Сегодня, 18 сентября, «Гоголь-центр» начинает посткарантинный сезон с премьеры спектакля «Красный крест». Постановка по одноимённому роману белорусского писателя Саши Филипенко — первая работа режиссёра Семёна Серзина в ГЦ.
Поставить роман Филипенко «Красный крест» в «Гоголь-центре» Серзину предложил театр. Изначально премьера была намечена на конец предыдущего сезона, однако в итоге изменилось не только время, но и пространство: вместо предполагавшейся малой сцены спектакль играют в большом зале. Однако и режиссёр, и его постоянный соавтор художница София Матвеева посчитали нужным «включить», «приблизить» зрителя к происходящему и решили пространство как «красный крест» — пересечение двух помостов в центре зала.
Сюжет романа, действие которого происходит в Минске в начале 2001 года (написан и опубликован «Красный крест» в 2017-м), не ограничивается настоящим. Основная часть текста — история прошлого, воспоминания главной героини, 91-летней Татьяны Алексеевны, о событиях собственной сложной судьбы. Прежде всего, об изменивших её жизнь сороковых годах. В них, помимо войны (многочисленные письма Международного Красного креста в НКИД, Народный комиссариат иностранных дел, — одно из «зеркал» названия и огромный документальный пласт текста), вместились репрессии: допросы, лагерь, последующие поиски потерянных близких и ещё одного человека, появление которого становится «рамкой», соединяющей начало и конец романа.
Татьяну Алексеевну в спектакле играют одновременно две актрисы — Светлана Брагарник («в 2001-м») и Мария Поезжаева (Опельянц) — «в сороковые». Второй главный герой романа — повествователь Саша, молодой человек, у которого тоже есть трагическое, хотя и не столь долгое, прошлое. Сашу в премьерном спектакле играет Евгений Серзин, ровесник героя и приглашённый артист (не единственный — в «Красном кресте» участвуют ещё несколько резидентов «Невидимого театра» Семёна Серзина и/или его соавторов по другим работам).
Во время работы над спектаклем вся команда создателей изучала документальную основу «лагерного» материала, а в фойе к премьере Музеем ГУЛАГа подготовлена специальная экспозиция. Однако, по словам режиссёра, документ в этом случае не «самоценен» — он лишь увеличительное стекло для всматривания в отдельные человеческие судьбы. А вот «белорусский контекст», который есть и в романе, но, разумеется, несколько отличается от сегодняшнего, на работу над спектаклем повлиял.
Подробнее о премьере Семён Серзин рассказал журналу ТЕАТР.: «Материал заинтересовал, наверное, темой. Литературно он, мне кажется, несколько несовершенный, но так и сам Саша, автор, говорит: главным тут была тема, которая сама к нему пришла, — и он понял, что не может пройти мимо неё. И поскольку я был в контексте, что-то про это знал, делал в Казани спектакль по документам [«Свидетели»], то тут мне было интересно поработать с текстом автора, которому (ну, просто по возрасту) материал знаком только по документам — в отличие от Гинзбург, Петкевич, Гроссмана, Шаламова, Солженицына, которые буквально были в этом. Он смотрит на рассказываемую историю тем же взглядом, что и молодые люди, которые придут на спектакль, — и было интересно, как вообще её можно так ненавязчиво рассказать.
Но к самой теме интерес мой скорее давний — во всяком случае, у меня есть давняя режиссёрская мечта, книжка Тамары Петкевич «Жизнь — сапожок непарный» — никто о ней не знает, а это невероятная история, связанная как раз с тем временем, о том, как жить в настолько критических ситуациях. И как раз — как в каких-то ужасных условиях, в лагерях театр спасал людям жизнь: люди находили в этом отдушину — непонятно, из чего и как, но… Там же много было людей в том числе из театральной среды — и вот они как-то играли спектакли, что-то продолжали делать. В каком-то смысле мне это близко. Но сделать такую работу, думаю, можно только без какого бы то ни было — вообще — художественного контроля «сверху».
По сравнению с романом, в спектакле мы сильно сократили объём текста реальных документов — это всё, мне кажется, по сути не «документальность», а «документация», факт. А здесь, у нас, главным образом история про человека — в чём угодно. Поэтому я и пытался всё связать с человеческой историей: чтобы те два «осколка» документального текста, которые остались, были даны не «как факты», а взаимодействовали с героями. Например, когда Таня читает текст о том, что мы не отвечаем на письма Красного креста, её перебивает начальник НКИДа, говоря, что с Германией мы не ведём диалога вообще.
Сцена-крест, конечно, не только потому, что мы хотели оставить хоть какое-то напоминание о названии. Сначала мы всё это придумывали для малой сцены, потом было принято решение перенести на большую — и мне хотелось, чтобы люди не ощущали себя на спектакле, чтобы не было фронтальной рассадки. Здесь если сидеть в четырёх «уголочках» креста, то есть ощущение, что ты находишься внутри всей этой истории. Если сидишь «с фронта», в амфитеатре, — ощущение, что ты смотришь спектакль (и чем выше, тем отстранённее). С противоположной стороны, где обычно находится сцена, — ощущение, что ты смотришь на происходящее глазами Саши, главного героя.
Диалог, интеграция актёров «Невидимого театра» и «Гоголь-центра» проходили нормально, но тут другое дело, что я в этой работе был, с одной стороны, основательным, но и очень строгим с артистами. Потому что здесь нет никаких манипуляций со зрителями, и от артистов я добивался, чтобы они не играли грубо, чтобы прозвучала в первую очередь тема — пусть даже коряво, пусть не всегда стройно и не всегда «захватывающе». А дальше кто-то из актёров лучше, кто-то хуже «догоняет» истории — но все они должны понять, что всё в этом спектакле держится только на них. Здесь практически ничего нет — ну, свет какой-то, потому что без света ничего не видно… Вообще это первый спектакль, который я попытался сделать без музыки и без чего-либо, что тебя подталкивает: ты сам себя должен подталкивать. Так что вот тут непростая была история.
Белорусские события на спектакль, на наше восприятие, конечно, повлияли. Только, правда, у меня была одна надежда — что, когда мы будем выпускать премьеру, эта повестка уже не будет актуальна. Но там всё стало уже как-то совсем жёстко, так, что становится не по себе — и нам в том числе, потому что это же образ — «белорусские события». Ясно, что это и про нас».