Под конец сезона «Невидимый театр» Семёна Серзина сыграл в центре «На Страстном» первую в своей истории московскую премьеру на большой сцене – «Общагу на крови» по роману Алексея Иванова. Перестав быть «комнатным», «Невидимый» не изменил себе в главных принципах.
Взявшись за дебютный перестроечный роман Иванова, Серзин одновременно устранил и заострил два «родовых признака» этого текста. С одной стороны, сохранив некоторые намёки на время действия (и не перенеся его в сегодняшние дни), «вынул» героев из рамки конкретной эпохи. Вернее, превратил её именно в условную рамку. А с другой стороны – вычистил из текста (а значит, и из сюжета) всю высокопарную риторику героев, их псевдодостоевскую многословность и полудемагогические выкладки на тему Дара (у Иванова – с большой буквы!), «Бога-писателя» и тому подобного. При этом почти все магистрально-философские темы в речи персонажей сохранились – ровно настолько, чтобы зрители и артисты узнавали собственные разговоры, которые в двадцать лет ведёшь голосом, срывающимся от опьянения – алкоголем или самой жизнью.
Сюжет романа, написанного – тоже в духе Достоевского – как своеобразное приключение и одновременно как история нравственного падения, таков. Пятеро друзей – четверо старшекурсников с именами и фамилиями и один первокурсник, названный Отличником, – живут в абстрактном общежитии. Общага для них становится образом мира; покинуть её, кажется, почти равнозначно гибели. Глазами «чистенького» максималиста Отличника мы смотрим на совсем не чистенький мир Общаги. Девушка-первокурсница прыгает с крыши – так возникает формулировка «на крови». Несправедливо обвинив пятёрку в доведении девушки до самоубийства, героев выселяют – всё это, разумеется, козни подлинных виновников её гибели. Пятеро переходят на нелегальное положение, Отличника подселяют ещё к одной первокурснице – «такой же, как ты, чистенькой» девушке Серафиме. Для остальных история закончится моральной гибелью, для Серафимы и Отличника – подлинной.
Небольшая и неглубокая сцена центра «На Страстном», где играли премьеру, всё-таки «настоящая»: широкоформатная коробка, приподнятая над залом. «Общага на крови», как и остальные спектакли «Невидимого», предполагает кочевую жизнь, но чернота пустого пространства вокруг героев, разомкнутость этой черноты, здесь смыслообразующая. Место действия – почти выгородка: дверной косяк слева, плоскость экрана – справа. Посередине – игровое пространство-«конструктор»: табуретки и палеты. От арьерсцены, где тоже происходит действие, «комнату» общаги отделяет «колючая проволока» – натянутые нити-провода, на которых развешены колокольчики (художник спектакля – София Матвеева). Своеобразная визуализированная «рамка эпохи». Здесь всё на виду – по крайней мере, для зрителя, – как и бывает в любом «коммунальном» пространстве. Внешний мир вторгается через экраны. Сначала – через «древний» цветной телевизор: тут появляется главный ужас героев, воплощение авторитарного террора «мира взрослых» – комендантша Ботова («Ботва», как говорят в книге). Её играет актриса «Гоголь-центра» (и серзинского «Красного креста») Ирина Выборнова. Такой приём – диалог живых людей на сцене с записанным «видео-камео» – уже был опробован Серзиным в екатеринбургском спектакле «Летели качели». Там внезапное появление «то ли Коли, то ли Саши» было ещё более инфернальным, но играл его Олег Ягодин – «звёздное» участие создавало иную плоскость смыслов (в программке на месте персонажа был указан «Тип», на месте исполнителя роли – «Коля или Саша»). И, надо сказать, взаимодействие актёров с экраном в «Общаге» точнее даже на уровне «попадания реплик»: кажется, что диалог вполне себе идёт в онлайне, эдакая мрачноватая «удалёнка». Потом комендантша из телевизора переместится на плоский экран – уже с милиционером – Владимиром Майзингером. Последний хорошо знаком нетеатральным зрителям именно в подобном «амплуа» – после роли Первого полицейского в фильме Серзина «Человек из Подольска». Соотношение отрефлексированного контекста и «случайного совпадения» вынесено за скобки: что увидишь, то и есть. Этот принцип – скорее про свободу, чем про лукавство, и для «прозрачной» выразительности «Общаги» – один из ключевых.
