Первым спектаклем петербургского режиссера Дениса Хусниярова на посту художественного руководителя СамАрта стало «Воскресение» по роману Толстого. Это очень личное высказывание, о том, что честь стоит все-таки беречь смолоду, а «после ничего исправить нельзя». Логично, что спектакль с таким сюжетом появился в молодёжном театре: чем раньше человек усвоит эту истину, тем лучше.
За прошедший год в российских театрах вышло четыре «Воскресения» по роману Толстого, три – в Петербурге, одно – Самаре. Все они настолько разные и так радикально отличаются от романа классика, что даже странно констатировать принадлежность режиссеров Айдара Заббарова, Никиты Кобелева, Семена Серзина и Дениса Хусниярова к одному поколению среднего возраста (Айдару – 33, Семену и Никите – по 37, Денису – 44). Примерно в этом возрасте, как уверяют психологи, всё прожитое вдруг выходит из тени, тем или иным способом даёт о себе знать, провоцируя эмоциональный дискомфорт разной степени тяжести. Возможно, поэтому томления души Мити Нехлюдова, в юности соблазнившего бедную воспитанницу своих тётушек в родовом имении Паново, а спустя десять лет, будучи присяжным, узнавшего её в девице из дома терпимости, подсудимой по делу об убийстве купца, увлекли всех четверых. Но увидели они героя совсем по-разному. Айдар Заббаров рассказал историю естественного человека Руссо, сошедшего с выбранного им Пути, Никита Кобелев – историю «выгоревшего» мажора, вдруг обнаружившего огромный жуткий мир за пределами собственного беспроблемного мирка, Семён Серзин – тупиковую историю человека в центре «общества тотального осуждения».
У Дениса Хусниярова – единственного из всех – нет попытки сделать из Нехлюдова лирического героя: режиссер не вглядывается с сочувствием в его «мильон терзаний» и не пытается найти виноватых. Он стремится простроить причинно-следственную цепочку в сфере взаимодействия человека и общества, и понять – и дать осмыслить зрителям – объективные законы этого взаимодействия. От этого спектакль, порой, выглядит как урок Основ безопасности жизнедеятельности. Есть в российских школах такой предмет, уже лет 20, но мало что дает, поскольку, по большей части, формален. Урок Хусниярова выстроен грамотно с точки зрения педагогики. Он задает вопросы, но не даёт готовые ответы и не назидает. Но провоцирует работу мозга.
На фото – сцена из спектакля «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
Оригинальную пьесу по роману «Воскресение» сочинил драматург Алексей Житковский, прославившийся знанием театральных законов и умением их мастерски использовать для режиссёрских нужд. Но в данном случае театральность до поры до времени остается не востребованной, а начинается всё с «условий задачи», которую, стоя перед занавесом, рассказывает не без иронии в интонациях солидный человек в строгом сюртуке – Алексей Меженный: жил был молодой человек, у которого было, вроде бы, всё хорошо – когда-то он был военным, спал на земле, теперь нежится на перинах и на шелковом белье (тут думаешь: ну кто ж из сидящих в зале его за это упрекнет), собирается жениться на выгодной (хотя и не первой молодости, 27 лет, но по нынешнем временам это вряд ли кого-то смутит) невесте Мисси Корчагиной, пишет картину (правда, всего одну, но на ней – абсолютная благодать: утро акварельными красками, все видевшие художники хвалили), – и вдруг всё пошло кувырком. Вопрос задачи: что должно было произойти, чтобы в мир в одночасье потерял художника и благополучного члена общества? На него весьма отчетливо и жестко отвечает спектакль СамАрта.
