Представьте: в зале гаснет свет, на сцене двенадцать едва освещенных шестов, у каждого стоит женщина в черном. Начинает играть «Болеро» Равеля, женщины начинают синхронно ходить вокруг шестов, не выпуская их из рук. Но вот оказывается, что музыка не «длится», а просто повторяет первые такты. Девушки же по-прежнему ходят по кругу. Проходит пять минут, десять, пятнадцать… Что думает зритель? «Меня надули!» Пришел посмотреть спектакль, в программке написано «танец», а тут какое-то хождение по мукам, да еще Равель, которым забивали голову со школы. Когда на сцене, «ничего не происходит», спектакль перемещается в зал. Напряжение чувствуется физически, начинают ходить какие-то токи возмущения и недовольства. Вот кто-то посвистывает, на него шикают. Моя пожилая соседка принимается от расстройства шлепать в такт музыке по коленкам, и строгий зритель из первого ряда громко ее отчитывает: «Если вы сейчас же не прекратите, я вас лично выведу из зала!» (Зрительница потом мирно уснула, чтобы проснуться от грохота фанфар ближе к концу.) Потом сразу несколько человек принимаются аплодировать, давая, видимо, этим понять, что им все надоело, и спектакль пора завершать.
И так двадцать минут. И минус двадцать зрителей. Вот одна из девушек делает паузу и начинает чуть ускорять свое движение. Зрителю кинули сахарок, как цирковой лошадке: кто-то громко выдохнул, кто-то крикнул «ура!», а кто-то снова зааплодировал. Повсеместное шиканье. Смотрим дальше.
Перенесших первые полчаса зрителей Оливье Дюбуа погружает в транс, а затем вознаграждает финальным ураганом. Но «революция» не в бурлящем финале, она в самом ожидании, битве за время, и это ожидание, как пишет Маргерит Дюрас, «сражение без имени, без оружия, без пролитой крови и без финальной славы, на пороге ожидания», происходит и на сцене, и в зале.
Вряд ли интересно испытывать зрителя на прочность просто так, для эпатажа, в конце концов, французский зритель к этому отчасти привык, да и очередная постановка Мариво усыпляет похлеще свернутого в петлю Равеля. Оливье Дюбуа скорее смотрит, как скручивается пружина ожидания, и как эта энергия входит в конфликт со скукой, недовольством и прочим «верните-деньги-за-билет!». О чем думает зритель, в голове которого поселилась мысль покинуть зал через десять минут после начала спектакля? «Нет, ну это совсем невыносимо, лучше попью вина в буфете и пойду домой» против «А вдруг дальше будет что-то интересное, вдруг я что-то упущу — нет, лучше останусь!» Какая драма! Фрейдисты бы сказали, что Дюбуа зрителя кастрирует — и это отчасти верно. Жак Рансьер писал, что «зрителя не нужно эмансипировать, он сам найдет свою тропу в лесу символов». Что ж, попробуем.
На сцене материальных символов-объектов, среди которых предполагается искать свою тропу, почти нет. Шест может символизировать винтовку (тут же такой марш грохочет!); шест для стриптиза; связь между сакрально-небесным и профанно-земным; одушевленный объект; подпорку для уставшего тела — да и все что угодно, в конце концов, это обыкновенная вертикаль. Танец, как и музыка, построен на повторах-петлях, синхронах и асинхронах, резких рывках в сторону и медленных замираниях. В хореографии пытливый зритель увидит и маршевый ход, и бег, и производственную символику, и феминистский манифест, и даже цветаевское «пригвождена к позорному столбу». Но ничего общего с Брониславой Нижинской, автором балетной премьеры «Болеро».
Все самое интересное — в динамике и утомлении. Или, если угодно, динамике утомления. Современный танец не так давно начал исследовать, как усталость от бесконечного повтора одних и тех же движений изменяет само движение, делает его отчетливо другим. «Революция» отличный тому пример. В первой половине спектакля жесты отточены и синхронны, все девушки на одно лицо. В конце каждая из одиннадцати танцовщиц устает «по-своему», движения уже не упорядочены, и вот один и тот жест, один и тот же рывок в сторону приобретает свои черты, делается личным, кто-то слишком резко помогает себе корпусом, кто-то уже не держит шею, кто-то исполняет все движения в пол-амплитуды. Когда у танцовщиц в самом конце уже совсем не остается сил (действо длится более двух часов), самые стойкие подбадривают остальных громкими вскриками. И вот эта физическая усталость, умноженная на финальное ускорение последних десяти минут сообщает зрительному залу такой невиданный поток энергии, что, кажется, будто со сцены несется циклон. В этот момент высокие умозаключения Оливье Дюбуа о «сопротивлении», «революции» и «единстве» приобретают физически осязаемый смысл. В этот момент зритель выходит из медитативного транса ожидания (а моя соседка просыпается и устраивается поудобнее, словно на трансатлантическом перелете). Покинувшие зал полсотни зрителей в это время мирно пьют чай и, в этом я уверен, не кусают локти. На сцене и в зале, тем временем, революция меняет форму и из молчаливого сопротивления в духе Ганди превращается в простое желание: устоять бы только на ногах.