21 ноября по социальным сетям разошлось «Открытое письмо к театральному сообществу», в котором сообщалось о «травле» актрисы БДТ им. Г.А. Товстоногова Ульяны Фомичёвой. Сегодня, 24 ноября, театр дал официальный ответ на резонансную публикацию.
Заметка под названием «Ульяна Фомичёва. Открытое письмо к театральному сообществу», вопреки названию, не является письмом самой Фомичёвой. Автором текста является Александр Меркушев, ни одного предложения — прямой речи в «Открытом письме…» нет. Также в тексте не было и точки зрения второй стороны.
Речь в заметке идёт о «чудовищно несправедливой ситуации, в которой Ульяна находится уже не первый год», — о том, что заведующая труппой БДТ Ольга Литомина не даёт Ульяне попасть на кастинги в новые постановки приглашённых режиссёров (в БДТ они принимают решение о распределении именно так), её заработную плату урезают, тогда как она — мать-одиночка, у неё маленькая дочь с аутизмом, и живут они в комнате коммунальной квартиры. Автор Александр Меркушев призывал театральное сообщество отреагировать на сложившуюся ситуацию — по его мнению, Фомичёва нуждается в поддержке материальной (в том числе, в жилье) и профессиональной (ролях на родной сцене БДТ).
Публикация вызвала ожидаемый автором резонанс во всём театральном сообществе Петербурга и даже за его пределами. БДТ дал официальный ответ на выдвинутые в «Открытом письме…» обвинения. Текст ответного письма опубликовало то же СМИ.
А журналу ТЕАТР. о ситуации с Ульяной Фомичёвой и о причинах, по которым эта ситуация оказалась возможной в принципе, рассказал худрук БДТ Андрей Могучий: «Я удивлён этой статьёй, удивлён, потому что мы все эти годы заботились об этом человеке, понимали, что у неё сложная ситуация, и очень многое ей прощали. Понятно, что мы продлевали с ней контракт из гуманитарных соображений, отчасти выполняя функции отдела социального обеспечения. Я к этому — к тому, что театр на сегодняшний день выполняет социальные функции, — отношусь спокойно, как к некоему долгу. Мы живём в таком месте и в такое время, когда каждый, кто может, должен брать эту нагрузку лично на себя. И все социальные проекты, которые мы делаем в театре, в общем-то, отчасти именно с этим связаны. Если никто о людях не заботится, это должны делать мы. Мне так кажется.
Могу ли я понять то, что сделала Ульяна? Наверное, могу. Ситуация, в которой она оказалась, конечно, не могла не сказаться на её психике, на её взгляде на мир, который, к сожалению, сильно искажён. Но это полбеды. Потому что, отдавая должное её профессионализму и таланту, которые не подлежат обсуждению, нельзя не говорить о том, что есть ещё огромное количество иррациональных критериев, по которым формируется труппа, — конкретная творческая команда, объединённая сходными мироощущением, мировоззрением и целеполаганием. Это всегда очень сложный вопрос или процесс. При всех возможностях, которые существуют в нашем театре и которые существовали у Ульяны — я имею в виду кастинги, на которые она ходила или не ходила именно в связи со своими житейскими обстоятельствами, — ничего, к сожалению, по сути не изменилось: сейчас у Ульяны в театре только две роли. Правда, ещё от одной роли она отказалась, потому что в этот момент творчески реализовывалась в другом театре, чему мы не препятствовали.
Ульяна действительно имеет спрос в других театрах. И если она может замечательно работать с Андреем Прикотенко или с Костей Богомоловым — эти режиссёры сейчас управляют театрами, и Ульяна может обратиться к ним, если у неё с ними совпадает группа крови. Я, даже будучи художественным руководителем, не могу навязывать актрису режиссёрам. Могу попросить пригласить её на кастинг, но последнее слово всегда остается за режиссёром. Потому что если актёр не подходит режиссёру, того результата, на который рассчитывает театр, просто не будет. То есть, на процесс кастинга я могу влиять только до определённой черты — думаю, это понятно. Конечно, в такой ситуации, когда театр не понимает, не принимает, отторгает артиста, естественнее, нормальнее всего было бы артисту уйти из театра. Но обычная практика в случае Ульяны не применима, потому что тяжёлая жизненная ситуация, в которой она оказалась, не может быть не учтена. Поэтому мы продлеваем контракт с Ульяной, поэтому, как мне докладывает дирекция, мы платим ей повышенную премию, чтобы она могла оплачивать съёмную комнату. То есть, коротко говоря, в этой ситуации мы как помогали ей, так и будем помогать. Намерения увольнять её у нас нет. Был такой момент перед концом позапрошлого сезона, когда я действительно хотел попросить её покинуть театр, но тогда мы продлили ей контракт на год, чтобы за это время она могла найти себе место, где ей было бы комфортно, где она была бы востребована и любима. За этот год ничего не произошло, в мае этого года ко мне пришла завтруппой Оля Литомина и сказала, что вот у Ульяны заканчивается контракт, но надо бы его продлить, потому что в пандемию, конечно, никакого места актёру найти невозможно. И мы продлили Ульяне контракт до Нового года. И будем продлевать его ещё и ещё, пока она не определится в этой жизни.
Повторю: и Ульяне, и дочке, которую она воспитывает, безусловно, нужна помощь. Может быть, мы недостаточно помогали, это я тоже допускаю. Надо, наверное, больше внимания уделять такого рода проблемам, но, с другой стороны, театр все-таки не собес. И тут я хочу перейти к проблеме более широкой — к тому, как вообще устроен сегодня репертуарный театр. А нынешнее его устройство, мягко говоря, не способствует художественному процессу. Сейчас театр в смысле его организационных форм — это невероятный атавизм. Говорят об этом давно, ещё в начале нулевых проводился такой масштабный форум «Театр: Время перемен», но ничего с тех пор по сути не поменялось. В этом смысле театру нужна срочная серьёзная реформа. По крайней мере, надо начать об этом говорить. О чём именно? Театр — сложный механизм, это надо понимать. Несмотря на человеческую, гуманную, сострадательную позицию к актёрам, с которой я солидарен, всё-таки театр — это институция, которая должна создавать произведения искусства. А гуманитарная основа может быть лишь вспомогательной составляющей этого процесса, потому что главная задача театра — это создание продуктов искусства. Хотя даже не все коллеги понимают различие между культурой и искусством, но вот единственное, что может оправдать существование театров — этих неповоротливых, дорогостоящих механизмов, которые чудесным образом сохранились в нашей стране, в мире, — это производство новых смыслов.
То есть, Ульяне мы как помогали, так и будем помогать. Но в нашей профессии насильно мил не будешь. И в связи с этим я хочу обязательно сказать то, что мне кажется очень важным. Ситуация, которая возникла с Ульяной, — очень симптоматична. В принципе, я даже благодарен за неё актрисе, потому что, вполне возможно, такой громкий резонанс, пусть даже основанный на ложных фактах, конечно же, проявил ту болевую точку, которая называется социальной устроенностью, а точнее, неустроенностью российского артиста. Повторюсь: устройство репертуарного театра в целом — это вопрос, давно требующий разговора, который никак не может начаться. Возможно, ситуация Ульяны станет поводом, чтобы этот разговор всё-таки начать и дальше перейти от разговоров к конкретным делам».