Сергей Образцов: «На свою совесть надежды никакой»

На фото – сцена из спектакля «Я – Сергей Образцов» © Александр Иванишин

В Театре кукол имени Образцова вышел спектакль «Я — Сергей Образцов». Формально «датская» постановка, заявленная как своеобразный дайджест по ХХ веку и байопик, на деле оказалась гражданским манифестом.

Евгений Цыганов, играющий в спектакле главную роль, впервые участвует в кукольной постановке — на сцене Театра Образцова он оказался отчасти «на родственных началах». Актёр и персонаж действительно родственники, бабушка Цыганова — двоюродная сестра Сергея Образцова. Факт, о котором могут и не знать зрители, второстепенен, хотя становится дополнительной «ступенькой» истории, позволяя разомкнуть линию преемственности, взаимосвязи поколений.

Композиционная и смысловая основа спектакля, нить, на которую нанизываются все «бусины» — составляющие спектакля — мотив раздвоения и удвоения. Это органическая часть, суть феномена театра кукол. И хотя ликбеза по куклам в «Я — Сергей Образцов», в общем, тоже не будет, исследование их природы и станет отправной точкой. В живом плане на сцене присутствует один артист. Все остальные персонажи — куклы. Более того, заглавный герой-рассказчик тоже временами предстаёт в виде куклы. В основном — в моменты острого переживания одиночества, тоски, растерянности перед жизнью, когда даже чувство юмора как будто изменяет ему. Хотя вообще-то Образцов в этом спектакле — мастер слова и остроумец, умеющий и рассказывать о событиях, и делиться своими мыслями так, что на всё находится если не шутка, то неожиданная формулировка. Слушать его истории (а то и байки) очень интересно, они запоминаются не только на уровне сюжета, но и на уровне слов, выражений: это всё относится и к реальным сочинениям Образцова, его книгам и другим материалам, из которых режиссёр спектакля Екатерина Образцова и Борис Голдовский — театровед, худрук Московского театра кукол — создавали документальную пьесу. Но это и способ актёрского существования Евгения Цыганова, решающего собственную задачу по «раздвоению и удвоению». Если в предыдущей премьере, спектакле Крымова «Моцарт „Дон Жуан“. Генеральная репетиция», Цыганов в настоящей маске играл режиссёра-маску, то здесь он постоянно балансирует на грани, отчасти играет Сергея Образцова, «снимая» его манеру говорить, например. Но в эту манеру встраивает интонации современные и даже собственные — так, что в итоге не поймёшь, когда и к кому обращался с этими текстами их автор, не сейчас ли они написаны. Однако даже не в этом мнимо-простом с виду и сложном — по сути актёрском существовании Евгения Цыганова (который столь же узнаваем, сколь и нов в своих интонациях) его главная сила. Здесь важны два принципиальных для драматического артиста качества: «незакрытое» существование, молчание, внутренняя наполненность сценического одиночества — и взаимодействие с партнёром, эмоциональный диалог. Герой-Образцов и отчасти артист Цыганов слышат происходящее, переживают заново или «впервые» то, что разыгрывается на сцене, не переставая думать о своём: здесь начинается взаимопроникновение времён, здесь же — сложность самого героя, которой нарочито мало в словах, но много — в том, как они произносятся и что происходит, когда их нет. А куклы — отличные партнёры: чего стоит артистичный Владимир Немирович-Данченко, эмоционально ведущий прослушивание в музыкальную студию. Формы взаимодействия, однако, тут самые разные: и диалог, и «озвучка» куклы из-за кулис — раздвоение и удвоение всех мастей.

Образцов — наблюдательный человек, и в финальном монологе, который произносится как раз в возрастной «маске», говорит о важности любопытства к миру, интереса ко всему живому. Творчество — и труд, и естественный процесс, а фирменный стиль Образцова, каким он предстаёт в спектакле, — умение найти точный штрих, создать миниатюру. Миниатюру как театральный, эстрадный жанр, но и как ёмкий образ, вобравший в себя эпоху и способный раскрыться в большое полотно. Крошечные эпизоды и номера в спектакле — не «звёздное ревю», а история века в клеймах. Века и человека, которые связаны друг с другом, как кукла и кукольник, и ведут столь же напряжённый невидимый диалог. Соединить их гармонически, сделать движения слаженными и изящными не так-то просто. Один из немногих моментов, где Евгению Цыганову приходится побыть артистом-«кукловодом», — демонстрация специфики тростевой куклы. Показывая «широкий жест», позволяющий ей обрести героические качества, он синхронизирует свою речь с «речью» куклы — и становится очевидно, насколько это непросто. Но этот эпизод важен ещё и для того, чтобы подчеркнуть две идеи. Люди приходят в театр смеяться и мечтать, считает Образцов, — между этими «полюсами» балансирует и спектакль, а работа Цыганова — соединение лирики и иронии в одно сложное целое. Вторая идея — искусство условно, театр кукол — квинтэссенция условности, и потому в спектакле «Я — Сергей Образцов» каждый элемент, по сути, становится метафорой. Причём метафорой многослойной: все создатели и участники проводят здесь опыт по «пересобиранию» сложного в простое. Аллюзии, цитаты, образы проходят жёсткий отбор, остаётся минимум («много» тут разве что оригинальных образцовских номеров, которые в основном исполняются над чёрными ширмами по бокам сцены). Но принцип тут вовсе не в выборе «самого известного» — конкретные песни, стихотворения или фразы в качестве знака эпохи предполагают много уровней: кто-то воспримет очевидный «верхний» слой (и будет прав), кто-то считает объём смыслов с учётом вынесенных за скобки контекстов.