Вот, например, надо ли «вчитывать смыслы» а ля Балабанов в один из главных визуальных образов спектакля – игру в жмурки со смертью? Недаром на афише «Общаги» у всех актёров зажмурены глаза. Как и роман, спектакль начинается и заканчивается одной и той же сценой – хором голосов, обнаруживших в общажном туалете самоубийцу. В начале спектакля тот самый самоубийца, Отличник, играет с голосами в жмурки – глаза завязаны красным платочком, который он всё действие будет носить с собой. В финале платочек станет и «кровью» – повиснет в руке, как стекающая из разрезанных вен струйка крови. Манить Отличника в начале будут не только голосами, но и перезвонами – время колокольчиков! Одноимённый текст Башлачёва – прообраза одного из героев, Ивана, который в спектакле проснётся с колокольчиками на запястье, – звучит и в романе, и в спектакле, но в постановке всё-таки «зафиналится» – оборвётся грубыми строчками Егора Летова. Однако Башлачёв здесь всё равно камертон: его «Вишню» станут петь будто бы из-за кулис женские голоса, как погребальную-колыбельную. Ею же, уже в авторском исполнении, закончится спектакль – можно даже не сообразить, что это другие куплеты той же песни. «Веселей гляди, княжна, / Да не будь трусишкой. <…> Жизнь – весёлая игра, / А игра прекрасна!».
Тут есть и другие стихи – наивный текст из романа, который Отличник будет повторять, как заклинание: «Когда бездумно пророчит лето, / А человеку немного лет <…> То очень важно, то очень нужно, / Чтоб кто-то бережно объяснил, / Что жизнь проходит, меняет краски». Серзинский Отличник может даже знать, что это не нацарапанные анонимные строчки, а стихи Екатерины Горбовской. Тут Отличник вообще тоньше и обаятельней романного – дебют в «Невидимом» артиста БДТ Геннадия Блинова, возможно, главная удача спектакля. Рисунок роли – цепочка очень непосредственных, но при этом постоянно осмысляемых реакций на события. Когда от избытка чувств делишься сокровенным. Читаешь по затрёпанному томику ЖЗЛ цитату из Циолковского об идеальном обществе. Или вдруг отводишь губы и вместо поцелуя смешно тараторишь любимой девушке про то, что звёзды – это щёлочки в небесной тверди. А ещё – когда понимаешь, что в большой мере ты действительно причастен к смерти девочки-самоубийцы, и не можешь с этим справиться.
Для героев спектакля, в отличие от романных, моментом внутреннего слома становится отнюдь не выселение из общаги. Их буквально ломает чужое самоубийство – казалось бы, не имеющее к ним никакого (или почти никакого) отношения: с девочкой, прыгнувшей с крыши, никто не был знаком. Прыжок в спектакле – как у Глостера из «Лира», на ровной поверхности: с пола на пол. Но за экраном. А на нём большую часть времени – рисованный пейзаж, очертания крыш, полуфантастический космос и немного гротескного интерьера (эту графику создавал Михаил Заиканов). Тема вины или ответственности и постоянная тема смерти, которую каждый носит с собой, как Отличник кровавую ленточку, выходят на первый план. Даже главный – и единственный в уплотнённом по числу персонажей спектакле – злодей, Гапонов, замирает со стеклянными от ужаса глазами, осознавая что-то про непоправимость. Гапонова играет Михаил Касапов, которому в очередной раз у Серзина достаётся роль «на преодоление» собственного актёрского обаяния. Это в итоге работает на простую мысль: личные маски и амплуа в двадцать лет ещё не прирастают к лицу – их охотно примеряешь, но остаётся зазор. В него может холодным дуновением проскользнуть смерть, может коснуться тебя или, наоборот, улетучиться – совесть, как всё это случается с героями «Общаги». У актёров «Невидимого», которым уже не двадцать лет, есть возможность всмотреться в это микропространство, вспомнить и проанализировать, что происходит между внешним и внутренним, пока зазор не сросся окончательно. И от каждого из участников зависит, как в итоге «сложится пасьянс». Например, второго главного героя, Ивана, играют в очередь Евгений Санников и Алексей Фролов – оба создают узнаваемые образы беспутного поэта. Но для Фролова важно обаяние бесшабашной личности: его Иван, улыбчивый и бесхребетный, не заглядывает в будущее и не бережёт себя. Для