Фото: Мария Зайвый.
На Малой сцене Театра Наций сыграли российскую премьеру пьесы британца Дункана Макмиллана «Дыхание» в постановке Марата Гацалова. Спектакль войдет в афишу стартующего на следующей неделе фестиваля NET.
Мужчина и женщина разговаривают. Диалог их сумбурен и невнятен, но по обрывкам фраз можно догадаться, что речь идет о рождении ребенка. Предполагаемом пока рождении. Ведь как здравомыслящие и ответственные люди они должны сначала как следует все обдумать, взвесить, понять, готовы ли они к такому важному шагу и могут ли себе позволить произвести на этот не очень благополучный свет еще одного человека, который будет загрязнять своими памперсами и без того утопающую в отходах планету.
Впрочем, тема экологии здесь не так важна, как в одноименном спектакле Кети Митчелл, показанном на фестивале NET пару лет назад. В постановке «Шаубюне» два актера непрерывно крутили педали велосипедов, вырабатывая электроэнергию для освещения сцены и разделяя таким образом заботу своих героев об энергоресурсах и окружающей среде. Мы, в отличие от немецкой публики, о проблемах природопользования и грядущем демографическом коллапсе задумываемся меньше всего. Что называется, нам бы их проблемы. Поэтому в версии Марата Гацалова акцент сделан на другом, на вечном. Он показывает, как незаметно — в пустых разговорах и бессмысленных действиях — от нас сквозь пальцы утекает жизнь.
Художник спектакля Ксения Перетрухина выстроила на сцене стерильно белую икейскую квартиру. Герои совершают свой повседневный ритуал: моют руки, принимают ванну, переодеваются, накрывают на стол… Но благодаря хореографу Татьяне Гордеевой эти будничные, доведенные до автоматизма действия превращаются почти в танец. И не сразу мы осознаем, что мебель, стоявшая вплотную к зрительским рядам, незаметно отъезжает вглубь сцены, освобождая все больше и больше пространства, которое постепенно заполняется рядами одинаковых стульев, сушилок для белья, тарелок и приборов на столе. То есть Гацалову и Перетрухиной удалось создать на сцене ни много ни мало зримую модель времени — раскадровку напластования одинаковых дней, месяцев и лет…
Причем персонажи пьесы существуют тут во временной петле — в прошлом и будущем одновременно. Они находятся будто в разных измерениях, движутся по собственным, четко заданным, траекториям и почти не встречаются лицом к лицу. Молодой герой Романа Шаляпина явно живет в начале этой истории, а возрастная героиня Людмилы Трошиной (известной актрисы Новосибирского «Глобуса», сыгравшей главную роль в спектакле Гацалова «Август. Графство Осейдж») — в самом её конце, оплакивая умершего мужа. И немудрено, что в её глазах, словах, интонациях, тонком девичьем смехе и скупых движениях — вдвое больше любви, тоски, боли и мудрости.
В этой эстетике серых будней есть определенная доля поэзии. Художник по костюмам Алексей Лобанов одевает актеров в модные костюмы пятидесяти оттенков серого, а композитор Сергей Невский выстраивает шумовую партитуру из бытовых звуков, в самые патетические моменты добавляя к шуму воды и звяканью вилок немного фортепиано. Но все же комфортный и благоустроенный мир героев Макмиллана остается стерильно холодным, лишенным человеческого тепла. Они не столько живут, сколько заговаривают жизнь, переливая из пустого в порожнее куболитры слов. Самая расхожая фраза: «давай поговорим об этом». Ожидание события заменяет само событие, рефлексия заменяет реальность, от которой они всячески прячутся в хрустальных чертогах разума.
Но когда то, к чему они так долго готовились, ждали и боялись, наконец случается, время буквально сходит с ума. Оно перестает тащиться волоком и вдруг пускается вскачь. Вместо бесконечных разговорных сцен — короткие фразы, между которыми в пропасть ухают целые годы. Не успел ребенок родиться — и уже пошел, первый раз не ночевал дома — и вот уже живет отдельно. Расхожее выражение «как летит время» здесь ощущается буквально, оставляя после себя горькое послевкусие.
По-европейски стильный спектакль Марата Гацалова и его команды выстроен очень четко, с точностью балетной партитуры. Это довольно редкий на нашей сцене пример театра, где сама форма является содержанием, едва ли не более важным, чем бесконечный поток слов. Все это дает пьесе Макмиллана другой объем и, простите за каламбур, новое дыхание.