Новая драма как явление вышла из лабораторий. Как они устроены, журналу «Театр.» рассказывает один из организаторов фестиваля молодой драматургии «Любимовка».
Первый яркий пример лабораторного движения, оказавший значимое влияние на развитие новой драмы, — знаменитая партнерская лаборатория драматургов и режиссеров, которую в 2006—2009 годах проводил Михаил Угаров в Ясной Поляне.
Выглядело это как выезд на природу клуба одиноких сердец. Около десяти драматургов и столько же режиссеров выезжали подальше от города в пространства, где веял дух Толстого, который был крестным отцом лаборатории, в поместье в Никольско-Вяземском. Там они, отрешившись от прежней жизни, днем и, что характерно, ночью, напряженно вглядывались друг в друга.
Структура лаборатории была гениальной и простой. В первый день каждый режиссер и драматург обязан был держать так называемую яснополянскую речь. В ней они предъявляли свое кредо, рассказывали, чем хотят заниматься, и даже набрасывали идеи будущих работ. Во второй день происходило страшное: по тонкой созвучности душ и унисону идей происходила разбивка по парам — один режиссер и один драматург. Конечно, не обходилось без трагедий: были драматурги, за которыми, жужжа, летали сразу несколько режиссеров, а были такие, кто оставался и вовсе без режиссера. Однажды Павел Пряжко, не выдержав напряжения момента выбора, сорвался накануне второго дня и без объяснений уехал. Потом он все же прислал заявленную накануне пьесу. Я это себе объясняю тем, что в тогдашнем наборе режиссеров не было Дмитрия Волкострелова.
По умолчанию считалось, что это режиссеры выбирают драматургов, а не наоборот. Подразумевалось, что процесс подобен тому, что происходит в условиях реального театра. Тем не менее, и тут находились свои возмутители спокойствия: Максим Курочкин, один из столпов эмансипации драматурга, говорил режиссеру прямо в его бородатое лицо: «Ах, ты меня выбираешь? А я тебя не выбираю!»
После того, как волнения взаимности и невзаимности проходили, парочки и прочие комбинации сочетания драматург+режиссер рассеивались по полям, лесам и рекам и работали над проектами, собираясь все вместе только в столовой и в беседке, где Угаров устраивал чекпойнты групповой динамики.
В последний день устраивались читки (или скорее даже презентации разработанных проектов) с обсуждениями и дискуссиями. Затем следовал неумолимый выпускной с обязательными атрибутами, кострами, разговорами и встречами утренних зорь, а на другой день невыспавшихся режиссеров и драматургов автобус увозил в суровую городскую даль. Еще через какое‑то время драматурги присылали уже написанные тексты.
Конечно, можно сказать, что пьесы, вышедшие из этих лабораторий и придуманные в партнерстве с режиссерами, — это история если не российского театра, то по крайней мере новой драмы тех лет. Но сейчас, ретроспективно, мне кажется, что задача этих лабораторий была не в том, чтобы эти пьесы случились. Главное на лабораториях Ясной Поляны — это то, что происходило с режиссерами, и то, как трансформировалось само бытование современной пьесы. Она переставала быть маргинальной, становясь тем, чем и должна быть, — неотъемлемой частью театрального процесса. Молодые режиссеры видели глаза людей напротив, глаза драматурга, они сами примеряли на себя рабочий фартук драматурга, они находились в самом горниле рождения новой вселенной. И уже дальше, после лаборатории, несли этот образ во внешний мир. И, конечно, главное достижение лабораторий Ясной Поляны — это перевербованный цвет молодой режиссуры. Они уже не воспринимали современную пьесу как что‑то странное и матерное «про бомжей и наркоманов», подобно их более взрослым и консервативным коллегам, которые зачастую преподавали эту точку зрения прямо со своих кафедр в театральных вузах. Так вновь создавалась среда, разрушенная сейсмическими 1990‑ми.
Главный поставщик новодрамовских текстов — фестиваль «Любимовка» — внешне выглядит как ярмарка новых пьес, но по своей структуре это тоже лаборатория. Здесь автор проводит эксперимент со своим новым текстом, предъявляя его профессионалам, отслеживая реакцию, наблюдая, как актеры и режиссер воспринимают его пьесу, что понимают зрители и понимают ли. На каждом обсуждении модераторы в обязательном порядке спрашивают автора, закончен ли текст. Если нет, то по регламенту проводится обсуждение, помогающее понять перспективы развития и достоинства частей пьесы. Если текст закончен, то интересна реакция на все произведение — как позитивная, так и негативная: кто‑то что‑то не понял, кому‑то из обсуждающих чего‑то не хватает. Пьеса обкатывается в условиях, близких к полевым, но все же обсуждение ощущается автором не как финальный вердикт по поводу его одаренности, а скорее как еще один этап создания текста. Не как внешний результат, но как часть процесса. Все это позволяет снизить страх оценки, позволить автору увидеть свой текст чужими глазами.
Лаборатория, как я ее понимаю — это все же не экзамен. В лаборатории мы смешиваем элементы, чтобы получить что‑то впервые, произвести эксперимент, который в реальных условиях слишком опасно и сложно провести в силу непредсказуемости результата. Все, что происходит в лаборатории, остается в лаборатории, результаты можно смыть вместе с содержимым пробирок. Ценность происходящего в самом происходящем. Упор на процессуальность, как показывает опыт, нередко дает фантастические, отложенные во времени результаты.
Подобная яснополянской партнерская лаборатория каждый год проводится в Минске, и понятен пафос устроителей. Современной белорусской пьесе на территории Беларуси до сих пор требуется легитимизация, белорусские авторы в разы чаще ставятся в России, чем на родине, и к кому надо обращаться, как не к режиссерам.
В этом и заключается, на мой взгляд, эффективность и важность лабораторного процесса. Новая драма, которая ковалась в лабораториях первых «Любимовок» и на семинарах по документальному театру, поначалу очень нуждалась в том ощущении безопасности, которое дает процессуальность. Необходима была территория для встреч людей, которым не нужно объяснять важность того, чем они занимаются. На этой территории были только свои, и они были тем более свои, чем более агрессивной была среда за стенами лаборатории. Если уж совсем вольно играть с метафорами, то этот процесс похож на то, что пережило раннее христианство, где лаборатория — это катакомбы, которые дарили чувство безопасности молящимся.
Но со временем «зонтик» над творцом, который дает лаборатория, свобода от страха оценки уже нужны были для того, чтобы эту территорию расширить, сделать ее легитимной и вывести в поле результата.
Сейчас смысл лаборатории в мире современной пьесы расширен за счет того, что театральный процесс становится более горизонтальным. То, что происходит с обществом, не может не затрагивать и профессию драматурга. Меняется взгляд на театральный процесс, который раньше был устроен подобно артиллерийскому расчету — есть подносящий и есть заряжающий, есть наводящий и стреляющий. Было даже место оценщику, который подсчитывал эффективность урона и давал рекомендации. Сегодня процесс выглядит по‑другому — на поле боя подвозится ящик с бабочками, всем раздают сачки, открывают клетку, а дальше мы все бегаем за бабочками кто во что горазд, иногда хвастаясь друг перед другом уловом в социальных сетях.
Где тут место вчерашнему заряжающему? Важно ли это умение заряжать сегодня? Как оно меняется? От чего зависит? Лаборатория — это единственное место, где мы сегодня можем ответить на эти крайне важные для нас вопросы.