Рассказчик в сюртуке оказывается вовсе не автором, а Нехлюдовым после личной катастрофы, так что горькая ирония его оказывается не только простительной, но весьма узнаваемой и уместной самоиронией. А за поднявшимся занавесом обнаруживается прозрачный лабиринт, придуманный для здешней, несоизмеримо огромной по отношению в залу на 350 мест сценой, художником-концептуалистом Семеном Пастухом. 35-летний князь Дмитрий Нехлюдов – Пётр Касатьев спит на кушетке практически на пороге лабиринта, а между сверкающими, как хрустальная люстра, перегородками бегают прекрасные молодые люди в белых одеждах, радостно смеются и поют обрядово-жениховское: «Гори-гори ясно, чтобы не погасло». Они расталкивают Митю, помимо его воли затаскивают в эти пронизанные светом коридоры, а какой-то женский голос ещё и кричит заливисто: «Митяяяя, лови девушку, не уронииии!». На самом деле, именно так в психологии и характеризуется кризис среднего возраста: события прошлой жизни с их, по большей части, мучительными, неприятными, стыдными деталями вдруг оказывается в активной памяти, в настоящем моменте. Они не просто наполняют внутреннюю жизнь человека, превращая её в непроходимый подчас лабиринт, но и трансформируют всё его существование вовне. Именно после этого сна, в котором Мите Нехлюдову померещилось милое создание в простом белоснежном платьице – юная Катюша Александры Баушевой, а не после суда, как в романе Толстого, жизнь Нехлюдова меняется радикально.
Когда он возвращается к своей кушетке, на ней уже восседает Мисси – Анастасия Вельмискина в жокейском костюме. Двигается она как заводная кукла с определенным набором жестов (руку ко лбу, в сторону, к сердцу и т.д.) и тараторит писклявым голосом что-то о галерее, куда они с маменькой и с Нехлюдовым непременно должны отправиться. Этот гротесковый эпизод диктует закон спектакля: мир глазами Нехлюдова после пробуждения: мир, в котором фальшь больше не скрывается, а демонстрирует себя бесстыже и в самых разных проявлениях. Вполне очевидно, что она и раньше не особенно пряталась, но оптика героя была настроена по-другому, теперь же, словно компенсируя своя прежнюю слепоту, герой видит фальшь окружающей его реальности, словно с кривом зеркале и, одновременно, сквозь увеличительное стекло, и его от неё, по его же отчаянно выкрикнутому признанию, тошнит.
На фото – сцена из спектакля «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
Вынужденный отправиться в суд, чтобы выполнить обязанности присяжного, князь и суд видит как некую двухуровневую конструкцию: лабиринт остаётся на месте, только он больше не сияет, как хрустальный дворец, а наполнен инфернальным голубым светом, а вокруг него возвышаются, словно королевские троны, выхваченные лучами света из тьмы ярко-красные стулья. На них восседают присяжные (Нехлюдов – крайний слева), а также председатель суда (в центре, вдали) и прокурор (справа, с краю). Подсудимые сидят в стеклянных коробах, которые обнаружились на краю лабиринта. И в купе с художественным светом Игоря Фомина картинка несколько мгновений кажется идеально выверенной по законам геометрии. Председатель пафосно и поставленным голосом произносит текст из Евангелие про «судить не ложно, но справедливо». Но мир как глобальное судилище, где люди, которые волею судьбы оказались наверху, отчего-то взяли на себя право судить тех, которые внизу, просто не может оставаться стабильным. Симметрию нарушает, конечно, Нехлюдов, который, узнав в одной из подсудимых соблазненную им некогда девушку, бросается вниз по лестнице к ней, проговаривая с юношеской порывистой нежностью «Катюша!» И усталая женщина «второй половины жизни», с ясными глазами и совершенно седыми, собранными на затылке волосами посмотрит на него с недоумением.
Катюш Масловых в спектакле тоже две. Вторую, подсудимую, а после заключенную играет Вероника Львова. Ей возраст – это, конечно, метафора старения души от горя и бедствий, обрушившихся на молодую женщину. Но выглядит она при этом изумительно благородно – так, как, наверное, выглядели завсегдатаи арт-кафе серебряного века в ГУЛАГе в 1937-м. У этой Кати гордая осанка, черное в пол, почти монашеское, платье (художник по костюмам Яна Глушанок), а главное – полное отсутствие страха перед этим «высоким» собранием. Сказалось, видимо, хорошее воспитание, полученное в доме тетушек Нехлюдова в имении Паново, и печальный опыт познания людей «с изнанки», в доме терпимости, где Катюша оказалась довольно скоро. Достаточно услышать, как она практически затыкает прокурора ответом на вопрос, в каком заведении она служит? «Известно, в каком. Сами, поди, бывали», – произносит Катя – Львова, и в её интонациях, даже при большом желании, не расслышать ни дерзости, ни желания уязвить, это всего лишь констатация очевидного, ну разве что с толикой презрения к бессмысленной процедуре, но прокурор – Юрий Долгих оказывается уязвлен настолько, что весь суд превращается в его личную месть Масловой. Это удачное режиссёрское решение, потому что прокурор, униженный проституткой, ситуация в принципе смешная, а когда в эмоциональном раже он ещё и начинает нести ахинею про то, что образованная Маслова «сексуальным гипнозом околдовала богатыря» – купца Смелькова, а потом убила и ограбила его, судилище немедленно оборачивается средневековой «охотой на ведьм». Ну охота и охота. Подумаешь, невидаль. Но тут опять вмешивается Нехлюдов с криком: «Не такая она, это я всё сделал».
