С весны 2022-го по осень 2023-го «Невидимый театр» Семёна Серзина выпустил всего две премьеры. Первая, «Я выбираю свободу» по Галичу и Вене Д’ркину, была своеобразным водоразделом и маркировала чувство растерянности на историческом перепутье. Вторая, моноспектакль Олега Рязанцева «Друг мой» по пьесе Константина Стешика, обозначила новый этап, который продолжился недавней третьей премьерой — «Катапультой» по пьесе Дмитрия Богославского.
Определить его можно тремя формулировками — отрезвление, пробуждение и… старый мем, приписываемый Линор Горалик: «Самое страшное не то, что мы теперь взрослые. Самое страшное, что взрослые теперь — это мы». Отрезвление — уход алкогольного угара, эйфории и собственно пьющих героев. Пробуждение — неуютный утренний холодок по коже, нетвёрдое понимание, что реально, а что нет, но твёрдое — что реальность ограничивает возможности, столь безграничные во сне или в ночи. Но самое интересное — «взрослые — это мы». Если герои «Я выбираю свободу», прямо соотносимые с нами-сегодняшними, жестоко расплачиваются за свою инфантильность, а повествователь «Друга моего», по определению режиссёра, «подзастрял в подростковом ощущении себя», то в «Катапульте» речь идёт не просто о взрослых людях, но о тех, кто ощущает, что жизнь движется к закату. И героям, и создателям, и участникам «Катапульты» в среднем «35+», а мир вокруг в короткий срок резко и отчётливо обрёл черты «сумрачного леса» — при том, что некий бытовой антураж, как ни странно, изменился мало. Подобное ощущение описывала Лариса Шепитько в последнем интервью: «…новое испытание: мне исполнилось тридцать лет. <…> Казалось, надвигается крушение. Я вдруг поняла, что уже прожита какая-то жизнь, что дальше, выше ничего не будет. Раньше будущее представлялось горой, а теперь обнаружилось, что перед тобой плоскогорье. И новых вершин нет, и некуда подниматься. Надо осваиваться на новой территории, и основательно. И двигаться уже по горизонтали. Об этом был у меня тогда разговор с драматургом Геннадием Шпаликовым».
Но герои «Катапульты», как и «Друга моего», — не художники, артисты или писатели. Это ошеломляюще «простые люди», и такой поворот принципиален. Обе пьесы написаны белорусскими авторами, и обе связаны с местным драматически-историческим контекстом. Но Серзин, ставя эти тексты в 2023 году, читает их в широком смысле «про себя» — про наш 2023-й и про нас в нём. Именно поэтому простая история о том, как симпатичный и невезучий сорокалетний Вадик в поисках работы и денег попадает в кровавый переплёт, из которого не выйдет живым, в спектакле становится не «центробежной», а «центростремительной». Вадик — не зеркало какого-нибудь классического героя, не архетип и даже, пожалуй, не психотип. В нём есть некоторая детскость реакций и инфантильность сознания, неслучайно и жизнь он описывает с помощью образа аттракциона-катапульты. И у Николая Куглянта, который играет Вадика, есть эта краска «повзрослевшего мальчика» — может быть, в чём-то даже не повзрослевшего, а постаревшего. Почти убирая заложенную в пьесе тему разницы поколений (например, вынося за рамки действия пожилую квартирную хозяйку), Серзин как бы помещает в фокус одно из них и всматривается в него не через историческую перспективу, а в настоящем. Это концентрированное «сейчас» в «Катапульте» тоже, пожалуй, напоминает «Друга моего», хотя там время действия, по сути, равно времени рассказа, а здесь события и даже дни сменяют друг друга, как в кино. Эффект противоположен тому, который как бы заложен в пьесе, где Вадик постепенно раскрывается для зрителя как человек большой души и весьма трагического восприятия мира. В спектакле Вадик тоже вырастает в объёме, углубляется и усложняется по мере развития событий, но не приближается к зрителю, а отдаляется от него, не открывается, а закрывается: с каждой новой сценой в его молчании всё больше смысла, за каждым сказанным словом всё больше невысказанного, а эмоции всё больше уходят вовнутрь. Он всё менее смешон и всё более горек, но к финалу — максимально непрозрачен. И важным оказывается не столько путь Вадика, сколько смена ракурса, изменение взгляда на него — и зрительского, и его собственного.