На фото – сцена из спектакля «Я – Сергей Образцов» © Александр Иванишин

Это не «история успеха». И не рецепт выживания, увы. Когда увлечённый работой герой получает телеграмму о смерти жены, зрители видят «чистый» психологический театр — нет кукол, но есть страшный, беспросветный монолог о том, что всё лишено смысла: «Я не верю ни во что». Нет веры в Бога, нет веры в людей, нет веры в смысл своего дела. Даже дети не утешают. Вот небо, вот ласточка, вот дочь… «а Сони нет», — ставит точку герой и скрывается за ширмой. Так, что, кажется, никакого второго акта у спектакля не будет, жизнь Образцова кончена (хотя даже создание легендарного театра — впереди). Но это история кромешного, предельного отчаяния, которое может вопреки всему стать тем пеплом, из которого рождается новое — раз за разом, отталкиваясь от самого дна, добираешься до воздуха. И если трагедии героя-Образцова решаются максимально лаконично, то смена времён и крушение разных образов мира на белых «ступеньках памяти» (основной элемент сценографии, широкая лестница-подиум высотой в треть портала) — зрелище. В нём участвуют куклы (оригинальные, легендарные, созданные Сергеем Алимовым) — и уютное, любовно увиденное пространство, которое создано из рисунков Образцова, графики видеохудожницы Юлии Михеевой и сценографии художницы Александры Дашевской. Дашевская здесь обращается к одному из любимых своих образов — миниатюрным, почти «сувенирным», предметно-игрушечным зданиям и знакам времени. Тактильность, «домашность» этого мира делает особенно болезненной его обречённость — конец Серебряного века и вообще дореволюционной России здесь напоминает о другой работе Дашевской на ту же тему, «Египетской марке» по Мандельштаму в «Мастерской Фоменко». Там, правда, было ещё шествие кровавых рубашек, здесь же зрители — и герой — долго не понимают даже, что упоминание царя или Ленина — не просто отсылка ко времени событий, а контекст, который ребёнку простительно игнорировать, а взрослому не стоит.

Да, герой рассказывает об искусстве, о театре и людях, о приметах быта — но это история становления души, мучительная в переломных моментах. Мучительная вдвойне, когда артист «отпускает» героя — зазор между ними начинает расти, но слова остаются общими, и самое больное для персонажа категорически, недвусмысленно предстаёт сегодняшней болью говорящего и слушающих. Образцов уже всё это прошёл. А мы проходим сейчас.

Окончательно разрушатся белые ступени — основное место действия в первом акте — в ключевой для спектакля момент. Когда начнётся Великая Отечественная, фонари-сигналы будут светить и в зал, зашатается и «поедет» Москва из кукольных декораций, а спустившееся из-под колосников окно Образцов будет заклеивать бумажными полосками, с болью размышляя о том, что «мы со своими куклами никому не нужны» — в отличие от представителей других, полезных профессий. Потом расскажет про агитбригаду, про то, как не мог не думать, кто из солдат-зрителей сегодня вечером уже не вернётся. А главное — о том, как позвал его врач с куклой-ребёнком Тяпой к двоим умирающим. «Может, не надо? — Этим больше всех надо». «Никогда — ни до, ни после — я не чувствовал себя таким нужным», — не без горечи подытоживает Образцов. Самое главное — не в словах, за словами. В этом спектакле совсем нет тоски по уходящему — проходящим эпохам, например. Но есть постоянная, ключевая для действия тоска — тоска эфемерности, боль от смертности человека и непоправимости происходящего. Про это, на самом деле, и весь спектакль.

