Роман Каганович – создатель независимого Театра ненормативной пластики в Петербурге. А ещё – лауреат молодежной петербургской театральной премии «Прорыв-2019», которую мы 10 лет назад придумали с Андреем Прониным, Виктором Минковым и Антоном Губанковым – в номинации «Лучший молодой режиссёр». Поэтому я не долго думала, ехать или не ехать мне на его премьеру в Ярославле, на малой сцене Волковского. И вот что я хочу сказать своим коллегам по жюри 2019 года и его председателю Олегу Лоевскому: мы не ошиблись.
Рома держит форму и тогда, когда на сцене не один актер, а десять, умеет работать с артистами старшего поколения, а еще он – самый настоящий эстет. Весь мильон терзаний, который прописал Алексею Каренину драматург Сигарев, Каганович укутывает в чарующей красоты пластическую ткань действия. Точнее, даже не укутывает, а прослаивает ею все эпизоды, потому что каждое движение актеров, поставленное соратником режиссера Максимом Пахомовым, – это магия материализации мыслей и чувств, история глубинная, сущностная, а не внешняя. Прежде всего воплощение получают чувства мученика Каренина, которого выдающимся образом играет Евгений Мундум. Но и остальным персонажам немало перепадает. Более того, своя пластическая партитура есть даже у двух длинных, белых, подсвеченных неоновым лампами столов, которые оборачиваются то двуспальной кроватью, на которой Анна и в диалоге, и буквально ускользает от мужа, то строгой обстановкой департамента, на которую люди в обтягивающих черных трико кидают черные папки (случается это сразу после визита доброжелательницы Лидии Ивановны, открывающей Каренину глаза на истину, и выглядит чертовским заговором), то единым обеденным столом, за которым Каренин и Анна сидят на самом далеком расстоянии друг от друга. Стол же поставленный на попа, оборачивается и вовсе позорным столбом. Поначалу Каренин еще надеется спрятаться от неумолимо накрывающей его катастрофы, и, распластавшись на полу, у подножия стола-столба, пытается завернуться в пышную белую бальную юбку жены. Но сквозь полупрозрачную крышку проступает роскошный мужской торс в лошадиной упряжке крест-накрест.
Характеристика Вронского исчерпывается этой упряжью – он породистый жеребец и только. Но лошадиная тема будет отныне преследовать Каренина неотступно. И даже слуга, которому герой Мундума велит топтать письма из департамента и от Анны, будет бить по ним «копытом». Каганович, в отличие от Сигарева, весьма безжалостен. Все его прекрасные мизансцены – диагноз психоаналитика, практически приговор. Но артист Мундум вступает с режиссером в жесткое и крайне плодотворное художественное противостояние. В результате две сцены, которые должны бы, кажется, героя уничтожить в глазах публики, превращают его в натурального мученика. Первая – это когда распластанный у столба стола, Каренин-Мундум не как грозный обманутый муж, а как подросток, который вдруг лишился материнской любви, только потому, что та вдруг обнаружила его смешные уши, кричит сквозь рыдания: «Я обстригусь! Я обстригусь!» Вторая – когда, отобрав у Сережи сломанного пупса, а точнее его «останки», герой сажает его себе на плечи, так что голова Каренина приобретает детские пухлые ручки и ножки, а весь персонаж становится куклой-младенцем. Складывается история не о старости как пытке, а о мужском инфантилизме как явлении столь же разрушительном для окружающего мира, сколь и трагичном для собственно героя, способном только раскачиваться на стуле, отчаянно твердя: «Да что же это такое?..» Впрочем, в остроумии Кагановичу тоже не откажешь. Загадочная обнаженная мужская фигура, корчащаяся в нише в пандан страданиям героя, оказывается тем самым ясновидящим Жюлем Ландо, которого Россия доконала своими страстями и который принимает железное решение вернуться в спокойную Францию. Что он и делает, освобождая Каренину крошечную келью безумца, где он, видимо, до скончания века, будет теперь раскачиваться на стуле и повторять «Да что же это такое?..».
На самом деле, я не описала и половины прекрасных мизансцен Кагановича-Пахомова. Но оно и к лучшему. Спектакль, надеюсь, будет востребован фестивалями – так что сами увидите, как ловко и уместно Каганович схлёстывает язык литературный и язык тела – и насколько убедительны, изобретательны и мощно энергетически заряжены его пластические метафоры. Это Толстой в преломлении распахнутого настежь мужского бессознательного. При этом доктор Фрейд не доминирует, а всего лишь подглядывает в замочную скважину, уступая место здоровой творческой фантазии постановщика.