О непрозрачном человеке был и «Друг мой», с премьеры, кстати, сильно усложнившийся актёрски: от поступательного движения-развития героя сквозь историю — к постоянной борьбе, внутреннему диалогу с собой внутри монолога. И любопытным совпадением с другим петербургским спектаклем-гимном человеческой непостижимости — «Джульеттой» Эне-Лийс Семпер и Тийта Оясоо — стал выбор одного из ключевых решений «Катапульты». На площадке «Невидимого театра» — большие окна, организующие пространство (зачастую и сценическое). В «Катапульте» зрители, развёрнутые лицом ко входу — двум дверям с табличкой «выход» над одной из них, — этих окон не видят, они закрыты чернотой ширм за рядами. Уютный уголок с окном и ковром на стене над кроватью появится на видеопроекциях сцен в бывшем доме Вадика, встреч с женой. И невстреч с сыном-подростком, внесценическим персонажем, которого родители называют исключительно МалЫм, — это тоже показательно: кажется почти парадоксом, что у таких «теперь взрослых» есть ребёнок. Сцены в квартире — так же, как домашние эпизоды в «Джульетте», — кажутся снятыми заранее, хотя Вадик-Куглянт и пробегает между ними сквозь зрительские ряды. Понимание, что это микропавильон, который устроен здесь же, у одного из тех самых окон, приходит не сразу. И если в «Друге моём» зрители были прижаты тесным кольцом к такому «квартирному» окну, то здесь они образуют своеобразный кружок соглядатаев вокруг маленького дворового пятачка: вся сценография — скамейка около условного подъезда и металлическая урна. Можно представить себе, что герои двух историй — соседи. Только «Друг мой» — рассказ из одиночества о социальной природе человека, его потребности в других, а «Катапульта» — игровой сюжет о «публичном одиночестве», о ежеминутной очной ставке с собой в присутствии множества свидетелей и соучастников.
Единственная любовь Вадика, его юридически бывшая жена появится «на улице», а не на экране, в самом финале, чтобы заботливо проводить его — не зная, что навсегда, — и рассказать о том, чем закончилась история. Юлия Башорина «в живом плане», по сути, снимает всю характерность героини, приближает её к себе и к зрителям в ненадрывном монологе о простом счастье и горе. Человек обретает объём и конкретность в страдании или в сильном чувстве, так он воплощается и материализуется — в «Катапульте» это показано буквально. Как и то, что в таких обстоятельствах каждый может перестать быть «персонажем» или комическим героем: ровной интонацией, глядя в пустоту, произносит как монолог авторскую ремарку об убийстве местного бандита Рельса играющий его Алексей Фролов, и небольшая несерьёзная роль становится значимой. Это несмешная смерть — и вообще встреча со смертью, своей или чужой, не смешна. Поэтому мелкого злодея, брата жены Вадика Илью играет Михаил Касапов — актёр непростой лирической природы, у Серзина (и не только) умеющий играть и шаржированное зло. Ушлый тип Илья — человек с недобрыми глазами и потаённым страхом, который для него не приобретённое, а врождённое свойство. Но обрекает Вадика на смерть Илья не из страха, а из мелкой злобы и мести, в попытке доказать себе же собственную правоту и силу, торжество своей философии над непонятным спокойствием Вадика. Илья тоже сложнее, чем кажется, и потому его последняя сцена становится одной из важнейших в спектакле: сверля взглядом спину уходящего Вадика, он долго пытается отдышаться, ищет интонацию, с паузами разговаривает с телефонным собеседником, продавая и предавая Вадика. И уже после звонка долго не может успокоиться в ужасе от принятого решения и непоправимой вины. Он тоже трагичен и человечен — пусть в слабости и преступлении.
Не слишком трагична и человечна тут только девушка Марина — «ангел-хранитель» Вадика. Эта представительница нового поколения, случайно им встреченная, выслушивает, спорит, подбадривает, пытается решить все проблемы, но главное — провоцирует Вадика формулировать и определять суть, важное для него. Это как бы иронично-доброжелательный внутренний голос, вынесенный вовне, но сама Марина — другая по сравнению с Вадиком и его кругом, а потому и не понимает его. Неслучаен и выбор на эту роль «иноприродной» артистки, пока не игравшей в спектаклях «Невидимого» Таисии Вилковой (в очередь с ней — Александра Никитина, тоже дебютирующая на этой площадке). Мягко, сочувственно, заинтересованно смотрит Марина на Вадика, но знает, что на самом деле ничем ему не сможет помочь.
А Вадик с блуждающей улыбкой перед смертью вынесет приговор миру и выстроит дистанцию между ним и самим собой, отделившись даже от любимой семьи. И всё же метафорически выиграет — в каком-то ином измерении, в безвозвратном полёте на катапульте жизни. Потому что финал этого спектакля о неудачнике — вполне экзистенциалистский: Вадик в майке с номером «13» начинает свой разбег в световой луч. Надев перед этим вынутые из мусорного бака разные башмаки — так же, как олимпиец Джим Торп, о котором ему рассказывала Марина. Из урны, похищенной Вадиком и определившей сюжет его последних дней, льётся яркий и на этот раз холодный свет. У Богославского Вадик сравнивает себя и других людей со скрипучей урной. У Серзина эта урна полна света — слепящего белого, фотографически красного, космически-синего… И в этом простом образе — странное жизнеутверждение, несмелое, но твёрдое.
…На набережной Севкабеля, за стенами «Невидимого театра», тоже есть урны, и некоторые из них вечером по-театральному подсвечены резким светом. Снаружи. Человек, даже если он выбирает метафорой своей жизни мусорный бак, всё же может делать выбор. В том числе — находить источник света внутри и становиться им сам.
На фото — сцены из спектакля «Катапульта» © Варвара Баскова-Карпова