Едва ли не самым убедительным свидетельством огромной роли театра в жизни нашего общества и одновременно редким примером наличия низовой инициативы в России является феномен театров малых городов. О том, как они возникают, живут и выживают, кто в них работает, какой у них репертуар и чем они выгодно отличаются порой от театров больших городов, журналу «Театр.» рассказал главный знаток русской провинции Олег Лоевский.
МД: Идея сделать материал о театрах малых городов России возникла у меня, когда ты вскользь упомянул населенный пункт Мотыгино, в котором проживает несколько десятков тысяч жителей и в котором при этом есть театр. Я даже задумалась, а есть ли там церковь.
ОЛ: Может быть, и нет.
МД: И много по бескрайней нашей стране разбросано таких городов, в которых церкви, может, и нет, а театр есть?
ОЛ: Много. И я все время узнаю новые и новые названия. Всплывает вдруг какой-нибудь город Новошахтинск Ростовской области, в котором есть театр, а в нем есть энтузиасты: им выделили здание какого-то сгоревшего кинотеатра — и они сами, на свои деньги его отстроили. Или в Верхнем Уфалее, это Челябинская область, по инициативе других энтузиастов возник фестиваль, на который приезжают театры из таких же маленьких, как сам Верхний Уфалей, годов.
МД: Откуда берется этот энтузиазм?
ОЛ: Отчасти от безысходности. В малых городах театр нередко оказывается единственным уч- реждением культуры: больше и пойти-то некуда. Более того, он воспринимается как некое гра- дообразующее предприятие. Театр ведь живое, рукодельное, чувственное дело, оно привлекает людей, которые хотят творить — да хоть фойе оформлять. Кто-то начинает работать в его цехах, к ним примыкают местные художники, потом композиторы. Актерская энергия находит отклик у каких-то странных администраторов, которые начинают служить этим актерам, ссориться с ними, ненавидеть, выбивать для театра кирпичи или цемент.
МД: А эти театры на пустом месте возникают или все же на «намоленном»?
ОЛ: По-разному. В некоторых из малых городов театры остались со времен царской России. Скажем, в городе Ирбите Свердловской области была Ирбитская ярмарка, и там театр возник раньше, чем в Екатеринбурге. А в городе Тобольске, по утверждению тобольского театра, нашлись какие-то грамоты то ли XVI, то ли XVII века, в которых сказано, что около стен города происходили некие театральные действа. Они с этими грамотами даже ездили в Москву доказывать, что у них театр возник раньше, чем у Федора Волкова. Тобольск ведь был столицей Сибири. Потом одни города исчезли, другие развились, какие-то — поменяли свой статус. Что такое был до революции Новониколаевск… И что такое теперь выросший из него Новосибирск! Но в тех городах, что понизили свой статус, театры так и остались. Вторая волна «театрализации» страны случилась в 30-егоды — в рамках индустриализации. Тогда уже была разнарядка. Метро появлялось в городе с миллионом жителей. Театр — как идеологически важная структура, если в городе свыше 100 000 жителей. Ну, и самая мощная волна случилась в годы перестройки, когда сумасшедшие энтузиасты из самодеятельных студий добивались открытия профессиональных театров. Такие театры, возникшие из студий, особенно часто встречаются в нефтяных городах вроде Нижневартовска или Нового Уренгоя. Люди там работали вахтенным способом, не предполагалось, что они там живут постоянно, поэтому и театры тоже не предполагались. Но они возникли. И таких театров огромное количество! Какие копейки получают их артисты — отдельная тема. Но они рвутся на сцену, ездят на какие-то семинары по новой драматургии, причем часто за свой счет, селятся у кого-то на квартирах, в углах — играть хотят! Вот это — самое сильное впечатление производит.
в малых городах театр нередко оказывается единственным учреждением культуры
МД: Насколько я понимаю, в малых городах Сибири театры появляются чаще, чем где-нибудь в Нечерноземье? В этом есть какая-то закономерность?
ОЛ: Разумеется. В первую очередь этому конечно же способствует удаленность от центра. Центральная Россия вся стянута к Москве. Сибирь самодостаточна. Люди там живут навсегда. Они строят дома и возделывают землю. И театр для них — часть того ландшафта, который навсегда. Вот, например, Леня Окунев из Тюмени. Он артист, он снимается у Хотиненко, в сериалах и т. д. Но он летит домой, потому что у него на окраине Тюмени свой театрик «Ангажемент». Здание у него ухожено, его директор Лариса все про всех в театре знает: кому нечего есть, у кого денег нет… Такая почти коммуна…
МД: Можно ли сказать, что феномен театров, стихийно возникающих в малых городах, это сугубо российское явление?
ОЛ: Понимаешь… В западной системе все иначе, чем у нас, организовано. Там уже проложено множество разных тропинок в разных направлениях — от гостеатров до маленьких театриков, существующих на гранты. А в России, особенно в перестройку, все происходило стихийно. Театры открывали, не зная никаких дорог и руководствуясь только внутренней уверенностью, сформулированной Сориным в «Чайке»: «Без театра нельзя». Почему нельзя?
