Чтобы рассказать об Антиуниверситете, мы собрали мозаику из высказываний участников его команды, преподавателей, студентов о самом Антиуниверситете и в целом о проблемах современной академии. Полифония ответов, точка на пересечении позиций (иногда и противоположных) и составляет замысел проекта, живущего в интерпретациях и постоянно растущего
Антиуниверситет — платформа, где проходят бесплатные курсы по разным темам, от феминистской теории до текстов Пауля Целана и практик акционизма. У нас нет собственного пространства, курсы проходят на дружественных площадках Москвы (библиотеки, галереи, культурные центры). Мы ведем блог про книги по темам наших курсов и выпускаем видеолекции вместе с Сахаровским центром. Это фактическая сторона дела, но она плохо описывает главную идею, которая к тому же находится в постоянном движении и создается в содружестве.
Ян Сурман, историк науки, участник команды Антиуниверситета, вел курс «Университет вне политики:история политического мифа»:
Когда мы делали Антиуниверситет, у нас не было какой‑то конкретной модели, на которую мы ориентировались: мы обсуждали самые разные коллективные, основанные на солидарности и взаимной поддержке исследовательские и образовательные проекты вне институционализированной академии. У таких независимых площадок и самоорганизованных кружков давняя история, они старше самих университетов. Многие из них сегодня ассоциируются исключительно с левыми идеями, например, первый проект под названием «Антиуниверситет» появился в Лондоне в 1968 году на волне студенческих восстаний (недавно этот проект возродили). При этом, конечно, и раньше студенты и профессора собирались в группы, которые продолжали свои дискуссии и исследования за пределами учебных аудиторий, в неформальной обстановке. Совсем не обязательно представители этих групп были левыми: например, такие группы создавались в немецких националистических кругах в XIX веке. В начале ХХ века в немецкоязычной среде существовали «народные университеты» и Урании (просветительские общества), которые в том числе создавали варианты альтернативного заработка для университетских ученых, которым мешали продвигаться по карьерной лестнице: тут в первую очередь речь идет об ученых еврейского происхождения и социалистических взглядов.
Для Ураний и «народных университетов» была важна идея популяризации знания, нас же в Антиуниверситете больше вдохновляют междисциплинарные исследовательские и одновременно художественные и общественные проекты вроде уже упомянутого лондонского Антиуниверситета, близкого ему по духу Свободного университета Нью-Йорка (FUNY) или Института сравнительной неактуальности во Франкфурте-на-Майне — культурного центра в одном из пустующих университетских зданий, незаконно занятом студентами в 2002 году. В Институте сравнительной неактуальности организовывали лекции, вечеринки и конференции с участием профессоров и гостей из других стран, проект прекратил свое существование только в 2012‑м. Можно привести множество подобных площадок, которых становится все больше. Из последнего: недавно наш Антиуниверситет стал сотрудничать с Пост-университетом, созданным в период карантина студентами Центрально-европейского университета в Вене.
Распространение подобных площадок указывает в том числе и на все большую недейственность самих университетов — тут речь и о политической импотенции и неспособности реагировать на актуальные проблемы, такие как государственная цензура, и о структурном кризисе (упадок гуманитарных наук, слишком узкая и практическая направленность учебных программ, элитарность образования). Все это усугубляется кризисом самой идеи университета: академические площадки не могут предложить, как эту идею реформировать, вписать в современность — и тогда такими вопросами начинают заниматься за их пределами.
Элла Россман, гендерный историк, участница команды Антиуниверситета, курирует Мастерскую имени Герберта Маркузе:
Когда мы начинали проект год назад, ни у кого в нашей команде не было задачи противостоять университетам, делать что‑то «в пику». Большинство участников проекта в этих пространствах работают или учатся. Речь шла о том, чтобы создать площадку, где можно говорить об академии то, что о ней нельзя говорить внутри, потому что можно потерять работу, вызвав гнев начальника или куратора в штатском. В идеальном мире такая площадка существовала бы внутри самой академии, в том числе из практических соображений: ни одна институция не может работать долго и счастливо без обратной связи.
