Фотография: Ira Polyarnaya
Поэма Некрасова «Кому на Руси жить хорошо» — школьная программа, ее проходят в старших классах, когда подростков интересует отнюдь не Россия после крепостного права. Не помню, чтобы кто-то из взрослых, отравившись школьной дидактикой, по своей воле вернулся к этому тексту. Сценической истории поэма, кажется, не имеет совсем. Тем не менее, когда «Гоголь-центр» анонсировал данную постановку, было ощущение, что идея лежала на поверхности. Вот только никто, кроме Серебренникова, ее не взял.
Россия — морок, бесконечный и бескрайний плен, неумолимая судьба, тени прошлого, абсурд и боль, старые песни о главном и новые песни о вечном — вот она, сквозная тема творчества Кирилла Серебренникова. «Лес», «Мещане», «Мертвые души», «Господа Головлевы», «Юрьев день», «Киже» на разные лады доказывали, насколько она неисчерпаема. Большая часть репетиций проходила не в репзале, а в поездке по Ярославской области — по тем местам, где находилось некрасовское имение Карабиха, по современным селам Разутовым, Нееловым и Неурожайкам, среди потомков некрасовских персонажей. Серебренников и его актеры искали сценическую достоверность, как ранние «художественники», додинские «братья и сестры», шукшинские «чудики» Алвиса Херманиса — словом, те, для кого театр — процесс познания. Но достоверностью спектакль Кирилла Серебренникова, конечно, не исчерпывается, он сметает любые жанровые ограничения, включая в себя все: документальную точность, политическую сатиру, онлайн съемку, ораторию, современный танец, приемы психологического театра, перформанс — выходит целая антология нового театра.
Музыкальная партитура спектакля так же многослойна, как и драматическая: от репертуара Людмилы Зыкиной в исполнении колоритной и голосистой Риты Крон до хрустальной оратории Ильи Демуцкого. Партитура выстроена и для многочисленных переодеваний — от исподнего до роскошеств «от кутюр а ля рюс» (авторы костюмов Полина Гречко и Кирилл Серебренников). Кодой этого прет-а-порте становится ритмичное облачение актеров в футболки с различной символикой: мелькает «вежливый» Путин на розовом фоне, Ленин — на красном, «Русский — значит, трезвый», Че Гевара, «Дни этого общества сочтены», «Я обид не помню — я их записываю», «Счастье — это куда?» — весь тот трэшевый микс, что кипит в головах наших бедных соотечественников. Взгляды населения меняются легко, как футболки с символикой: был особистом — стал православным, был никем — стал всем.
Первый слой этого мнгослойного спектакля — самый актуальный, перченый. Лобовое столкновение с днем сегодняшним. Выступив еще и сценографом своего спектакля, режиссер провел по сцене ее величество Трубу (с нефтью ли, с газом?) — хребет современной России. К ней лепятся жилища некрасовских мужиков — собственно, и не жилища даже, а места вокруг телевизоров. В первой сцене мужички оказываются участниками ток-шоу, ведущий которого (Илья Ромашко) задается провокационным вопросом: кому живется весело, вольготно на Руси. Мужички нехотя мычат в микрофон свое имя и версию ответа: боярину, вельможному сановнику, купчине толстопузому…
На ответе «попУ» ведущий спотыкается и предпочитает не повторять вслух крамольный ответ — а ну как привлекут за оскорбление чувств верующих. И явно не торопится подойти за ответом к тщедушному очкарику — чувствует, этого субъекта позвали зря. Правильно чувствует: очкарик молча тянет вверх мятый плакатик со своим ответом — «царю». Он не раз еще будет бит своими товарищами по несчастью: за то, что замахивается на святое — про местных жуликов и воров они все понимают, но тянуть ниточку дальше не хотят. Правда, деваться интеллигенту некуда — другого народа у него нет, и, с расквашенным носом, он плетется вместе со всеми, очарованный великой целью — найти на Руси хоть одного счастливца.
Опаленные «телеправдой», мужички возвращаются по домам, где их ждут жены, готовые по первому мужнему зову скинуть затрапезные халаты. Но, задетые за живое, мужья уже не глядят на баб, а пламенно смотрят вдаль — меняют ношеную одежду на новенький камуфляж и даже поднимают флаг ДНР: воины «русского мира» снова бегут от обыденности, снова тянутся за призрачной целью — осчастливить ли других, найти ли счастливого. И выложить дорогу в ад очередными благими намерениями. Впрочем, это, пожалуй, самый спорный момент — все-таки знак равенства между былинными мужичками Некрасова и сегодняшними сепаратистами поставить непросто.
Отдав дань злободневности, спектакль во втором акте вырывается в русский космос — в зачарованное, застывшее на века царство бытия-пития (глава «Пьяная ночь»). Исчезает уродливая труба, обнесенная колючей проволокой и обросшая житейским хламом, исчезает все — остается только пустота, высота, ангельские голоса для хорала Ильи Демуцкого (это их вторая после «Героя нашего времени» работа с Серебренниковым) и пластика парящих в безвоздушном пространстве, освобожденных от гравитации тел (хореограф Антон Адасинский). «Смерти нет», — увещевают пьяных мужиков ангелы. Конечно, нет — ведь не известно, была ли жизнь.
Спектакль летит воздушным змеем, то припадая к земле, то взмывая вверх. Рассказ о страшной мести лакея примерного Якова верного, повесившегося на глазах у прежде обожаемого им барина-обидчика, дается крупным планом: игры с видеопроекциями у Серебренникова прекрасно уживаются с психологическим театром и даже больше — дают ему новый толчок для развития. Эпизод о князе Утятине, чьи многочисленные отпрыски — золотая молодежь — уговорили крестьян продолжать разыгрывать из себя крепостных (чтобы старый тиран умер в покое) поставлен как жутковатый балаган. Горечь Некрасова отлично проецируется на сегодняшний день: мужики соглашаются поломать комедию и поиграть в рабство за весьма умеренную цену. Протагонистом здесь оказывается Климка Никиты Кукушкина — разгильдяй и брехун, стремительно превращающийся из лихого люмпена в стального функционера, готового переступить через любую жизнь.
И все же центром спектакля становится эпизод с некрасовской Матреной, многодетной, много страдавшей бабой, пережившей потерю первенца. Евгения Добровольская, Аннинька из серебренниковских «Господ Головлевых» и Улита из его же «Леса», играет так, что все составляющие ее роли вступают в ядерную реакцию: деревенские интонации — с поэтической строкой, мощнейший театр переживания с условной формой, боль, пропущенная через себя — с восторгом игры. Смотреть на это — и есть счастье.
Такой спектакль мог поставить только очень свободный человек. От многого свободный. Но от убогой и обильной, могучей и бессильной матушки-Руси, от почти гипнотического ощущения бурлящих в ней сил, он освободиться не может. Да и не хочет.