Фото предоставлено фестивалем. Фото — Дмитрий Матвеев
Корреспондент ТЕАТРА. побывал на спектакле «Площадь героев», ставшем главным событием Александринского фестиваля в Петербурге.
То, что Кристиан Люпа давно и прочно вошел в сонм великих, то что его спектакли — откровение и сенсация, знают все, кто мало-мальски интересуются драматическим театром. Но то, что его спектакль до сих пор способен разделить публику на два непримиримых лагеря, — по меньшей мере удивляет.
1 сентября в Петербурге стартовал фестиваль «Александринский». Когда-то, десять лет назад он открывался первым спектаклем поляка Кристиана Люпы на русской сцене — «Чайкой». Теперь, из политических событий последних лет, о постановках Люпы в наших условиях можно только мечтать, но благодаря Валерию Фокину мы снова смогли приобщиться к творчеству Мастера.
Неспешный четырехчасовой спектакль, поставленный Люпой в Литовском Национальном театре в 2015 году, кажется, шокирует питерскую публику, одна часть которой демонстративно уходит из зала, громко стуча каблуками, а другая устраивает долгую овацию, несмотря на поздний час. На следующий день в Медиацентре Новой сцены собирается внушительная толпа страждущих поговорить с паном Люпой об его искусстве, Томасе Бернхарде и природе фашизма. Даже если фестиваль «Александринский» не покажет больше ничего существенного, цель его достигнута: в Петербурге не только увидели шедевр, но и задумались о том, как и про что может говорить театр в наше время.
Спектакль Люпы немногословен и размерен. В первом действии на сцене полтора часа кряду разговаривают служанки, во втором — обсуждают самоубийство профессора Шустера его взрослые дочери и брат Роберт (в выдающемся исполнении Валентинаса Масальскиса), в третьем мы наблюдаем поминальный обед. Досконально точные детали (обожжённый о раскаленный утюг палец; принесенная вовремя ложка; методично расставленные туфли прослывшего обувным фетишистом покойника), неправдоподобно совершенная видеопроекция, поразительно образная декорация (сначала комната покойного с мебелью и шкафами, потом внешние стены особняка, затем снова комната, на сей раз, видимо, столовая) — конечно, завораживают, но эффект разоравшейся бомбы производят все-таки не они. Восхищение вызывает, во-первых, актерская игра высочайшего качества — точная, остроумная, ни разу не аффектированная и всегда осмысленная. Каждую минуту этого длинного, не старающегося никому понравиться спектакля, актеры играют своих персонажей, не делая ни малейшей попытки что-то «изобразить» или «сымитировать». Осознанность — вообще редкая гостья на драматической сцене, а уж когда речь идет о тяжеловесной философской пьесе…
Впрочем, в постановке Люпы непростые для восприятия максимы Бернхарда приобретают какую-то необыкновенную легкость. Тех, кто справился с нарочито скучным первым действием, режиссер вознаграждает энергией второго и откровениями третьего. Для этого спектакля малы любые слова и эпитеты. Он неправдоподобно прост, восхитительно честен и вопиюще театрален одновременно. После него невозможно воспринимать другой театр, врать себе и окружающим, прятаться за словами. На самом деле он, конечно, не об австрийском (или каком бы то ни было другом) нацизме, политике или семейных склоках, он — о той пропасти, которая с течением времени образуется между человеком и его жизнью, и о том героизме, который каждому из нас требуется, чтобы двигаться дальше. Это очень светлый и одновременно очень темный спектакль, способный и вдохновить, и уничтожить. Открытый финал, про который сам Люпа говорит, что каждый волен трактовать его по-своему, лучшее тому доказательство — кому-то он представляется очистительным огнем, кому-то — порталом в небытие. Но по всему очевидно, что жизнь (в том числе и жизнь духа) интересует режиссера больше смерти — хотя и страшит ничуть не меньше.