Одна из главных проблем российской высшей школы и академии, как мне кажется, это даже не финансовая составляющая и не изолированность от международного сообщества, которая сохраняется на постсоветском пространстве, а многосоставная и очень токсичная идеология, внутри которой существует современный университет и исследовательское сообщество. Эта идеология имеет комплексную структуру и связана, с одной стороны, с давлением государства, а с другой, со специфической капиталистической логикой, которая у нас в стране (как и в случае с марксистскими идеями когда‑то), приняла крайнюю форму.
Антиуниверситет задумывался как проект, который сможет одновременно высветить, в каких условиях и под действием каких идеологий работают современные университеты и научные институты, и даст возможность развиваться другим логикам знания. Не имея возможности обсуждать все это внутри академии, мы создали институцию-зеркало: попробовали вынести критику за границы университетского пространства. И заодно организовали площадку и для других дискуссий, которые в нашей академии пока не случаются (или же их там недостаточно): у нас проходят курсы по гендерным исследованиям, постколониальной теории, современной философии, плюс в целом мы делаем ставку на узкоспециальные курсы, которых в нашем высшем образовании маловато по сравнению с «Историей философии» или «Теорией искусства» вообще.
Что важно для меня: Антиуниверситет — не просветительский и не популяризаторский проект в классическом смысле. Важно абстрагироваться от этих понятий и связанных с ними ассоциаций. О популяризаторстве недавно развернулась интересная дискуссия в нескольких театральных телеграм-каналах («посттравматический театр», «пиши перформанс», «пост/постдрама»), и, в принципе, на ней были озвучены и мои позиции. Обсуждали подкаст «Как посмотреть» про современный театр, и речь зашла в том числе о, как его охарактеризовала Александра Воробьева, «наивном просветительстве и объяснительной журналистике в стиле „объясняем на карточках“», модных в 2010‑е. Сегодня такая модель популяризации, довольно однообразная и упрощенная, пришла к кризису — при этом потребность в том, чтобы открывать людям новые сферы, тексты и темы, никуда не исчезла.
Участники дискуссии (я с ними полностью согласна) предположили, что самое время тем, кто занимается просветительством, подумать над методом, усложнить его, нагрузить артикулированными позициями. «Популяризация не работает как простое стремление к ней, но требует включения ресурсов для ее производства», хорошо написал об этом Ваня Демидкин — и привел пример литературного проекта «Полка», где просветительство на деле оказывается смещением взгляда на [около] школьный канон и десакрализацией самого канона, который в процессе канонизации потерял большую часть содержания, превратившись в камень. Чтобы оживить этот камень, его надо «расколдовать», вписав в актуальные споры, обратившись к читательскому опыту, привлекая историю повседневности. В процессе расколдовывания рождается остроумная дискуссия с внезапным маршрутом — от Толстого к фанфикам по «Войне и миру» с остановкой на женском письме.
В Антиуниверситете мы исходим немного из другой позиции — двигаемся от критической теории, левой критики, cultural studies, хотя допускаем и иные перспективы. Основная команда не придумывает образовательную программу, а приглашает тех, у кого есть идеи курсов, и выстраивает инфраструктуру вокруг предложенных проектов. Наверное, можно сказать, что большинство наших предметов сфокусировано на элементах «ложного сознания», на идеологиях и инструментах, которые позволяют их понять. Но всегда есть и что‑то еще, и это позволяет преодолевать ограниченность взгляда и читательского репертуара, выйти за пределы наших эпистемологических шаблонов.
Вадим Квачев, социолог, участник команды Антиуниверситета, ведет курс «Неолиберализм: экономика, политика и культурагегемонии позднего капитализма»:
«Система финансирования колледжа предполагает, что он просто не может позволить себе исключать учащихся, даже если бы и возникло такое желание. Ресурсы распределяются среди колледжей в зависимости от того, насколько успешны они по своим показателям (результатам экзаменов), посещаемости и количеству учащихся. Эта комбинация рыночных императивов и бюрократически определяемых „показателей“ типична […]. Студенты знают, что если они не будут приходить в колледж неделями и/или если они ничего не будут делать, они не столкнутся с серьезным наказанием. Обычно они отвечают на эту свободу не разработкой собственных проектов, а впадая в гедоническую (или ангедоническую) расслабленность — мягкую бесчувственность, комфортное забытье с едой у игровой приставки, ночные просмотры телевизора и курение марихуаны».