На фото – Евгений Цыганов в спектакле «Я – Сергей Образцов» © Александр Иванишин

…Белые ступени пока ещё целы. И когда после войны Образцов решает создать «Обыкновенный концерт», чтобы люди вновь научились смеяться, из-за них вынырнут безликие искусствоведы в штатском. Потребуют не оскорблять советскую эстраду и искать положительного героя. С лихостью Образцов начнёт говорить, что он и будет положительным героем этого, пусть «необыкновенного», концерта, ведь он лауреат Сталинской премии… — он не доскажет. Радиоголос сообщит о смерти Сталина. И тогда от старого мира со ступенями действительно ничего не останется. А Образцов растерянно, медленно проговорит главные слова. О том, как посмертно реабилитировали Мейерхольда, как вернулся театровед Дрейден (чей сын назван в честь Образцова), о подлинной судьбе Михоэлса. И всё это время, говорит он, я выступал в Кремле, «он всегда присутствовал на моих выступлениях, потом подходил, жал руку, называл другом… Пусть моя вина мала. Пусть она ничтожно мала — я её чувствую». Образцов задаётся вопросом, что не давало ему тогда, сразу, в момент мрачной кремлёвской Пасхи, не восклицать изумлённо: «Коммунист Мейерхольд — враг! Как же плохо я, оказывается, знаю людей». И отвечает — потребность в самосохранении. Психологическая защита от того, что невозможно понять и принять.

Уже после премьеры «Я — Сергей Образцов» в «Гоголь-центре» выпустили спектакль-посвящение Юрию Левитанскому «Я не участвую в войне». Там слово было предоставлено людям другого поколения, которые на тот же мучительный вопрос «как вы могли не знать, не замечать, не понимать и допустить?» отвечали — нам не с чем было сравнивать, мы не знали, что бывает, может и должно быть иначе. Трагедия Образцова — в том, что он знал. В том, что мы-зрители вместе с ним видели, как пламенеет, крушится и крошится мир вокруг поющего последнюю песню прошлого века кукольного Вертинского-Пьеро, размахом рукавов едва охватывающего, но уже не способного соединить края разлома.

Обыкновенное и необыкновенное — игра слов в названии легендарного теперь спектакля и один из принципов «Я — Сергей Образцов». Необыкновенная биография рассказана «обыкновенными» словами, с позиции обыкновенного человека. Но это означает и то, что этот контраст между биографией и восприятием, личностью и событиями выходит за пределы сюжета как такового. Обыкновенный фашизм — это тоже отсюда. И это одна из главных тем спектакля, ради которой, в том числе, нужно приближение героя к зрителям-собеседникам и растворение его в водовороте эпох.

В финальном монологе, «отвечая на записки», Образцов говорит об этически важных вещах. На удивление злободневных — причём всё больше. Например, о том, что соревновательности в детском творчестве быть не должно. О том, что «на свою совесть надежды никакой», поэтому нужно найти для себя человека-ориентир, перед которым тебе будет или не будет стыдно за свои поступки. Или, отвечая на вопрос «как вы относитесь к свободной любви?», заметит, что негативно относится к любви НЕсвободной. Или в качестве впечатлений о странах мира скажет, что не бывает не талантливых народов; и как страшно — выходить из отеля утром и видеть, как убирают трупы умерших за ночь от голода… Но главное — и в этом тексте, и в самом спектакле — всё-таки мысль о том, что если есть что-то спасительное для человека, то это неравнодушие к миру и к другим людям. И самое эфемерное — самое главное для театра кукол: голос и руки. Поднятыми руками со знаменитыми шариками на пальцах (сейчас — эмблема Театра Образцова), выхваченными из полной темноты, заканчивается спектакль. А начинался он с истории о том, как мама поверила, что полёт по комнате маленькому Серёже не приснился. Вот только руки у мамы мокрые — «наверное, от моих слёз».

Сжимая по принципу самого спектакля объёмное и сложное до краткого и простого, можно сказать, что его «месседж» заложен в одном из звучащих во время действия романсов. У него тоже есть история, которая тут не рассказана: как вспоминает Елена Камбурова, четыре строчки старинного цыганского романса, который якобы слышал ещё Пушкин, ей «подарила» Фаина Раневская, Раневской — Качалов, а ему — цыганка Настя. «Наглядитесь на меня, / Очи ясны, очи ясны, про запас. / Может быть, может быть, / Вижу вас в последний раз».

Комментарии
Предыдущая статья
В Санкт-Петербурге пройдёт четвёртая танцевальная «Пятилетка» 26.03.2022
Следующая статья
Наставшевс выпустит «Евгения Онегина» в Пермской опере 26.03.2022
материалы по теме
Новости
Фестиваль театров кукол «Петрушка Великий — 2024» выбрал лучших
С 12 по 16 сентября в Екатеринбурге прошёл XII Международный фестиваль театров кукол «Петрушка Великий». По итогам конкурса, в котором принимали участие почти полтора десятка постановок, жюри назвало победителей.
Новости
Наталья Слащёва ставит в Karlsson Haus’е спектакль о грусти
Завтра, 14 сентября, в петербургском театре Karlsson Haus пройдёт премьера спектакля Натальи Слащёвой «Сколько весит сверчок?» для зрителей от 5 лет.