Меланхолическая баллада «Гражданской обороны» «Долгая счастливая жизнь» точно ловит ощущение, разлитое в воздухе. Особенно в воздухе Новосибирска: травля спектакля «Тангейзер», бесцеремонное увольнение директора Новосибирской оперы, митинги православных активистов, уповающих в своей борьбе на уголовный кодекс, — чем не летовская «вездесущность мышиной возни»? Об этом и спели актеры из Томска, которым запретили играть «Историю о православном ёжике».
Скандал с «Тангейзером», конечно, затмил дело спектакля «Песни о Родине», но все это звенья одной цепи: воинствующие православные, призвав в помощь чиновничество, начали борьбу с «крамолой» по всей линии фронта. После долгих мытарств — отмены показа в Томске, визитов чиновников в театр, совещаний и корректировок текста — «Историю о православном ежике» убрали из триптиха по современной российской прозе. На сайте «Глобуса» появилась сухая строчка «по рекомендации Министерства культуры Новосибирской области», а спектакль стал короче на треть.
«Песни о Родине» не принадлежат репертуарному театру, это независимый проект, рассчитанный на то, чтобы кочевать с площадки на площадку. Продюсер Анастасия Журавлева собрала троих режиссеров — Алексея Крикливого, Дмитрия Егорова и Павла Южакова: получился трехчастный спектакль о России сегодня на материале новой отечественной прозы.
Черно-белая гамма, аскетично обставленная сцена, актеры в костюмах выносят пюпитры. На белых холстах, развешенных сзади и устилающих пол, бледно прочерченные ноты. Сквозь плотно сжатые губы кто-то в миноре цедит знакомые звуки — со школьных линеек въевшийся в память зачин: «С чего начинается Родина». Пронзительная, затрепанная казенным официозом, мелодия — лейтмотив «Песен». Впрочем, есть здесь и другие узнаваемые саундтреки сегодняшней действительности.
В первом акте спектакля в постановке Павла Южакова по рассказу Дмитрия Глуховского «Благое дело» — это вполне предсказуемая группа «Любэ» с её приблатненной слащавой задушевностью. Сам сюжет вполне архетипичен: молодой, честный сержант противостоит продажной, развращенной полицейской среде. Жена, не выдержав нищей жизни, уходит к раскормленному гаишнику, ушлый начальник отнимает дело, в котором замазаны слишком серьёзные люди, втюхивает внушительную взятку и ссылает амбициозного подчиненного крышевать рынок.
Грешащую схематичностью историю режиссер с командой артистов «Первого театра» решил в капустнической, заметно китчевой стилистике: если гаишник по тексту напоминает герою прилипчивую муху, то на сцене он смешно перебирает руками, комично зудит и кружит вокруг сержанта. Есть вещи неожиданные, остроумно придуманные — портрет Дзержинского держат как икону, а клавиатура, которую сжимает испуганная секретарша, вдруг растягивается, превращаясь в гармошку.
История, несколько пробуксовывающая в своей предсказуемости, выныривает в привычную для Глуховского фантасмагорию: взяточники, попавшие под самосуд обозленного сержанта, вспотев от страха, лепят невероятицу: мол, не люди мы, а пришельцы, сбившиеся с курса и от безысходности установившие здесь, в России, свои порядки. А наворованные миллиарды нужны, чтобы вернуться. Растерявшийся сержант лихорадочно выворачивает карманы — готов отдать последние рубли, лишь бы упыри убрались восвояси. И здесь спектакль Южакова, тяготеющей к иллюстративной, не самой, может быть, изобретательной социальной сатире, нащупывает важную мысль, яркую отечественную черту — с какой привычной легкостью русский ум принимает идею фантастичного, былинного зла. Хватается за нее как соломинку, с выдохом перекладывая ответственность на неведомую извечную экзистенцию.
Постановка Алексея Крикливого по психоделической фантазии Виктора Пелевина «Хрустальный мир» наследует ироничной медитативности текста: юные юнкера — важничающий Юрий и восторженный Николай — болтаются на подвесных качелях, заменяющих здесь лошадей: покачиваются, путаются в веревках, зависают вниз головой. Мифические стражи миропорядка, попавшие в постмодернистский контекст. Флер мировых имен, обрывки изящной поэзии, чинный слог — словно некая надреальность сталкивается здесь, на историческом перекрестке, на подступах к мифическому Смольному, с реальностью новой, клоунской, пародийной, вульгарной. На сцене эта, гипнотически рвущаяся к центру мира реальность сделана почти кукольно, как-то нарочито самодельно, аляповато, без изящной условности — Ленин и Крупская как будто выбрались из пластилиновых мультиков, из журнала карикатур. Есть и кресло-каталка, и приклеенные бороды и рыжие косы, и смешные очки, и негнущаяся, увековеченная позже в тиражной скульптуре, рука вождя мирового пролетариата, и комиксовая картавость, превращающая невинное слово «ребята» во что-то не очень цензурное.
«Хрустальный мир» вызывающе выбивается из заявленной постмодернисткой версии русской революции — вроде бы, не о сегодняшнем дне, вроде бы эстетские игры с историей. Но в структуре спектакля, который начинается с бытовой почти зарисовки, с публицистики, подкрашенной фантасмагорией, инсценировка Пелевина становится слегка задрапированным грозным предвестием. Хтоническим предчувствием фатального. Эссенцией такого острого сейчас ощущения хрупкости мира, призрачности убаюкавшей нас мнимой стабильности.
