Боярские палаты на время променадного спектакля «Музей Достоевского» становятся приёмной психоаналитика.
Режиссёр Семён Серзин предложил рискованную, необычно свободную форму. В синтетическом тексте Константина Фёдорова вербатим вплетён в тексты русского писателя, радиотеатр перемежается с кино и документальным театром. А в ключевой момент, и не для всех, а только для одного зрителя (!), присутствует реальный психоанализ – неспешный разговор о смерти и о бессмертии души.
Итак, пять групп по десять человек водят по пяти маршрутам. На этот раз, кроме пяти сводчатых залов было освоено даже подлестничное (подпольное?) пространство. Удивительным образом спектакль напоминает самое модное направление психологии — психодраму, продвинутый метод групповой терапии. Психоанализ через активацию памяти воображением, то есть драматизацию, ринулся навстречу театру ещё при жизни Карла Густава Юнга. Но театр, вольно или невольно, пришёл к психоанализу совсем недавно. В этом смысле парадигму вербатима, как основы док-театра, можно свести именно к психоанализу. Зритель, выслушивающий чужие воспоминания, неизбежно активирует свои собственные.
Вдоль дальней глухой стены палат грубый дощатый стол. На столе, сплошь заляпанном стеарином, горят свечи. С торцов стола друг на друга смотрят двое, чёрт и фанат «Зенита» Раскольников. Они разговаривают через ряды свеч и зрителей. Последние, по причине отсутствия дистанции с актёрами, медитативно уставились в кирпичи стены сквозь мерцание живого огня. Призрак чёрта спрашивает у современного студиозуса, ещё не ставшего Раскольниковым, за какие такие преференции он бы убил старушку. Фанат вспоминает городские страшилки, услышанные в питерских местах, на «пяти углах» и у «семи шагов», задумчиво бубнит о вере: он же целовал ладанку и «Зенит» выиграл. Фанат жадно вгрызается в курицу, заботливо поданную призраком во фраке с манишкой.
Если бы так продолжалось, можно было бы смело уходить. Но тема ада сгущается под лестницей, где на полу мелом нарисовали некрофильскую пентаграмму, на которую я не решился наступить. В полной темноте мы выслушали радиопьесу «Бобок». Там, знаете, подпольный человек Достоевского приятно закусывал и выпивал в тишине, на кладбище, и заснул прямо на плите. Ну что ж, классическое русское прочтение «Бардо Тёдол», тибетской книги мёртвых. И отсюда можно былобы уйти, к тому же добрые работники спектакля зачем-то смыли впечатление загробности перечислением актёров и звукорежиссёров. Совсем не надо было напоминать, пройдёмте, мол, к следующей мизансцене. Раз уж взяли в руки свечи, надо было водить тихо, жестами. Но вдруг в следующем злачном месте все мои придирки испарились.
Наша группа попала на сеанс в публичный дом. Думал режиссёр о психоанализе или нет, но Алёна (старушка в исполнении Александра Бянкина), Сонечка (весёлая разбитная Екатерина Головина) и Настасья (серьёзная величавая Юлия Акимова) работают именно на этом поле. Видите, эпитеты прилагаются к актёрам, а должны бы к типажам. Дело в том, что в этой сцене им пришлось, вплотную и наедине со зрителем, добыть свои альтернативные личности и «прошить» формальную игру собственным гештальтом, так сказать. Хорошие режиссёры неизбежно занимаются с актёрами психоанализом — заставляют вспомнить свои временные, давно забытые множественные личности.
Актеры приглашают зрителей в свои закутки по двое, по трое и разрешают подавать реплики. Апофеозом спектакля для меня стал минутный разговор с Настасьей Филипповной, высокой яркой брюнеткой в белом платье-корсете и наколкой-змеёй на плече, приглашающей клиентов по одному. Она говорила томным низким голосом и ютилась в коморке, сплошь обклеенной чёрно-белыми фото Мэрил Стрип. Спросила в конце, счастлив ли я.
Как вас зовут и кто вы? — Никита, психолог. — Меня называют роковой женщиной, а я всего лишь открыта и искренна с мужчинами. Вам нравится Мэрил Стрип? Ведь она мать, а я одинока и меня по ошибке называют роковой. — Это ошибка восприятия. Бывают женщины открытые вовнутрь, женские женщины, а бывают амазонки, захватчики и воительницы. Вечно молодая Стрип амазонка, вы тоже. — Вы верите в со-общность мужчин и женщин, в любовь? — Сплошной перекос. Один в паре позволяет себя любить, а другой или другая… Знаю, что эта другая может разделять всё мужское, смотреть его взглядом, она любит вовнутрь, растворяется в нём. А он занят только собой, он эгоманьяк, интересующийся своим удовольствием от внешних вещей.
Ох. Следующую киносцену с мятущимся по набережным ледяной Невы полусумасшедшим Достоевским я пропустил, расстроенно разглядывая золотые пылинки в луче проектора. Какой такой Никита-психолог? И почему так напыщен мой рассудочный минутный бред? Ну да, альтер-эго состоит из странных осколков смысла, чувства и жеста. Но не в таком ли ощущении смысл актёрской игры? И не поэтому ли почти невозможно вспомнить вчерашний день на уровне ощущений?
Дальше мы ушли в темноту разноцветных кадильниц, в пределы древнего храма, где князь Мышкин неожиданно совместил вербатим с дружеским вопрошанием. Как-то не вязался образ аутичного безумца с памятью какой-то беззаботной Алины, показанной в технике вербатим. Да и зачем зрителям минутная беседа о счастье при свечах? Но цепляли именно ответы зрителей. Девушки поклонялись семье, другой пол упорно молчал или отшучивался.
Достоевский способен достать нас в любой ситуации, его персонажи, как думают хорошие философы и психологи, образы нашего подсознания. Сиюминутную неосознанность, то есть вербатимность, хорошо бы плотнее увязывать с «достоевскостью», с миром писателя. Пространство палат чрезвычайно к этому располагает. Ах, если бы все актёры могли вести эту достающую зрителей линию, как Юлия Акимова в роли Настасьи Филипповны.
Финал для всех пяти групп — созерцание Достоевского в крутящейся клетке, отбрасывающей тени, похожие на гигантского плоского паука. Три минуты до публичной казни, с чёрным мешком на голове — о чём он думал? О чём мы будем думать за три минуты до смерти? А после смерти? При всех недостатках, нестыковках и некоторой легковесности, спектакль «Музей Достоевского» важен как предтеча театра. Только музейный термин «психологический» давно пора заменить на «психоаналитический». Достоевский не музей, а воплощение воспоминаний.