Месяца два назад я посмотрела спектакль Жени Беркович по книге Тамты Мелашвили в Боярских палатах. Тогда же написала три строчки в ФБ – про то, что увиденное накрыло, как взрывной волной и выкинуло из глубин сознания на его поверхность все детские безотчетные страхи, связанные со словом «война». Но чем дальше я с этим спектаклем живу, тем больше сознаю, что это едва ли не самое убедительное и сильное антивоенное высказывание в сегодняшнем театре. И главное – это высказывание профессиональное и даже мастерское. Женя Беркович нашла способы воздействия, создала такие образы, что они намертво врезались в подкорку: не замыливаются от времени, не смываются потоком других театральных впечатлений, даже вполне ярких и серьезных. И я решила написать вот тут несколько абзацев и не случайно выбрала именно 9 мая. Потому что, хотя Женя и утверждает настойчиво, что ей лично как гражданину и человеку очень важно было напомнить всем, что конкретная грузино-абхазская война 1992-93 года была, спектакль в равной мере работает с мифом войны, с ужасом войны, с феноменом войны как самой страшной из катастроф, потому что, в отличие от природных катаклизмов, даже самых разрушительных, войну творят сами люди.
Анфиладное краснокирпичное пространство Боярских палат тут практически незаменимо. Оно само – образ. Образ коридора для мирных жителей, который когда-нибудь откроют и выпустят женщин, стариков и детей грузинского села на абхазской территории из ада, где они живут практически в обнимку со смертью, окруженные блок-постами, минными полями и придавленные к земле воздушными атаками. Зрители спектакля Беркович в начале проходят обратный путь – путь погружения. В первой комнате, отделенной от других белыми простынями, нет ничего кроме листков на стене – стоишь и читаешь названия городов, сел, информацию о перемещениях группировок, вооруженных схватках и о тысячах погибших с той и с другой стороны – и еще о том, что по официальным источникам Россия сыграла в той войне исключительно роль миротворца. А дальше Женя бьет резко и наотмаш по болевым точкам. В следующей светелке – стол, за которым сидят женщины и поют красивую протяжную грузинскую песню, и все вместе шьют большую тряпичную куклу. И сначала бессознательно ощущаешь, что в этой картине что-то не так: на стене за спинами женщин – коврик с картинками аппетитной грузинской снеди, но между продуктами – странное броуновское движение продолговатых теней. Райское изобилие, оказывается, кишит тараканами. Следующий удар под дых – в третьем пространстве, в условном зале. Две красивые стройные девушки помогают зрителям рассаживаться в тесных рядах кресел, но и с ними нестыковка. «Проходите через сцену, она не кусается», – девушки говорят тоном надсмотрщиц в тюрьмах, одеты в строгие черные кители с высокими воротниками и высокие сапоги. Кто-то из зрителей даже огрызается на их «хамство», но большинство понимает, что это еще одни Женины «тараканы» – то самое постепенное погружение в лютый, тотальный дискомфорт, вызывающий почти панику. Меня лично – человека с колоссальным зрительским опытом – вдруг охватило совершенно детское желание убежать и спрятаться, но я внутренне привязывала себя к стулу.
В спектакле нет мужчин – историю двух 13-летних девочек, одна из которых в финале погибнет, рассказывают семь актрис и пять огромных кукол. Кукол словно нарисовал Пиросмани, но когда они не нужны, их накрывают белыми простынями – и они выглядят, как трупы (художник Ксения Сорокина). Или тени тех мужчин, которые ушли на войну, оставив свои дома – и теперь обезумевшие женщины не скорбят, а проклинают тех, кто бросил их умирать. Женя нашла и показала очень точно состояние мирных людей, оказавшихся в гетто войны: оцепенение. В Жениной истории подвижными и по-настоящему живыми остаются только солдаты – война заставляет кровь играть (за них за всех в спектакле – те самые красивые молодые актрисы в пиджаках-кителях), и дети: их любопытство в познании себя и мира непобедимо.
Две девочки – полногрудая Нинцо, наделенная еще и неистощимой жаждой жизни, и животной цепкостью, и угловатая бесхитростная Кнопа – всегда на наших глазах. Они водят меня, как Виргилий Данте, по миру войны, а я ощущаю себя так, словно это мне 13 лет и я еду на паровозике в Лунапарке по пещере ужаса. А Женя Беркович сочиняет новые и новые картинки, которые попадают в цель – то есть, в меня, саднят и берут за горло. Кукла старика с огромными глазами сидит на стуле в углу – одна из актрис просовывает руки в его рукава – и старик Алекси оживает, и просит девочек написать ему крупными буквами поминальную молитву на листке, молиться об умершем сыне. Одна из девочек опускает руку в карман и выбрасывает вверх белые бумажки: «Дедушка Алекси, откуда у тебя столько бабочек?» Тут вспоминается, как ни странно, Тонино Гуэрра, и тот невероятный факт, что свои рассказы в жанре магического реализма он начал писать в концлагере.
Что еще? Гора тряпья прямо у первого ряда на полу. У нее много «ролей»: это и натуральное тряпье в доме соседей, заплативших солдатам на блок-посту и выбравшихся из ада – Нинцо отыскивает себе в этом хламе модные шмотки под строгим, осуждающим взглядом честной Кнопы. Это и ворох листьев в лесу, куда девочки отправились за будто бы грибами, а на самом деле – чтобы пронести в корзинках дозы для солдат, получить деньги и уйти отсюда, как те соседи. Но самое страшное, когда тряпье с помощью пластичных женских рук становится костром, на котором односельчанки сжигают вещи своих погибших мужчин – чтобы не натыкаться на них постоянно и не сойти с ума. Жутче – только образ «высохшей груди» матери Кнопы – еще одной огромной куклы, на руке которой лежит другая, маленькая – умирающий от голода новорожденный Кнопин братик. Эта грудь – свисающий на черную ткань платья белоснежный кружевной треугольничек с маленьким розовым шариком соска где-то сбоку. Мать, засыпая, просит не забирать ребенка, если он умрет, пока она спит, а Кнопа перед тем, как отправиться в аптеку на вражескую территорию (за детским питанием), осторожно прячет этот треугольник за вырез материного платья. И это так же невыносимо трогательно, так же обыденно, непафосно и совершенно неосознаваемо, как считалка, которую Кнопа повторяет, как заклинание, но оно не сработает (потому что хэппи-эндов у войны не бывает ни для кого): «Сойка-зяблик-перепелка, дятел-жаворонок-пчелка… Энки-бенки-сикли-са, энки-бенки-да, кто замешкался, ушел на-всег-да…»
…Словно в подтверждение этих детских пророчеств в конце открывшегося для зрителей коридора обнаружится эстрада и на ней девушка в черном кителе читает и читает нескончаемый мартиролог тех, кто навсегда. Слушать не обязательно, можно идти, но уйти невозможно…
