© Екатерина Цветкова / МХТ. На фото: «Три сестры» в МХТ
Главный театральный сюжет начала лета: в двух театрах под руководством Сергея Женовача вышли чеховские «Три сестры», в МХТ имени Чехова – в постановке Константина Богомолова, а в Студии театрального искусства – в постановке самого худрука. Как ни странно, спектакли режиссеров, представляющих разные полюса современного театра – традиционно-психологический и новаторский – оказались в чем-то похожи. Оба отказались от интерпретации уставшей пьесы и решили посоревноваться в сценической аскезе.
33 березки
Зачем он это делает? Такой вопрос задаешь себе, глядя на сцену СТИ, которую Александр Боровский уже привычным жестом почти наглухо засадил березовыми стволами. Похожим образом пространство было решено почти во всех последних спектаклях театра, за исключением разве «Заповедника». В «Записках покойника», «Мастере и Маргарите», «Самоубийце» сцена фронтально разрезалась стеной павильона, действие выходило на передний план, а задний лишь угадывался сквозь окна и двери. Даже в «Брате Иване Федоровиче» глубина сцены до поры до времени скрывалась в темноте, чтобы озариться светом в самом конце. Такой же эффектный финал заготовлен и в «Трех сестрах»: когда надоевшие березки, наконец, отъезжают, и пустые подмостки открываются во всей своей красоте и бесприютности, зрителя охватывает что-то вроде катарсиса. Но до этого два часа приходится любоваться совершенно статичной мизансценой.
Березовая роща в театре давно стала расхожим штампом – символом чистоты, красоты, широты русской природы и жизни вообще – короче, одной из патентованных скреп. В «Русском романсе» Волкострелова и Перетрухиной она уже фигурировала в иронических кавычках как порождение масскульта. У берез Женовача и Боровского несколько другая семантика. Лишенные ветвей и зелени, плотно стоящие стволы создают ощущение частокола, закрывающего перспективу и на сцене, и в судьбах героев. Если в «Записных книжках» по тому же Чехову теснота дачной веранды рождала ощущение плотности, насыщенности жизни, закручивающей свои сюжеты на каждом квадратном метре, то в «Трех сестрах» обступающие героев стволы деревья – как прутья клетки, из которой они никак не могут вырваться и блуждают «в трех соснах».
Режиссер решительно вычеркнул из постановки весь быт – мебель, самовары, часы покойной мамы, вещи, которые сестры собирают для погорельцев. Лишь несколько саквояжей, которые чуть видны в глубине сцены, намекают на давно ожидаемый отъезд, буквально: жизнь на чемоданах. Так что молодым актерам, недавним выпускникам Сергея Женовача, приходится существовать в условном, метафорическом пространстве, но играть при этом в традиционной психологической манере. Режиссер еще больше усложнил им задачу, оставив для действия лишь узкую полоску между этих самых берез, которые ребята осваивают всеми возможными способами: обнимают, как «жену чужую», бессильно упираются лбом, занюхивают берестой очередную рюмку (!), укрываются от чужих глаз, флиртуют, прячась между стволами.
Все артисты, за исключением Сергея Качанова – Чебутыкина, очень молоды, хороши собой и полны жизни. Жестокую чеховскую историю о несбывшихся мечтах, сломанных судьбах и невозможности счастья они играют явно на вырост, не веря, что такое может произойти и с ними. Румяная, уютная Ирина в первой сцене с аппетитом ест пирожок, Соленый строит смешные рожи, простоватый Вершинин философствует от избытка энергии и неспособности помолчать хоть минуту. «У Лукоморья дуб зеленый» – тут не стон отчаяния и не знак бессмыслицы бытия, а любовная перекличка, пароль и отзыв, которыми обмениваются Маша и ее избранник. Эти теплые, человечные краски скрашивают строгий черно-белый аскетизм постановки.
Но все же не оставляет чувство, что спектакль решает прежде всего учебные задачи, словно актеры на наших глазах сдают экзамен по актерскому мастерству. Сдают неплохо, радуя всех поклонников 39 аудитории ГИТИСа. Но вряд ли эта работа внесёт что-то принципиально новое в бесконечную галерею чеховских сестер.
Театр андроидов
Актеры в спектакле Богомолова экзамен по мастерству, вероятно, не сдали бы вовсе, заявись в зал МХТ строгая комиссия. Собственно, они вообще не играют в традиционном понимании этого слова. Они произносят со сцены текст – без выражения и интонаций, максимально нейтрально и отстраненно, с нулевой позиции. Но чуткая камера фиксирует каждое движение их лиц, мельчайшие изменения мимики, взгляды и микро-жесты. Весь спектакль артисты работают крупным планом: даже когда они молчат и слушают, их лица транслируются на огромные экраны. Это требует большой степени сосредоточенности и включенности в процесс, и именно эта актерская концентрация в конечном итоге держит внимание зрителей при отсутствии каких-либо внешних развлекательных факторов.
Прекрасная, неожиданно мягкая Ольга (Александра Ребенок), чуткая, как лань, Ирина (Софья Эрнст), уютный и трогательный Андрей Прозоров (Кирилл Трубецкой), абсолютно не героический, нелепый Вершинин (Дмитрий Куличков), мрачный, сверлящий взглядом, от которого делается не по себе, Соленый (Евгений Перевалов)… Характеры тут не лепятся, лишь намечаются легкими полутонами, идущими от психофизики артистов. Самый парадоксальный в этой компании – это, конечно, барон Тузенбах в исполнении Дарьи Мороз. Верная соратница режиссера строже всех следует его наказу не играть. Отрешенная и луноликая, она кажется инопланетянкой среди землян или андроидом, который не может выражать свои чувства, но все же способен их испытывать, в отличие от остальных: потому и становится жертвой. Этот гендерный перевертыш – единственная вольность, которую режиссер позволил себе по отношению к пьесе Чехова.
Богомолов «Идеального мужа», «Карамазовых» и «Мушкетеров» – хулиган и постмодернист, занимавшийся радикальной деконструкцией текстов, смешивавший в своих опусах совершенно разные произведения, насыщавший их уймой гиперссылок и аллюзий, не стеснявшийся вовсю использовать поп-культуру, превращая свои спектакли в трэш и угар, кажется, окончательно уступил место Богомолову «Льда», «Агамемнона», второго варианта «Чайки» и «Мужей и жен». Режиссеру-минималисту, подающему тексты на сцену охлажденными, во льду, без всяких театральных приправ, стараясь донести до зрителя их натуральный вкус и звучание.
Но отказ от интерпретации — тоже своего рода интерпретация. Утомленные бесконечным повтором заезженной пластинки, чеховские сестры воспринимаются как порождение наших дней: лишенные чувств, эмоций, слишком благополучные, чтобы о чем-то сильно мечтать, слишком бесстрастные, чтобы всерьез страдать, слишком равнодушные, чтобы жить. Куда там в Москву (Париж, Берлин, подставьте нужное), им лень встать с дивана, лень говорить, потому что надоело и старо, потому что все это уже было. Приходили и уходили военные, громко и радостно играла музыка, стрелялся в соседней роще Тузенбах. Одним бароном больше, одним меньше, какая разница. Театр тотального равнодушия – это ли не диагноз нашему времени?