Новая реальность порождает новые жанры. В том числе, и в театральной критике. На театроведческих факультетах учат реконструкции старинного спектакля. Жизнь учит реконструкции спектакля запрещенного. Спорный вопрос — насколько описание может восстановить художественное целое, варварски разрушенное невежественным вмешательством, но ничего другого не остается. Итак, о том, чего не было.
«Сказка о православном ёжике» — коротенькая новелла Майи Кучерской из книги «Современный патерик», парафраз на оригинальное сочинение монаха Лазаря. Верующий ёжик отправляется в паломничество к богомолу, дабы спасти родной лес от многолетней засухи.
У Майи Кучерской, наследующей традиции пионерских страшилок и парадоксальной логике литературных анекдотов Хармса, все намного брутальнее: православный ежик все никак не может уговорить белочку креститься. Та боится воды и отказывается окунаться в речку. На помощь приходит божья коровка: выманивает строптивую белочку из дупла с помощью четок из орехов. Лесные жители ликуют, но вот незадача — белочка захлебнулась. Впрочем, растерянность быстро проходит, ведь белочка умерла православной. Звери облегченно выдыхают свою короткую молитву: «слава Богу!».
Сказку о ежике Дмитрий Егоров поместил в контекст других новелл Кучерской из «Современного патерика», дав зрителю с самого начала привыкнуть к предлагаемой эстетике, прочувствовать ее игровую природу. Одна про хулигана и покаяние; вторая про губительные последствия увлечения магическими романами о Гарри Поттере. Действие спектакля происходит в той самой условной православной школе, для которой и сочиняла свои истории Кучерская. Строгий наставник (в последствии Ёжик), в серой рубашке и белом узком галстучке больше похожий на чиновника, нежели на служителя церкви, и две его помощницы — все они родом из кинокомедии. Прежде чем начать занятие, они сходятся с торжественными лицами, держатся за руки, возвращаются к пюпитрам. «Сказка о православном ёжике», может быть, самая театральная история в «Современном патерике»: задание после текста предлагает учащимся разыграть новеллу в лицах.
Визуально этот отрывок должен был стать самым ярким пятно спектакля; на фоне аскетичных, почти черно-белых спектаклей по Глуховскому и Пелевину «Ёжик» с его плюшевыми, нарочито тюзовскими костюмами ядовитых цветов, смотрится безоглядным театральным хулиганством, настоящим панком.
Из-за кулис выходят неказистые лесные жители — жучок с зелеными лапками, лось с желтыми рогами, дятел с красным хохолком. Нелепо покачиваются, обнимаются, размахивая меховыми конечностями, растягивают губы в улыбке — старательное самодеятельное представление с моралью и назиданием. По сцене разбросаны плюшевые грибочки-пеньки, справа деревянная стремянка — это белочкино дупло.
Казённые моралисты преисполнились гневом неспроста — «История о православном ежике» бьет во все болевые точки радикального неофитства с его невежеством, авторитарностью, с его насилием и стремлением стандартизировать, выхолостить жизнь. Театральная версия делает этот разрастающийся зазор между глубоким содержанием и абсурдной формой еще более выпуклым: взрослые люди, переодетые в нелепых зверушек, поют песенку из мультика про Кота Леопольда, водят хоровод рядом с телом мёртвой Белочки, накрытой голубой тряпкой реки.
«Сказка о православном ёжике», которую Дмитрий Егоров сделал с актерами томского ТЮЗа, в отличие от первоисточника Кучерской, во времени и пространстве укоренена с большей очевидностью: белочка нажимает кнопку на магнитофоне, и Мэрилин Мэнсон, концерт которого недавно запретили в Новосибирске, поет Personal Jesus Депеш Мод. Конфликт в «Истории о православном ёжике» не столько идеологический, сколько эстетический. Коллективный опыт здесь не терпит здесь опыта индивидуального. Почти по Синявскому, у которого разногласия с советским строем, как известно, были стилистические.
Озорная «История о православном ёжике», веселым трэшем вклинивавшаяся между гнетущим жизнеподобием «Благого дела» и психоделической зыбкостью «Хрустального мира», изживала страхи, дарила исцеление игрой. Теперь же «Песни о родине», вынужденно ставшие дилогией, звучат серьёзнее и трагичнее. Впрочем, во всей этой истории есть и неожиданный оптимизм: сопротивляющийся цензуре спектакль проявил упрямую силу театра, с трудом поддающегося запрету и вымарыванию.
По изначальному замыслу, персонажи Кучерской скрепляли трилогию воедино: плюшевые зверушки то и дело появлялись на сцене: то в мечтах сержанта из «Благого дела», то в наркотическом дурмане героев Пелевина. Теперь же, это блуждание обломков уничтоженного спектакля приобрело качественно иной смысл. Сиротливые, тыкаются они в «не свои» истории — натурально «Шесть персонажей в поисках автора». Это, вроде бы, о хрупкости искусства, а с другой стороны — и о могучей живучести этой, другой, художественной реальности, которая ускользает из цепких пальцев любителей упорядочивать.
Томские актеры не сыграли историю о православном ёжике. Но высказывание, все-таки, случилось: о том, как страну толкают в безвременье, как мир лишается красок, как крепнет расчеловечивающая система. Никаких плюшевых игр — совсем молодые люди с уставшими, все понимающими, лицами просто спели, под две гитары, Егора Летова. «Горизонтам и праздникам нет». Только грустный лось, как осколок красочной мира, стоял в глубине в молчаливом пикете с плакатом из спектакля, на котором было написано «нетъ» — с церковно-славянским ером на конце. Отныне долгая счастливая жизнь — каждому из нас.
