В конце сентября в Виченце состоялась премьера спектакля Эймунтаса Някрошюса «Книга Иова». В ролях: Ремигиюс Вилкайтис (Иов), Сальвиюс Трепулис (Бог), Вигандас Вадейша (Сатана), Вайдас Вилюс (Елифаз), Мария Петравичюте, Дарюс Петровскис, Беата Тишкевич. Сценография Марюса Някрошюса, художник по свету Аудрюс Янкаускас.
«За то, как отстаивал Иов правду свою, —
ему не досталось мира,
переделанного по его правде»
(Александр Сопровский, «О книге Иова»)
Начало
В начале было Слово; в начале спектакля Някрошюса «Книга Иова» было послесловие. История Иова, ещё не многострадального, рассказывается как сюжет, как авторский комментарий. Бог и Сатана, барочные, балаганные, наивные, открывают представление, произнося текст первой главы (каждый — от начала до конца) как бенефисные монологи. Комически усердно стараются «возгреметь голосом»; выбранные образы словно жмут им, как старинная одежда (которой на них нет). Прежде у Някрошюса внеземные силы на землю не спускались, а всегда соприсутствовали, словно древние духи, являясь людям по собственной воле, уже почти привычные. Так, в «Фаусте» Бог и Мефистофель были нарочито примитивней Фауста, однако вся сила была сосредоточена в их руках, и ужасала мысль, как легко и скоро всё может разбиться, выскользнув из неосторожных рук. Эти «боги поблизости» не кажутся всемогущими, подлинно всесильна некая третья, запредельная сущность, которая в спектаклях Някрошюса равно может транслироваться и через человека.
Пространство
Театр «Олимпико» — пространство зачарованное: населённое белыми статуями, окрашивающееся и чуть ли не расцветающее в спектакле таинственным театральным светом. Пространство как воплощение мнимостей и иллюзий. Прекрасное легко оборачивается искусственным, захватывающее дух — холодным и бездушным, молчаливые статуи — безответными идолами, кумирами. Эти скульптуры здесь всегда, навечно застыли высоко под потолком над амфитеатром зрительских скамей-ступеней — и на сцене, замерли на вертикали возрожденческого портика; соглядатайствующие и играющие, они и миф, и данность. В «Рае» Някрошюса, поставленном в том же «Олимпико» — и для него, и даже про него, — их пластические повторения стали отправной точкой для сотворения райского «пейзажа»; в «Книге Иова» они подмена живого Бога. Визионер и творец, ищущий и усталый Данте одновременно предшественник и антипод этого Иова: Иов взял его неутолимую жажду познания, тоску по справедливости — и сизифово бессилие оставить попытки «дойти до самой сути».
Иов
Иова играет Ремигиюс Вилкайтис, в «Божественной комедии» исполнявший роль папы римского. В своё последнее появление папа разоблачался, оставаясь тем, кто он есть: усталый человек, разгримированный старый актёр. Почти таким он входит и сюда, третьим пересказывая начало своей истории: пока ещё отчётливо помнит её, находясь в точке замыкания круга, где сходятся в одно начало и конец её нескончаемого повторения и неизбежного пересказа. Дальше нарушает негласный зарок невмешательства, утрачивая способность к остранению вместе с полнотой знания: невозможно «жить своей жизнью»; проживать, не переживая. Этому Иову ведомы страдания земли далеко вперёд, за пределами последней страницы Книги. Он словно уже пережил неучтённые жизни и откровения двадцатого века, потому решив, что узнал больше, чем знает доступный ему Бог. Пока Иов всматривается в неразличимые глаза истуканов поверх зрительских голов, пренебрегая теми, кто за спиной, кто подле него, он лишается не только сверхчеловеческого, но и «слишком человеческого». Однако, как бы теряя память и зрение, он утрачивает всякие координаты, по которым можно отыскать дорогу. Ослепнув, будто крот, Иов прокладывает туннель. Из письменного стола вынуты все ящики, Иов не найдёт и здесь искомого тайника. Сам стол ему уже опостылел, он теперь лишь вход в «нору», но только через эту «калитку» он умеет начинать движение. Тяга к недоступному и одержимость исследователя влекут: Иов ползёт в импровизированный туннель. Бог и Сатана готовы помочь и даже участвовать в его серьёзной «игре» — светят фонариками с той стороны этого туннеля, поддерживают всю конструкцию, чтобы не погребла под собой. Иов движется к ним, их не замечая, ему неинтересно то, что воплощено в человеческом образе. Он хочет добраться до самой «высшей» правды или хотя бы в этих видимых ему существах пробудить силу явленную. Ничтожное сокровище увлекает Иова, он каждый раз прерывает поиски, чтобы вынести наружу серые камешки — препятствие ли, находку. Выносит их на свет и снова ныряет в темноту, забывая, зачем, но не умея остановиться.