На фото – Владимир Зимников — Картинкин и Вероника Львова — Екатерина Маслова в спектакле «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
И словно бы в подтверждение этих его слов лабиринт наполняется ярким светом и пасхальными песнопениями, а потом всё смолкает, и юная Катюша в белом платье и пуховом платке на плечах остается в центре – и выглядит она в этот момент как девушки на картинах прерафаэлитов, не хватает только белой лилии, символа полного доверия богу. Вся эротика в спектакле исчерпывается одним движением: Нехлюдов, преисполненный совсем иных чувств, подходит к Катюше и срывает с неё пуховой платок, обнажая её плечи. Выглядит герой при этом, как убийца из-за угла, и девушке остается только взмолиться: «Не надо, увидят люди, Господь увидит». Подробности и последствия гнусностей молодого Нехлюдова выяснятся позже, в процессе разных исповедей и встреч – прежде всего, встреч взрослой Кати и Нехлюдов в тюрьме, которые вынесены режиссёром на авансцену.
С этого момента действие развивает по двум параллельными линиям. Одна из них – и это чрезвычайно точно подмеченный драматургом и режиссёром парадокс, который заключается, с одной стороны, в настойчивом стремлении Нехлюдова объяснить тем, кто причисляет себя к судьям, что он виновен более, чем кто-либо, а с другой – ещё более упорное нежелание всех вместе и каждого в отдельности представителя «верхнего» сословия признавать князя недостойным человеком и уж тем более, как он себя именует, скотом. Наоборот, все как один: и упоминавшийся прокурор, и адвокат Фанарин – Павел Маркелов, в неуёмном словоблудии забывающий, говорит он о вине судебной или о вине столовом, которое как раз в этот момент приносит слуга; и кукольная невеста с такой же кукольной мамашей – Викторией Максимовой; и друг детства Масленников – Роман Касатьев, дослужившийся до вице-губернатора, – стараются его убедить, что он, соблазнив Катю и сунув ей в руку купюру, поступил так, как все. Как именно и следует поступать.
На фото – Павел Маркелов — адвокат Фанарин и Петр Касатьев — Нехлюдов в спектакле «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
Линия вторая – крайне драматически напряженная – это мучительно не складывающийся диалог Нехлюдова – Романа Касатьева, все ещё молодого человека, надеющегося на новую, честную жизнь (герой Алексея Меженного, названный в программке «Нехлюдовым после всех испытаний», лишь время от времени комментирует происходящее), и Кати – Вероники Львовой, живущей словно бы после жизни. Дениса Хусниярова гораздо меньше интересует ситуация оговора Масловой, а потом ещё и судебной ошибки – то есть бессмысленности суда как некой институции, устанавливающей справедливость (хотя знаменитое толстовское «Я считаю всякий суд не только бесполезным, но и безнравственным» Нехлюдов в разговоре с прокурором произнесет), чем диалог этих двух людей крупным планом. А точнее – чем ситуация, что человек, пытающийся исправить подлость, отчего-то подсознательно ожидает за это награды, как за подвиг. В данном случае, желание Нехлюдова вызволить Катю из тюрьмы и жениться на ней выглядит едва ли не уничижением паче гордости. Катя же проходит свой любопытно выстроенный путь: от неподдельного, но хладнокровного изумления чудачествам барина (вот тут возрастной «Нехлюдов после испытаний» произнесет: «А чего ты ждал, что она тебе на шею кинется? Ты же теперь такой богатый, надушенный, как те, кто ею пользуются») до злого рассказа в пьяном угаре. Точно застенок, помноженный на алкоголь, распахнули перед ней бездну в самой дальней кладовой памяти, и она заглянула туда и снова пережила всю нестерпимую боль: о том, как беременная бежала на вокзал, и о ребенке, умершем на третий день. От искреннего смеха в ответ на предложение Нехлюдова жениться – и, наконец, до своей коронной реплики, без которой ни один постановщик «Воскресения» ещё не обошелся: «Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись?!» В спектакле Хусниярова она звучит как приговор, обжалованию не подлежащий. При этом лабиринт за их спиной превращается в пронизанную ядовито-желтым светом тюрьму, где заключенные ходят по кругу, словно воплощая собой дурную бесконечность.