Три года назад я прочитал эти строчки британского профессора Марка Фишера — и почувствовал одновременно ужас и облегчение. Наверное, нечто подобное чувствует больной, когда после длительного и непростого обследования ему ставят тяжелый, но все же не безнадежный диагноз. Оказалось, что мой опыт как преподавателя университета не уникален и не единичен. Вопросы, которые меня мучили, волнуют и многих других российских преподавателей. И, как я уже понял несколько позднее, не только российских и не только преподавателей.
Почему рыночные, финансовые показатели стали тем мерилом, при помощи которого оценивают культуру, искусство, образование — будто бы каждая из этих сфер своего рода бизнес, единственная задача которого в получении прибыли? Как получилось, что мы, представители профессий, целью которых всегда было приносить людям радость, знание, просвещение (то есть общественную пользу), сначала молча и незаметно для самих себя, а затем уже с энтузиазмом и полным осознанием приняли модель, где театр, университет, музей, библиотека должны быть выстроены по образу и подобию коммерческих фирм?
Я называю то, что происходит в нашем обществе сегодня, уже привычным для социальных наук термином «неолиберализм». Самое краткое определение, которое я смог сформулировать для него, звучит так: это принцип, согласно которому все социальные проблемы могут быть решены внедрением рыночных механизмов. Мы живем в неолиберальную эпоху прежде всего потому, что универсальным ответом на наши проблемы часто называют рынок, а если где‑то он не сработал, то нас пытаются убедить в том, что просто рынок был недостаточно свободным.
Неолиберализм ведет свою историю с 1930—50‑х годов, когда он, продолжая традицию классического либерализма с его беспрецедентной, почти религиозной верой в рыночные механизмы (еще у Адама Смита «невидимая рука рынка» слишком похожа на метафору божественного вмешательства), бросил вызов кейнсианству, выступавшему за ограниченное государственное регулирование (создание рабочих мест, финансирование общественных благ, не приносящих прибыли). Кризис 1970‑х как будто убедил экономистов и политиков в необходимости социал-дарвинистского отбора: дескать, государство слишком помогает слабым, кормит армию бездельников. Сторонники неолиберализма в 1970—80‑е объявили войну профсоюзам и индустриальному производству. Важно понимать, что ключевым отличием между либерализмом и неолиберализмом является представление о роли государства: либералы прочат ему роль «ночного сторожа», тогда как неолибералы убеждены в том, что его функция заключается как раз в активной реконструкции общества посредством внедрения рыночных механизмов там, где их раньше не было.
К нам неолиберальные идеи пришли десятилетием позже, когда пал советский режим и многим показалось, что душной атмосфере развитого социализма нужно противопоставить воздух рыночной свободы. При этом настоящий расцвет неолиберализма в нашей стране начался в середине 2000‑х, когда одновременно в культуре, образовании, здравоохранении и других сферах были запущены процессы, которые должны были привести все зависимые от государства институты к единой форме квазикоммерческой корпорации.
Институты, производящие общественные блага, до известной степени неприбыльны и не могут быть полностью автономны от государства. Неолиберализация этих институтов предполагает изобретение форм измерения их эффективности (я специально использую этот рыночный новояз), которая бы максимально напоминала по форме рыночный механизм. Неолиберализм — это не только экономическая система, но идеология, и государство, находящееся под ее влиянием, изобретает своего рода фиктивные рынки, цель которых стимулировать конкуренцию между подотчетными ему организациями. Для этого создаются рейтинги, которые показывают «объективное» положение дел на том или ином рынке: образования, науки, культуры. Институты, которые показывают лучшие показатели в рейтинге, считаются более конкурентоспособными; менее конкурентоспособные ликвидируются. Государство задает приоритеты, спускает финансовые стимулы, поощряет борьбу между учреждениями. Параллельно государство выталкивает «иждивенцев» на реальный рынок, где они должны бороться за самоокупаемость. Те же самые процессы происходят не только между организациями, но и внутри них: работников также вынуждают конкурировать друг с другом.
