Корреспондент журнала ТЕАТР. о спектакле «Все тут» в «Школе современной пьесы».
Представить себе Дмитрия Крымова, который взял пьесу, крепко задумался о том, «что хотел сказать автор», а затем попытался свою разгадку воплотить, решительно невозможно. Любой классический текст интересен ему в первую очередь как трамплин для разгона «веселья» (его словечко) сочинительства и для ответа на вопрос: а что хочу сказать я сам? В этот процесс вовлекаются любые времена и обстоятельства, литературные метафоры, личные переживания, исторические параллели или фантазии на тему. Действие летит воздушным змеем – то ввысь, к пафосу, то вниз, к отрезвляющей иронии. Художник-эксцентрик и режиссер-психолог плодотворно уживаются в его постановочном стиле, не похожем ни на чей. Актеры, которым не плохо бы быть еще и акробатами-эксцентриками, певцами, художниками, фокусниками, с удовольствием соглашаются быть «красками» в его палитре, потому что знают: у них будет в этом действе свой островок исповедальной лирики.
Итак, вначале было предложение Крымову поставить «Наш городок» Тортона Уайлдера в одном из американских театров. От предложения он отказался, но память тут же оживила воспоминания о двух выдающихся постановках «Нашего городка» на его зрительском веку. И оба тесным образом оказались связанными с его родителями. Первый, в постановке Алана Шнайдера в театре Arena Stage, Дмитрий Крымов увидел еще совсем юным, когда театр гастролировал в Москве. Обрыдавшись над мерным течением жизни под боком у смерти и чуть не попав под машину на обратном пути, он примчался домой и на следующий день потащил родителей (великих Наталью Крымову и Анатолия Эфроса) в театр. Второй, в постановке Михаила Туманишвили, он смотрел уже вдвоем с мамой на фестивале, посвященном памяти отца.
В театре Дмитрия Крымова на равных играют все: отец и мама, легендарный завлит Эфроса Нонна Скегина и Сонька Золотая Ручка, Чехов и чекист, актеры американские и актеры грузинские (это одни и те же артисты вселенской труппы «Нашего городка», разве что костюмы и акценты у них разнятся). В американском варианте они жарят яичницу на самогреющихся сковородках. В грузинском собираются за столом с белой скатертью, по которой солнцем по небосводу плывет хачапури. Американский петух кричит перед рассветом тонким голосом, грузинский – добавляет баску, и оба одинаково запаздывают. И здесь, и там будят и собирают в школу, а потом женят повзрослевших детей, удивляясь, как быстро течет время. Верховодит ими Помощник режиссера в исполнении Александра Феклистова, игра которого, как морской прибой: накатит горечью – откатит юмором, вспенится «грузинским» темпераментом – отползет по камешкам старательным «американским» повествованием.
Действие крымовского «амаркорда» течет как будто без всякой логики – заполняя как водой все подвернувшиеся закоулки памяти. Вот массивное кресло с выбитыми буквами ВКП(б) – аналог многоуважаемого шкапа – его притащил домой дед Дмитрия Крымова, Анатолий Иваныч (Владимир Шульга), давным-давно бросивший бабушку (Ольга Надеждина). Дед был заядлым рыбаком и оставил в памяти «рыбное» пятно – отвращение к налимьей печенке, которой он пичкал свою маленькую дочь. Дед был почетным чекистом – ничего не поделаешь, надо как-то жить и с этим знанием. Настоящее его кресло осталось в «Школе драматического искусства» – вместе с другим реквизитом и спектаклями Крымова, ушедшими в прошлое после того, как режиссер покинул ШДИ. Вместе с нереализованным замыслом спектакля «Остров Сахалин» для детей. Нам же досталась точная копия, но не само кресло. Скопировать с точностью можно все, что угодно, но нельзя вернуться без потерь в прошлое. Оно навсегда отторгает тебя.
Структурировать память в спектакле пытается активная старушка в золотом пиджаке с микрофоном в трясущихся руках – Нонна Скегина в фотографическом исполнении Марии Смольниковой. Каждую паузу сценическая Нонна отвоевывает себе внимание, четко возвращаясь к тому месту, где ее перебили. Поучает давно уже выросшего и давно прославленного сына своего кумира, в судьбе которого буквально растворилась: «Твой отец правду искал, а ты какой-то пластмассовой херней занимаешься». «Редактирует» его воспоминания, свято веря, что имеет на это право, вызывая раздражение и нежность. И в конце концов – уже известный факт театральной истории – завещает развеять свой прах над могилой Эфроса. «Я никогда не развеивал прах», – разводит руками прототип Крымова в растянутом свитере и тяжелых очках (Александр Овчинников). Он мучается от этой дурной театральщины и неловкости, возится с урной, которую не так-то просто открыть, высокопоставленные гости неловко переминаются… А прах вдруг превращается в золотые блестки, будто осыпавшиеся с нонниного парадного пиджака. Искры памяти. Что-то такое умеет Крымов делать с самыми, казалось бы, кондовыми театральными приемами – вроде этих блесток или пульверизаторов для клоунских слез, – что его «пластмассовая х..ня» превращается в чистое театральное золото.
Мария Смольникова возвращается на сцену в образе Соньки Золотой Ручки из нерожденного «Острова Сахалина» – гулять так гулять. Зубы выкрашены черным, мука на волосах имитирует седину, почерневшая нога прикована тяжелой цепью. Чехов – уверяет нас автор несбывшегося спектакля – после встречи с ней окончательно перешел на пьесы. Феерическую речь Соньки, где богатая «феня» перемешана с отрывками из будущих чеховских пьес, Антон Палыч (недосягаемого роста, как когда-то крымовский же Донкий Хот) тщетно пытается законспектировать. Но разве можно законспектировать эту муку несбывшейся мечты, мощную художественную натуру, истраченную на пустоту? Только сохранить несколько блестящих осколков памяти, того, что было. С тобой и не с тобой.