Виктор Пелевин в самом странном своем романе, «Шлем ужаса», написал, что лабиринт как психологический образ возникает тогда, когда человеку надо принять решение при наличии ситуации выбора. И надо «не думать, где выход, а понять, что жизнь – это распутье, на котором ты стоишь прямо сейчас. Тогда и лабиринт исчезнет – ведь целиком он существует только у нас в уме, а в реальности есть только простой выбор – куда дальше». Во втором действии, после того, как Нехлюдов сделал выбор, вопреки решению Кати, следовать за ней везде и быть поблизости, а параллельно писать бумаги в самые высокие инстанции, чтобы вызволить её из тюрьмы, никакого лабиринта нет – есть пустая площадка, покрытая чем-то белым, вроде снега. Красные кресла на верхотуре повернуты тыльной стороной к залу. И в этом пространстве, где холодно, опять же, только ему одному, бродит всё ещё не постаревший, то есть не потерявший надежд Нехлюдов.
На фото – Евгений Гладких — Симонсон, Петр Касатьев – Нехлюдов и Ольга Ламинская — Вера Богодуховская в спектакле «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
Действие начинается с двух песен. Первую – «Милый мой друг, добрый мой друг, людям так хочется мира. И в 35 сердце опять не устает повторять…» – тянет подросток (травестийная роль Рената Набиуллина), сын кого-то из политических заключенных, которых Хунияров поселил натурально в «подполье»: авансцена едет вниз, и герои оказываются по пояс скрыты от зрительских глаз. Но эти люди ещё и живут как бы наполовину – категорически отказываясь от любви и семейного счастья, о чём жестко заявляют. Программа их понятна из песни устами «младенца» – с ней нельзя не согласиться, да и сами они похожи на подростков, из-за слишком серьезного отношения к себе. Артисты Ольга Ламинская (героиня с символическими именем Вера) и Евгений Гладких, приехавший за Хуснияровым в Самару из Набережных Челнов (Симонсон), играют своих жестоковыйных персонажей с нежной иронией. Сочувствуя этим недолюбленным тинэйджерам, даже когда Нехлюдов по мизансцене оказывается между ними и попадает под прицельный перекрестный огонь их осуждения: и мужикам он землю до сих пор не отдал, и что людей в тюрьмах бьют по наивности своей не в курсе, и отправиться к вице-губернатору просителем за невинно сидящих в Петропавловке – его обязанность. Нехлюдов поначалу и рад посыпать голову пеплом, но даже его терпению приходит конец и, рявкнув: «Хватит!», он все же отправляется на борьбу – даже не за социально-политические реформы, а для начала – за простое соблюдение законов. Телесные наказания же отменены, а у Симонсона, так трогательно чеканящего свои «правила жизни», вся спина изрешечена плетьми. Но по первому же визиту – к вице-губернатору – становится понятно, что это для общества уже перебор, посягательство на незыблемое вековечное устройство, поэтому даже друг детства отнимает у Нехлюдова все выданные прежде привилегии, включая пропуск в тюрьму, и запрещает его пускать куда-либо, где он может ещё что-то «неправильное» увидеть. Кстати, момент ухода от Масленникова выстроен режиссёром как оммаж Каме Гинкасу: пока Нехлюдов-старший зачитывает текст Толстого о том, что герой «вырвал свою руку» у Масленникова и, «никому не кланяясь и ничего не говоря», «с мрачным видом» вышел из гостиной, Нехлюдов-младший вполне спокойно пожимает руку старому другу. Никакой благородной ярости нет и в помине.