Неолиберальная машина безжалостно перемалывает и уничтожает все и всех, кто не вписывается в рыночную логику; первоначальная миссия культуры становится забытой в погоне за выживанием как внутри ее институций, так и между ними. Благие намерения реформаторов (а они, безусловно, исходили из собственной идеи блага) вымостили людям, занятым общественно важным делом, дорогу в корпоративный ад, где они вынуждены сражаться друг с другом на войне, в которой нет победы (и в таком контексте их еще зачастую винят за недостаточную «командность» работы!).
Когда я понял, как функционирует неолиберализм в отношении институтов, производящих общественные блага, я все еще не мог ответить на вопрос, почему же они были подвергнуты этой жестокой процедуре. Неужели здесь действует очарование чистой рыночной логики, рациональности коммерческого толка? Но как же быть с неэкономическими культурными ценностями, смыслами, которые производят эти институты? Неужели рынок как универсальная ценность важнее, чем, например, сохранение культурного наследия?
Ответ я получил, когда стал изучать работы одного из отцов-основателей неолиберальной философии, австрийского экономиста Фридриха Августа фон Хайека. В двух ранних статьях, написанных еще на заре упомянутой мной борьбы с кейнсианством, — «Экономическая теория и знание» (1936) и «Использование знания в обществе» (1945) — Хайек предлагает понятие рассеянного или распределенного знания. Дело в том, пишет Хайек, что наше общество и наша экономика слишком сложны для того, чтобы мы могли точно и правильно их понимать. Пытаясь осмыслить общество, мы можем совершать многочисленные ошибки. При этом те, кто получает знание на практике, не нуждаются в сложных теориях и понимании: они действуют по наитию, исходя из собственной выгоды, не пытаясь это практическое знание концептуализировать или осмыслить. Именно такое знание Хайек называет распределенным, и именно оно, по его мнению, наиболее важно для функционирования современного общества; в то время как знание комплексное, осмысляющее, понимающее не просто бесполезно, но и вредно.
Не являются ли смыслы, которые производят университеты, музеи, театры, библиотеки, как раз этим самым знанием, которое столь неприятно Хайеку? И не ему ли объявлена война? Похожие мотивы сегодня часто можно наблюдать у тех, кто занимается «оптимизацией» институций: нам якобы нужна практикоориентированность — что значит, нам нужно сделать из людей прагматичных предпринимателей, которые не будут задавать неудобные вопросы о том, как организована система в целом.
Неолиберальная структура управления, формирующаяся из этих предпосылок, превращает труд деятелей культуры и образования в то, что Дэвид Грэбер назвал «бредовой работой» — бюрократический, изматывающий, бессмысленный труд, имеющий весьма косвенное отношение к общественному благу. Здесь очень показательно то, что происходит в образовании. Преподаватели, например, вынуждены заполнять бесконечные отчеты, справки, заявки на гранты, составлять громоздкие рабочие программы и прочие документы, которые затем откладывают в дальний ящик и используют лишь в случае проверок от вышестоящих органов. Все это существует не для образования, а для жестокой конкурентной борьбы с другими университетами в рейтингах, установленных внутри созданного государством квазирынка, который в некоторых случаях разрастается до международных масштабов (как, например, в «Проекте 5–100»). В то же самое время образование становится платным, и это вымывает из него то самое тотализирующее, понимающее знание, которого так боялся Хайек, — работодателю не нужно и даже вредно, чтобы работник задумывался о таких вещах, как, скажем, справедливость или логика устройства той организации, в которой он работает.
Все, что я пишу, может звучать крайне пессимистично. Но именно когда я осознал, что происходит, и смог назвать это явление по имени, — неолиберализм — именно в этот момент я понял, что могу приносить общественное благо, делясь своими знаниями с теми, кто хотел бы их получить. При этом далеко не всегда я могу во всей полноте обсуждать эти вопросы в рамках дисциплин, утвержденных существующими вузовскими стандартами.
Антиуниверситет — место встречи для тех, кто хочет научиться, и тех, кому есть чему научить, автономное от поглощаемых неолиберализацией институтов. В современном экономическом мышлении наши занятия могут ассоциироваться скорее со свободным времяпрепровождением. При этом все, кто участвуют в антиуниверситетских проектах, относятся к ним крайне серьезно. Антиуниверситет — не вызов, а попытка создать пространство для того, чему рыночная логика не оставила места внутри традиционных институтов, — например, для вопросов о том, как мы живем и что с этим можно делать. А именно ответы на такие вопросы определяют наше будущее.
