволие.
Однако сути действия это не меняет. Вполне ничтожная чертовня — вертихвостка Бланш, которая, привычным движением стянув ажурные трусики и повертев ими над головой, уверенно отправляется на коленки к генералу, де Грие с танцующей походкой, оказывающийся (не без помощи Астлея) в нужном месте в нужное время и скупающий генеральские векселя, — разрушает неустойчивую психику «детей», которые не имеют навыков справляться с первыми в жизни и не такими уж сложными задачами. Не только Алексея Ивановича, но и Полины — Александры Большаковой со всей ее силой и цельностью натуры, прямотой и бескомпромиссностью (эта актриса — одно из завидных приобретений «Александринки» последних лет, ее нетрудно представить себе не только, скажем, Катериной в «Грозе», но и софокловой Антигоной или Электрой).
«А за что я вас люблю? Я даже не знаю, хороши вы или нет. Даже лицом», — твердит Алексей Иванович Полине, точно в горячечном бреду, не понимая как справляться с неведомым чувством. И бог знает откуда, из каких подсознательных глубин является ему не какое-то другое, а именно это прозрение: «Деньги — всё!» Такие законы действуют в сегодняшнем мире, и результаты их действия стремительны. Закончив показывать Алексею Ивановичу «веселые картинки» его прошлой жизни, Астлей рассказывает ему о болезни Полины и о том, что любовь ее жива. Взгляд и поза Антона Шагина являют полную безучастность. Знакомым горячечным огнем вспыхивают его глаза лишь при слове «отыграться».
Фокин не стремится ответить на вопрос, почему жизнестойкая логика бабушки, которая, профершпилив все привезенные с собой деньги, возвращается домой строить церковь, никого более не увлекает за собой, не спасает. Худруку «Александринки» не близко морализаторство, он не выписывает рецептов. Он лишь констатирует факты. В том же неожиданно тесном соавторстве с Антоном Шагиным, какое обеспечивало успех его спектаклям с Виктором Гвоздицким и Константином Райкиным, он доводит зрителя до бездны. И на сей раз ее пустота пугает не на шутку, побуждая искать выходы. Сугубо индивидуальные. Единого для всех лекарства от подобной болезни века уже никто предложить не может.