МД: Вот именно! Почему нельзя?
ОЛ: Мне кажется, что в русском характере есть удивительное соединение скоморошества и юродства. С одной стороны, я на площади, мне все по плечу, что хочу, то и ворочу. А с другой — юродство: тут и исповедальность, и глум, и «пожалейте меня!». И это соединение дает очень взрывную внутреннюю психологию, замешенную на публичности. Все-таки очень многое у нас происходит напоказ! Одни показывают, а другие с удовольствием смотрят. И всегда находится какой-то бодрый администратор, который ради этих показывающих и смотрящих вынет стул из-под губернатора. Я знаю даже одного директора театра, находящегося под судом за то, что он на бюджетные деньги кормил голодных студентов. Правда, знаю и такого, который, если для спектакля нужно купить обувь, покупает эту обувь, свою отдает в театр, а ту, что купил, забирает домой. Или покупает мебель для спектакля, ставит дома, а старую, из дома — в театр. Для него театр — кормушка. Но энтузиастов в малых городах все равно неизмеримо больше.
МД: Они, как правило, имеют профессиональное образование?
ОЛ: Часто — нет. Но у них все очень серьезно. Вот, например, в городе Шарыпово Красноярского края была женщина, которая придумала, добилась и открыла театр. А у нее была ученица, которая играла в ее спектаклях. Потом эта ученица стала сама ставить спектакли, потом они творчески разошлись. И эта ученица ее выжила. Тогда та открыла при другом клубе еще один театр — и начала ставить там современную пьесу. Ярославу Пулинович, скажем. А ученица — Вампилова. То есть у них разные драматургические предпочтения.
МД: Ярославу Пулинович ставила? Интересно… Означает ли это, что люди, занимающиеся театром в малых городах, скорее отзываются на все новое, чем люди в больших городах?
ОЛ: Если вынести за скобки Москву и Питер, то, пожалуй, да. Во всяком случае, современная драматургия чаще идет в малых городах, чем в крупных. В городе Прокопьевске Кемеровской области был режиссер по фамилии Захаров — он сейчас ушел на пенсию, но играет как артист в Барнауле. Так у него в театре шел Кольтес — «Битва негра с собаками». И было это в то время, когда Кольтеса только-только перевели на русский. У него же шли редкие пьесы Аверченко.
МД: А ведь бывает, приедешь даже в довольно крупный город, подходишь к афише драмтеатра: Куни-Пуни. Ну, в лучшем случае, проверенная классика — Гоголь с Островским.
ОЛ: А можно приехать в Лысьву и там увидеть пьесы Павла Пряжко. Приехать в город Тара Омского края, в театр, носящий имя М. А. Ульянова (он родился в этом городе), — и узнать, что там идет Ведекинд, который не идет сейчас, кажется, нигде в России. Потому что в малых городах зритель совершенно по-другому все смотрит и воспринимает. Я помню, как я приехал в Нягань и пошел вместе с Ниной Тимоховой, тогдашним главрежем тамошнего театра, покупать сыр. Продавец говорит: «Ой, Ниночка, мы были вчера на спектакле, как замечательно! А что новое вы репетируете?» Они же там все знают друг друга. Это — с одной стороны. А с другой, у них нет заранее сформированных представлений о том, что именно можно и нужно ставить. Зритель малых городов более открыт, но в чем-то и более наивен. В Мотыгино моем любимом зрители — при том, что у жителей есть и сотовые телефоны, и спутниковые антенны, — когда смотрят спектакли, всегда чуть-чуть разговаривают с персонажами. Тихонько так: че ж ты отказываешься, ведь хороший мужик, выходи за него…
МД: Я недавно читала интервью Никиты Гриншпуна по поводу театра на Сахалине, в котором он стал новым главрежем. Он говорит как о чем-то само собой разумеющемся: «Конечно, здесь очень обрадовались главному режиссеру, долгое время труппа была без него, и артисты сидели и ждали, когда же к ним приедет главный режиссер…» А я думаю: ведь артисты — это же не какие-то крепостные крестьяне, ждущие, когда же к ним приедет барин! Они тем и должны отличаться от простых смертных, что они сами проявляют какую-то творческую инициативу
ОЛ: Русские артисты — творческие люди в рамках организованного кем-то пространства. Им действительно нужен барин, «отец родной» — так устроен репертуарный театр.
МД: Но далеко не всегда так устроено сознание людей, которые делают театр. В твоем рассказе о Мотыгино или Нягани меня подкупил именно факт низовой инициативы. Это впечатляет. У нас ведь страна, в которой фактически нет этой инициативы. Почему у нас нет гражданского общества? Потому что оно не организуется снизу.
ОЛ: Потому что инициатива наказуема. Потому что плетью обуха не перешибешь.