На фото – сцена из спектакля «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
И тут наступает время второй песни. Дело в том, что драматург Житковский объединил в инсценировке двух заезжих знаменитостей, объект внимания : некоего теннисиста Крукса и немецкого миссионера Кизеветера, вещающего о спасении (и, соответственно, воскресении) их грешных душ. У Хусниярова герой, обозначенный в программке как «мистер Крукс, английский проповедник, теннисист», чья роль отдана исполнителю роли Нехлюдова-старшего, поёт самую апокалиптичную песню в истории мирового рока – «The end» группы Doors. А для тех, кто не знает наизусть текст, очаровательная старушка с диадемой в белоснежных волосах, бабушка Крукса, она же и переводчик – Людмила Гаврилова – суммирует: «Как нам спастись, братья и сестры? Нет ответа». Но Нехлюдов-младший послания не считает и отправится по мокрому снегу дальше, пока сами эти его походы не превратятся в невидимый лабиринт.
На фото – Алексей Меженный — Крукс в спектакле «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
Ощущение бессмысленного кружения возникнет от ещё одной режиссёрской придумки. Неожиданно в спектакле возникнет нечто вроде условного кордебалета. Сначала (как раз во время исполнения «The end») эта группа товарищей превратится в карнавальные маски смерти в золотых баутах и черных плащах. Потом они же вырядятся мужиками, которые станут ритмично проговаривать тексты, усердно окая (и это уже оммаж Андрею Могучему и его «Грозе»), но землю не возьмут, потому что «подпишись – барин тебя живого и проглотит, мало ли нас околпачивали». А в итоге обернутся опереточными чиновниками Сената во фраках и цилиндрах, которые поначалу чуть ли не качать примутся Нехлюдова, деланно восхищаясь им как светлым и великим человеком, за то, что и землю крестьянам отдает, и за несчастных хлопочет. А потом один из них запихнет бумагу себе в рот, и все хором завопят «Отказать!», уже откровенно отсылая нас к гоголевской чертовне. И настоящая ведьма в спектакле появится – тетка Катюши, к которой Нехлюдов явится про ребёнка расспросить. Совсем уже пропповская старуха из страшных сказок, героиня Любови Долгих долго будет сидеть, качая на руках ребенка да причитая: «Мальчик был – вылитый вы», а потом окажется, что никакого ребенка нет, только платок, который она встряхнет да раскинет руки – и, кажется, сейчас взлетит черной вороной, громко каркая, но нет, только разразится громким диким хохотом.
На фото – сцена из спектакля «Воскресение» © пресс-служба театра СамАрт
И останется Нехлюдову лишь последняя встреча с Катюшей, которую в этом спектакле не освободят, а лишь переведут к политическим, и которая, уже шагая в их строю, растянувшемся на всю авансцену, сообщит князю, что выходит замуж за Симонсона. Ни о каком взаимном влечении Кати и Симонсона в этом сюжете и при этом кастинге и речи быть не может, такая Катя, какую играет актриса Львова (не по возрасту, а по сути своей нынешней, после всего пережитого), будет разве что заботливой матерью этим несчастным политическим, сразу всем. Но Нехлюдов все равно рыдает отчаянными детскими слезами, оплакивая, видимо, окончательно утраченные иллюзии и надежды. Чтобы хоть что-то изменить в прошлом, надо, чтобы твой выбор совпал с выбором другого человека, а это на поверку оказывается совершенно невозможно. Обычно в спектаклях по этому роману Толстого кто-то да выруливает: в спектакле Айдара Заббарова, например, спасается Катюша, уходя к политическим в новую осмысленную жизнь, в спектакле Кобелева шанс есть у обоих, но при условии огромной работы в будущем. В спектакле Хусниярова не спасается никто. А единственным бонусом к отчаянной и неудачной попытке героя изменить мир вокруг становится глубоко драматичный опыт и толстовский вопрос, который транслирует Нехлюдов Алексея Меженного: «Я ли сумасшедший, что вижу то, чего другие не видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я вижу?»