Болезнь
Болезнь не настигает Иова божественным наказанием-испытанием, он сам принимает её, торжественно облачаясь, опутываясь гирляндой из простых лампочек. Не задыхаясь в этой петле, не сгибаясь под явной тяжестью, он выставляет свои страдания напоказ, как на витрине. Но лампочки — это не только знак «ожога» Иова, это символ со множеством значений, для каждого из героев своим: от микрофона и курительной трубки до слёз, стекающих стеклянными каплями по щекам. Отшельничество Иова — его выбор и наказание. Он сам центр притяжения для всех оказавшихся на сцене, однако даже не удостаивает их ответом: это они говорят с ним, а он всегда говорит только со своим так и не найденным Богом. Когда же Иов, измученный одиночеством, пробует вернуться к людям, обрести хоть какое-то пристанище, уже слишком поздно. Он приходит к каждому — в надежде остаться надолго, каждый раз с готовностью тщательно складывает свой пиджак. Нового дома не найдётся — он мерещится, как мерещился счастливый финал с цветущим райским древом молодости, продолжения жизни, с радостными приготовлениями к празднику. Перемены к лучшему — горячка, видение, мираж в пустыне. Развенчанные иллюзии не трогают Иова, он понимает: заслуженной награды быть не может — если с беговых дорожек убрать отметку финиша, движение по кругу никогда не завершится. Такой самозабвенной безостановочности искал в «Рае» Данте, его от неё спасали и еле спасли.
Друзья
Друзья Иова — молодые, странные, неожиданно современные: маргиналы, фрики, гопники. Слабые, ограниченные, ни в чём не уверенные вполне, они контрастны этому стойкому и упрямому Иову. Но их слабость — это отзывчивость, ограниченность — определённость, их неуверенность — их свобода. Хотя, как и Иов, они застряли в дурной бесконечности, им нужен мир, живой и предметный, а ему, прозаическому интеллигенту, мир недоступен в своей осязаемости и полноте. Друзья Иова утверждают своё бытие всеми средствами: внешне они броские и вызывающие, он — серый. Елифаз, которого играет Вайдас Вилюс — някрошюсов Вергилий, Дух из «Фауста», Ганечка, — то ли вышел из его же «Квадрата», то ли вырвался из веничкиной «Вальпургиевой ночи». Захлёбываясь смесью вина и собственных слов, он начинает испуганным самоубеждением на гротескной скороговорке, а заканчивает горьким самоутешением, с искренними слезами и неутешимой нежностью показывая взмахом руки над затылком: «Бог!». Он отворачивается, и снова видишь надпись-метку кириллицей на спине: «Одерж.». Елифаз зовёт Бога невидимого и неведомого, а Иов с той же нежностью — наверное, самой светлой, на какую способен, — говорит Богу одно: «Отступись от меня».
Бог
«Сквозной» герой Сальвиюса Трепулиса зверем извивался в тесном и скрипучем мефистофелевом сюртуке, в обморочной горячке сбрасывал бархатный пиджак Рогожина, чтобы в финале сменить своё природное исполинство на мышкинскую тишину, а его царь Соломон из «Песни песней» жил в печальной бесплотности и вечной невоплощённости любви. Соломоново проклятие тяготеет и над его Богом: в своём белом пиджаке он всё время следует за Иовом, но не может вмешаться, словно вендерсовский ангел. Не позволяет вмешаться он и девушке в белом — ненаречённой жене Иова, воплощённому состраданию, — уводит, уносит её: Божья справедливость должна быть выше Божьего милосердия. Встреча Бога с Иовом — новая крайность: физическая борьба. Она и от отчаяния Бога даже; в самом начале он надеялся заставить плыть рыбу, похожую на рисунки римских катакомб, забрасывал её в житейское море, предчувствуя неотвратимость новой жертвы: если не Иов, то Христос.