Корреспондент ТЕАТРА. побывал в «Гоголь-центре», где очень старая и очень новая пьеса «Мизантроп» в постановке Элмара Сенькова балансирует по краю ультратонкого экрана.
Заявленные до премьеры намерения создателей примерить мольеровский сюжет на сегодняшних людей, живущих в соцсетях не меньше, чем в реальности, и пройти тест «кто ты из героев пьесы» сами по себе звучали не слишком оригинально. В (псевдо)гламурных луках героев эффектного тоже больше, чем неожиданного. Но «Гоголь-центр» не был бы собой, если бы остался в пределах этой системы координат, плоского экрана высокого разрешения.
Новый перевод грустной и не самой репертуарной пьесы Мольера, сделанный Дмитрием Быковым, отнюдь не превратил ее в злободневный памфлет. Памфлет по мотивам «Мизантропа» – это любая «традиционная» постановка «Горя от ума», в которой Чацкий, вскочив на воображаемую трибуну (кафедру, котурны), самозабвенно проклинает все и вся: «вы желчь на всех излить готовы». Здесь же главного героя «Мизантропа» Быков, по его собственным словам, стремился сделать посимпатичнее – Альцест кричит не от злости, а от боли.
Впрочем, Альцест Александра Горчилина в буквальном смысле кричит мало. Негромкое и естественное существование артиста на сцене поначалу кажется «простым решением», контрастом к остальным – прежде всего, к его другу Филинту (Филипп Авдеев) и возлюбленной Селимене (Екатерина Стеблина). Филинт и Селимена в конечном счете окажутся интереснее Альцеста – в том смысле, что оба находятся в постоянном внутреннем конфликте, противоречиях, к которым их подталкивает попытка одновременно играть по правилам окружающего мира и отдавать себе отчет в происходящем. Оба – проницательны, оба хотят остаться собой, став при этом органичной частью условного высшего общества, – а общество это многослойно, как со-общества по убеждениям или интересам в соцсетях. Как в отечественном пространстве facebook‘а, быть «и вашим и нашим» не позволено, а своих узнают по особым приметам, которые трудно скопировать (Филинт, например, буквально пытается уловить ритм движений и повторить их, но безуспешно) – и очень легко перестараться в подражании: скромница Арсиноя (Александра Ревенко) является на теннисный корт обличать Селимену в ветрености – и ее собственная юбочка бесстыдно коротка даже в сравнении с нарядом хозяйки дома.
Все эти герои – действительно наши современники, вернее, «они» действительно «мы». Но не потому, что в уста им вложены слова об обысках или харрасменте, а в руки – новые гаджеты. Их современность – в социальном и психологическом, в объеме, который превращает „2D“ в „3D“. В объеме, который является законом и смыслом театра.
Примерно треть спектакля – невероятно смешно (кажется, это первая комедия на сцене «Гоголь-центра»). Хотя бы оттого, что вступительному диалогу Альцеста и Филинта придана форма телеинтервью (и она вполне оправдана), или оттого, что герои исполняют комические музыкальные номера-зонги, каждый из которых решен очень неожиданно. Но дальше убавляется громкость. Элмар Сеньков, поставивший до «Мизантропа» хит Малой сцены ГЦ, подробно-психологических «Демонов», здесь исследует проблему каждодневной саморепрезентации каждого из нас и внутренней драмы личных отношений с социумом (идти напролом? ломать изнутри? затаиться?), делая вывод: мир – театр не вообще, а сейчас, поэтому «театральное дело» касается любого. Алый занавес (сценограф Владислав Огай) не только скрывает перестановки и выталкивает героев на авансцену, вынуждая произносить секретное-заветное (или хотя бы просто исполнять свой номер), он подчеркивает: перед нами вовсе не мир симулякров. Каждый здесь – «что-то». Но каждый верит в философию «я есть то, чем я кажусь», и театр для одних – путь к компромиссу, способ сыграть-скрыть, а для других – «увеличивающее стекло» (выражение Маяковского), дающее вывести на сцену, явить наглядно то, что пока не очевидно..
Все это – отнюдь не драма (о) нелюбви. Напротив, здесь только про любовь и рассуждают – к женщине, к родине, но в обоих случаях натыкаются на извечную проблему, умноженную зумом крупного плана новейших времен: какая она, любовь? Любит – тот, кто видит острее и зорче, или тот, кто ослеплен и милосерден?
Чем дальше, тем несмешнее. И печальный, серьезный, трезвый максималист Альцест – совсем не страшный, но очень знакомый – напоминает отнюдь не Чацкого. Он, как и все, что происходит в этом «Мизантропе», внутренне рифмуется – очевидно или парадоксально – с серебренниковским «Чаадским», последней премьерой режиссера, выпущенной в «Геликон-опере» незадолго до ареста.
Теперь уже другие люди – также без ложного пафоса – примеряют на себя горькую роль, о которой раньше и не думали.
Естественный человек Чаадский бежал «вон из Москвы» – со сцены, буквально за черту города; естественный человек Альцест тоже хотел бы успеть покинуть этот город. Он вроде его и покидает, пройдя заграждения аэропорта. Но это уже постскриптум спектакля – может, было, может, и не было. Но на сцене он все равно останется – картонным двойником, вроде зеркальных режиссерских силуэтов в фойе ГЦ.
Его последнее слово: «У пьесы не было б счастливого финала, / Когда б чужая боль его не оттеняла. / И, радуясь за вас, пускай запомнит зал / Не то, как вам везет, а то, что я сказал».