Татьяна Левина, философ, автор семинаров «Аффекты присутствия» и «Женщины и философия» в Антиуниверситете:
Для меня очень важен Антиуниверситет как площадка для курсов, которые не встраиваются в учебные планы университетов.
Почему курсы не могут быть реализованы в университете? Потому что в университетах — традиционные учебные планы, которые не успевают за развитием науки. Обычно курсы читаются в рамках каких‑то консенсусных дисциплин или тем. Феминистская оптика в американских университетах нормально живет внутри совершенно различных факультетов (история, социология, философия и т. д.), эти исследования не консолидированы только в школах по гендерной теории. В России же не все готовы принимать эти дискуссии. Я не увидела возможности прочитать курс по философии феминизма в Школе философии ВШЭ. Антиуниверситет предоставил такую возможность и организационную помощь.
В этом учебном году я провела три встречи о женщинах в философии и публичной сфере. Хотелось выйти за пределы университетской аудитории и рассмотреть важные темы, которые не ограничиваются теорией. Так появилось мероприятие по философии материнства, дискуссия о женщинах — публичных интеллектуалках, круглый стол о женщинах на протестах. Было много участников, в качестве спикерок выступили политик Юлия Галямина, социолог Александра Архипова, востоковед Наталья Ким, искусствовед Надя Плунгян и многие другие.
Вторым курсом, который я организовала, был семинар «Аффекты присутствия». Мы с коллегами из разных университетов (Александр Марков из РГГУ, Анна Ганжа из ВШЭ, Михаил Немцев из «Шанинки», Виктория Мусвик из Оксфорда и др.) искали возможность организовать децентрализованную площадку для совместных дискуссий. Это была своего рода деиерархизация университетов и знания. Мы хотели найти такую общую тему внутри гуманитарной науки, которая бы активно развивалась и была междисциплинарной. Поэтому мы начали заниматься аффектами, а точнее, их репрезентациями. Мы организовали классический научный семинар с приглашенными докладчиками, обсудили стыд как моральную и политическую эмоцию, политики регуляции аффектов, политику дара, плюральности и совместности, историчность эмоций и их вытеснения, забытые чувства в фотографии, проблему эмоций в дискуссиях об искусственном интеллекте. Получилось по‑настоящему междисциплинарно: мы не были привязаны ни к одному факультету или «коду дисциплины», не связаны бюрократией или отчетностью.
Наталия Ракитина, студентка Школы культурологии ВШЭ (ныне реорганизованной), слушательница Антиуниверситета:
В России образовательные институты плохо справляются с обучением, при этом у них хорошо получается травмировать. До сих пор нормальным считается подчеркивать «недалекость», некомпетентность студентов, и в достаточно грубой форме. Кто‑то скажет, что это все проблемы «нежных» миллениалов и зумеров, но я думаю, дело в другом: обыкновенными остаются непродуктивные методы обучения и представления об исключительно иерархических (в самом примитивном, школьном виде) отношениях между преподавателями и студентами.
Мне повезло поучиться на действительно хорошей образовательной программе в вузе — там к студентам относились крайне уважительно. К сожалению, это не спасло нас от системы рейтинга, внутри которой ценности образования зачастую уступают важности «плюсика», оценки, которая определит, перейдешь ли ты на бюджет, поедешь ли на стажировку. Часто из‑за всего этого на семинарах сложно вести адекватную и продуктивную дискуссию — не все внимательно читают текст, говорят что попало, после семинара остается только раздражение и ощущение невероятной усталости.
В Мастерской имени Герберта Маркузе (одна из мастерских Антиуниверситета, посвящена критике и критическому письму в его разнообразных формах — прим. Театр.) воплотилась моя любовь к ридинг-группам, где каждый участник своей репликой привносит в дискуссию что‑то качественно новое. Принципы горизонтальности, которые редко встретишь на университетских семинарах и которые редко воплощаются успешно, действительно работали у нас. Модератор дискуссии задавал направление, и каждый мог свободно высказываться, без агрессии и желания показать себя перед преподавателем. В мастерской у нас получилось доверять друг другу и говорить о важном, и я невероятно благодарна и рада этой возможности.