МД: А под лежачий камень вода не течет
ОЛ: Но при этом в той области, которой мы с тобой занимаемся, эта инициатива порой есть. Мой любимый пример: когда национальный театр в Тыве закрыли на многолетнюю реконструкцию, артисты сами из холодного склада сделали малую сцену, провели туда коммуникации и играют. Но при этом… Понимаешь, я очень много знаю театров, где есть нормальный театральный диспетчер: то есть человек привозит приличных режиссеров, те ставят, театр функционирует, но артисты воют, что нет главного режиссера! Зачем он вам? — Надо! Отец родной!
МД: Это еще интересней. Значит, получается, что, с одной стороны, в этой специфической области человеческой деятельности есть низовая инициатива (лучше бы, на мой-то вкус, в провинции возникали не только театры, но и земские больницы, например, но это другой вопрос). Но, родившись нетрадиционным образом, эти театры все равно приобретают традиционные черты
ОЛ: И тяготеют к системе русского репертуарного театра. Другой системы наш театр не знает. Свою свободу все хотят кому-то втюхать. Мало кто хочет нести за нее ответственность. Причем порой свободу передоверяют кому попало. Это, впрочем, отдельная тема…
МД: Но скажи — все эти начинания, столь умиляющие нас в социальном смысле, чре- ваты ли они какими-нибудь эстетическими свершениями? Ты видел что-нибудь, что Москва вместе с ее «Масками» — проглядела?
ОЛ: Ну, во-первых, в Минусинске у Песегова всегда есть интересные спектакли. А потом, в малых городах все иначе воспринимаешь. Театр в Камышине, скажем, (Волгоградская область) — это классический МХАТ50-хгодов. Настоящие декорации, костюмные спектакли, писаные задники. Люди занимаются речью, режиссер ваяет многофигурные полотна. Для них театр это культура XIX века, и они ее сохраняют.
МД: И в условиях Камышина это трогательно.
ОЛ: Конечно! Театры малых городов имеют разные черты. Где-то они ужасно консерватив- ные — и в этом есть прелесть консервативности, где-то чересчур развязные — и в этом тоже своя прелесть, а где-то они пытаются поймать недавнее время, которое ушло уже, но они не хотят в это ве- рить. Ставят Розова и Арбузова и думают, что они тем самым как-то его удержат.
МД: С каким умильным выражением лица ты это говоришь. А если бы шла речь о городе Екатеринбурге
ОЛ:…то там у меня никакого умиления не было бы. Эстетическая ценность? Что мы имеем под этим в виду?! Иногда я получаю настоящее эстетическое наслаждение, понимая, как люди тратятся, — я вижу их несовершенства, но вижу их честность, подлинность и чистую актерскую энергию. Помню, как мы приехали в тот же Шарыпово смотреть спектакль. Ночь, зима, холод, ехать много километров. Машина дырявая, мы продрогли. Так спектакль отменили. Почему? Ведущий артист перенервничал, ожидая критиков, и запил. Понимаешь? Он не очень пьющий человек, он просто перенервничал. А в большом городе артисты часто приходят в театр отработать, как на завод, и энергия через рампу не перелетает. И ставил известный режиссер, и инсталляции, и музыка, а тоска — смертная. А в спектаклях театров малых городов есть наивность, простота — тут мы возвращаемся к простому обмену человеческой энергией. Есть, правда, ужасные режиссеры, которых я ненавижу, — не буду называть их имен, они сами догадаются, — они гоняют по малым городам, ставят одну и ту же хрень — и это ужасно. Но не о них речь.
МД: Я думаю иногда: как нам оздоровить русскую православную церковь? Есть самый простой и эффективный способ — запретить ее. После этого истинно верующие останутся, а шелуха отпадет. И возникнет здоровое ядро.
ОЛ: Это уже было, знаешь…
МД: Разумеется. В совсем уж извращенной форме полузапрета. Но когда ты рассказываешь о малых городах, мне вдруг начинает казаться: может быть, взять и лишить театральную сферу финансирования на N лет. И посмотреть, что будет. Те, кому театр нужен по-настоящему, наверняка продолжат работать. Причем, я думаю, что среди этих людей останется энное количество очень известных, талантливых артистов и режиссеров. Но останутся и совершенно неименитые, может, даже не очень талантливые, но искренне любящие свое дело. Вот это и будет здоровое ядро.
ОЛ: На самом деле так отчасти и происходит. Зарплата артистов в этих «малых» театрах — 4-5 тысяч рублей. И люди живут на эти деньги, ходят на работу, репетируют ночами. Это не романти- ческий праздник, это тяжелый труд.
МД: То есть будем считать, что это здоровое ядро в малых городах обнаружилось само собой, осталось только обнаружить его в больших городах.
ОЛ: Что значительно сложней. Там по-другому все устроено. Театр как некая структура, как машина, чаще всего борется за право работать плохо. Это основная идея театра, потому что чем ниже план- ка, тем многим в нем легче.
МД: Но это уже другая тема — как живут и выживают театры в больших городах. Мы ее, надеюсь, тоже когда-нибудь с тобой обсудим.