На Другой сцене «Современника» вышла премьера по новому роману Евгения Водолазкина. Как считает корреспондент ТЕАТРА., спектакль получился не столько об истории страны или человеческой судьбе, сколько о театре как механизме исследования и того, и другого.
Театр, как известно, феникс: много раз повторяя, проживая те же слова и мизансцены, он изменчив и никогда не бывает равен сам себе. Айдар Заббаров, выбирая для постановки на Другой сцене «Современника» роман Евгения Водолазкина «Соловьев и Ларионов», где заглавные герои – белый генерал со странной судьбой и молодой историк, изучающий его жизнь, во многом опирается именно на этот феномен вечного повторения неповторимого.
Размышление получается не столько об истории страны или человеческой судьбе, сколько о театре как механизме исследования того и другого. Отсюда – тягучесть, порой даже вязкость действия на сцене: решив, что «все прочее – литература», режиссер пытается привести упрямящийся материал совсем к другому знаменателю и, увы, иногда это превращается в «неточный перевод» – меняются не только акценты, но и смыслы, а сама история, спрямляясь, обретает принципиально чуждую первоисточнику мелодраматичность.
Неизвестность дебютного романа Водолазкина театру на руку – псевдодетективная история о потерянной рукописи, приключения с перемещениями в пространстве, тайнами, воспоминаниями и движением к чему-то скрытому от нашего взора, цепляет внимание зрителя на сюжетном уровне. Саспенса в этой истории, пожалуй, нет, но есть ощущение, что все главное впереди. Несмотря на выразительный финал, в котором одна из загадок точно будет разгадана, ожидание «главного впереди» будет обмануто – и в этом смысле зритель окажется в положении историка Соловьева (который для режиссера, безусловно, главный герой спектакля).
Ключевое в этом спектакле понятие – обратимость. Обращение вспять и взаимообращение – людей, эпох, времен. Судьбы здесь не пересекаются, но сосуществуют в едином пространстве, взаимопроникая – время многослойно. Поэтому по сплошному ковру из шинелей проходят солдаты Гражданской войны, сталкиваются с людьми из девяностых годов и превращаются в них: солдаты белой армии остановятся на перекур, чтобы стать сокурсниками Соловьева – а потом какими-то людьми с платформы «715-й километр», провинциального хронотопа и отправной точки соловьевской биографии, уносящими гроб матери будущего историка.
В этом чистилище, монохромном мире вечной мерзлоты, все бесконечно удваивается и зеркалится: пролог и эпилог, белый и красный генерал, солдаты двух армий и футболисты на сборах в Крыму, две влюбленности Соловьева – и даже балкон современниковской Другой сцены. Она, кажется, никогда еще не была обжита во всей своей многоуровневости и трехмерности до такой степени: герои движутся вверх и вниз, вдоль и поперек, наискосок и по диагонали, перелезая через вокзальную стенку из стеклоблоков, оттеняясь силуэтами за ее непрозрачностью, выхватываясь светом в разных точках двух «мостов» и ныряя в черноту… Тьма и свет – это жизнь и смерть, буквы на бумаге: Соловьев и Ларионов – две стороны одного листа, выявляющие друг друга. И дело не только во временах, но и во взаимозависимости смерти и жизни, в их неразмыкаемости, о которой – и роман Водолазкина, и спектакль Заббарова. «Генерал! Я взял вас для рифмы к слову / “умирал“» (Бродский).
Соловьев Шамиля Хаматова исповедует убеждение, что дважды войти в одну реку нельзя и ничто не повторяется. В сущности, он прав – генерал Ларионов Максима Разуваева на такое замечание ответит, что главное – не утонуть. И наряду с метелью, родом из булгаковского «Бега», возникнет видеозанавес страшных морских глубин: Соловьев мечтает о море, но не умеет плавать и боится утонуть до темноты в глазах. А «река времен» не останавливает движения, и генерал с будущим исследователем его судьбы несколько раз столкнутся, переглянутся сквозь ее толщу.
Бесконечная цепочка рифм внутри спектакля иногда размыкается и вовне, хотя сам по себе он очень герметичен. Вспомнится не только «Бег», который здесь «в дано», а вдобавок и прошлое в спектакле – как хлудовский вечный и незримый спутник-вестовой, – впроброс намечены аллюзии с сегодняшним днем – не только в словах про вечный ремонт ялтинской Аутской улицы и новую брусчатку, но и в речи хриплоголосого красного генерала Жлобы (Семен Шомин): «Говорят, что удержаться здесь надолго невозможно, невозможно никому. Но мы сможем. Да здравствует советская власть! Да здравствует советская власть в Крыму!». Вспомнится схожий по структуре и аналогичный по временам действия многосерийный фильм Кирилла Серебренникова «Дневник убийцы» – тем более, что оба исполнителя заглавных ролей и еще одна участница спектакля, Ульяна Лаптева (один из ее выходов, самый острохарактерный, принимается зрителями как яркий бенефисный номер), играли на этой самой сцене пятнадцать лет назад в серебренниковской «Голой пионерке».
Колеса поездов стучат, увозя на север и на юг, а «посередине мира» – «нормальная станция», где красивое кладбище и родное пепелище. Генерал Ларионов мерит всю жизнь своим детством. Соловьев последовательно вымарывает его из себя: смешное и горькое, нелепое и трогательное, оно устраняется им, как южнорусский говор (Шамиль Хаматов играет этот быстрый акцент, вставляя печальные фрагменты совсем другой, правильной речи). И отдаляясь от 715-го километра во времени и пространстве, он теряет воспоминания о событиях, изображениях и звуках, как убитый десятилетия назад, – а заодно, как тот, утрачивает «чувство юмора». Отдаляется от девочки Лизы, тоже по фамилии Ларионова (и тут одна из интриг сюжета), которая в исполнении Татьяны Лялиной становится не только частью забавно-трогательного мира детства, но и трагической фигурой, стоически переносящей обреченность на одиночество. «“Конечно, я / приеду“. Не приеду никогда. / В России расстаются навсегда», – как писал в те самые девяностые Борис Рыжий.
Самое важное и в негромком Ларионове, и в пошагово затихающем Соловьеве – обретаемое умение всматриваться в незримую точку за горизонтом. Без надежды и ожидания. Постепенное осознание, что если двигаться вперед, то рано или поздно вернешься назад – возможно, к самому себе. И потому театр как игра и реминисценция (режиссер скрупулезно оставил в инсценировке, кажется, все упоминания театра), как иллюзия и спасение – основа этой истории. Возможность повторить и не повториться, стать глубже и объемнее вопреки нескончаемому «покоренью Крыма».