Санникова главное – талант-проклятье: такой Иван откровенно зол, беспощаден к другим и к себе, видит больше, чем хотел бы, и оттого особенно резок. В премьерных «комбинациях» им прямо соответствовали и исполнительницы роли Лёли, влюблённой в Ивана несчастливой взаимной любовью. Обаятельного Ивана-Фролова любила добрая, робкая и безотказная Лёля Юлии Башориной – слишком желающая быть нужной, чтобы по-настоящему ею стать. Парой колючему Ивану-Санникову была Лёля Алёны Митюшкиной – беспримесно и беспредельно трагическая, упрямая, с отчаяньем в глазах. Два состава на роль красавца-донжуана Игоря на премьере тоже в целом продолжали логику мира «помягче» и «пожёстче», внутренняя сила Игоря была разной природы. Владимир Карпов играл дружелюбного человека, который стремится устранить конфликты «на улыбке», а Николай Кисличенко – героя, «несущего себя» и знающего себе цену, скорее потенциального карьериста, чем рубаху-парня. Соответственно откликалась на своих партнёров и мир вокруг бессменная Неля Анны Донченко – женщина-мечта (для многих, как не преминули бы пошутить герои, сбывшаяся): умная, весёлая, нежная или ироничная, но, кажется, самая экстравертная. Распределение вновь работает на смысл: Донченко, как и Блинову, больше других нужно «ловить волну», попадать в сегодняшние интонации «времени колокольчиков».
«Я, ты, он, она – вместе целая страна…» – задорно начинается основное действие спектакля: знак времени, но и затакт истории про сумму воль и коллективную (без)ответственность. Как ансамбль «Общаги» напрямую задаёт смыслы спектакля в конкретный вечер, так и каждый отдельный выбор лиц, действующих в театре и в реальной жизни, задаёт итоговое направление движения. И степень несоответствия «звёздному небу над нами и нравственному закону внутри нас». Мир вовне невозможно игнорировать ни в перестройку, ни теперь, потому что он сам заходит вовнутрь – лицами-«помехами» на экране телевизора, например. Там ведь не только Ботова. Там ещё и новости – вывод войск из далёкого Афганистана и катастрофа, которая случилась рядом и касается тебя лично.
В катастрофе погибнет Серафима – Эва Мильграм играет её лёгкой, но вовсе не глупой. Радостно предпочитающей «сложным вопросам» наблюдения за реальностью: она контрастна по отношению ко всем, включая даже Отличника, – пока те копаются в себе (и раскапывают немало дряни), она смотрит вовне. Говорит о том, что Волк из «Ну, погоди!» лучше Зайца и вообще он «артист» (хотите – «вчитайте» сюда артиста-Ивана). Переводит неловкость в шутку. А накануне гибели, в первую и последнюю ночь с Отличником, сможет сломить барьер между миром «внутри» и «снаружи»: превратившись в магриттовских любовников (как просто создаётся эта визуальная цитата: поцелуй сквозь ткань футболки!), они прорвут колючую проволоку колокольчиков.
В цитируемых Отличником стихах есть слово «бережно». Оно звучит и в одном из пьяных воплей-монологов: «Живите бережно!» – восклицает «проповедник»-Иван. Но всё серьёзное тут может быть только с шуткой. Именно тип, регистр иронии и юмора формирует возрастную дистанцию, а главное – современность героев: не меняя слов, но меняя интонации, артисты создают историю про сегодняшний день, а не про людей времён перестройки. Нескольким героям дано право «исповеди» – они говорят не с кем-то конкретным, даже если обращаются к Отличнику-слушателю, а выходят к стоящему сбоку микрофону и произносят торопливо слова о том, что их мучит. А Отличнику у микрофона суждена сцена смерти – сильнейший в спектакле диалог с собой, когда говоришь в микрофон и кричишь в сторону без пауз: о смыслах и причинах, аргументах «за» и «против», о страхе и боли.
У Отличника в речи есть постоянная присказка «вот и всё». Случайная фраза обретает в финале страшный смысл. Правда, в посмертии-финале он встретит свою Серафиму, а экранные титры «Общага на крови» сменятся «Общагой на любви», но додумывать, галлюцинация ли это угасающего сознания или «счастливый финал», каждому придётся в меру собственного оптимизма. Пока в темноте больше минуты будет звучать единственная «подсказка» – башлачёвская «Вишня»: «Всё, что будет всякий раз, / Назовёшь любовью».