Журнал ТЕАТР. – о выставке Центра Вознесенского, посвященной Оттепели и 55-летию выхода фильма Марлена Хуциева.
Центр Вознесенского, расположенный в старом особняке на Большой Ордынке, создан недавно. И очень вовремя. Сейчас там работает уникальный экспозиционный проект, о котором скажу в свой черед, но и само пространство, решенное в мультимедийном ключе, призвано связать особые в истории отечественной культуры 60-е годы с сегодняшним днем. Поэтов, художников и артистов времен Оттепели связывает с нынешней творческой элитой всего одно-два рукопожатия, и именно этот контакт, эту сложную, но очевидную мировоззренческую связь осуществляет Центр Вознесенского.
Все лето, вплоть до октября первый этаж особняка занимает выставка «Им 20 лет», приуроченная к 55-летию выхода фильма Марлена Хуциева «Застава Ильича» (его другое название – «Мне 20 лет»). Авторы идеи Зоя Кошелева и Вячеслав Шмыров вместе со сценографом Алексеем Трегубовым называют свой проект тотальной инсталляцией, и так оно, конечно, и есть. Но хочется назвать его спектаклем-инсталляцией. В нем пересеклись сразу несколько магистралей современного театрального поиска: работа с документом (Doc.), освоение пространств, традиционно не предназначенных для театра (site-specific), эффект погружения в действие, в предложенную среду (иммерсивный театр).
Впрочем, это формальные признаки. Гораздо важнее глубинные смысловые и эмоциональные. Важнее то, как новый тип художественного высказывания, рожденный шестидесятниками в кино, театре и живописи, переключил внимание с ходульных образов на обычного человека и окружающую его подлинную среду. Актер, как это принято сейчас говорить, встал в ноль-позицию, перестал изо всех сил «играть»; документ оказался интереснее вымысла; звуки и запахи повседневного существования заменили всяческую бутафорию. Короче, как эта шестидесятническая манера откликнулась в сознании нынешнего поколения людей искусства, которым, ну если не 20 лет, то от 30 до 40, не больше. Нам еще предстоит анализировать, как то, что было, отозвалось в том, что стало. И как далеко, и в силу каких общественно-эстетических причин последнее, перекликаясь с первым, уходит по своей дороге.
Экспозиция начинается с так называемой «комнаты хипстера», который, как было условлено создателями проекта, «фанатеет» от картины Хуциева «Мне 20 лет». Точнее, начинается с предбанника, где на экране идут кадры фестиваля молодежи и студентов 1957-го, хроника 1959-62 годов с ее оптимистической тональностью, с воздухом как бы свободы, удивительным для послевоенного поколения людей, привыкших к совсем другим кислородным дозам. А дальше – комната молодого человека, оборудованная компьютерной техникой, приспособленная для ежевечернего просмотра кадров любимого фильма. Все здесь вперемешку: стол из ИКЕА и кресло 60-х с деревянными подлокотниками, старые бобины с пленкой, а на них пачка журналов «Esquire», газета, с «космической» датой 12 апреля 1961 и кроссовки с кедами на обувной полке. Здесь же на экране идет первоначальный вариант финальной сцены картины Хуциева – тот, где к стоящему на духовном перепутье герою приходит его убитый на войне отец. А на ноутбуках, тем временем, можно увидеть вариант второй, который режиссера вынудила сделать советская цензура. Фильм мучали долго. Он был закончен в 1962-м, но сокращенный и отредактированный, вышел только в 1965-м. Власти посчитали первый вариант безыдейным. В частности, ключевую финальную сцену. Герой спрашивает отца, который на момент «встречи» моложе, чем его сын, дескать, на войне было ясно, кто враг, кто друг, а теперь все смешалось, и как мне жить, куда идти? Но отец не может ответить, он не жил в это время. В кастрированной советской версии, уходя, он произносит «Я завещаю тебе Родину», и совершенно ясно, что подобный лексикон был чудовищно фальшивым аккордом в тончайшей партитуре картины, где все как будто подсмотрено и подслушано режиссером Хуциевым, автором сценария Геннадием Шпаликовым и замечательным оператором Маргаритой Пилихиной в реальном времени окружавшей их жизни.
А propos. Мое поколение, взрослевшее в конце 60-х – начале 70-х, еще несло в себе отсвет Оттепели, хотя воздух наш уже к тому времени застоялся, лишился прежней доли кислорода. Помню, как жадно ловила «музыку» фильмов Калика и Хуциева, как все это ложилось на душу, и как вскоре исчезло из обихода на долгие годы. Финальная сцена картины «Застава Ильича» казалась мне чудовищно грубой заплатой, ужасным недоразумением. Я еще не знала, что это результат цензурных манипуляций. Фильм в первоначальном его варианте был показан уже в перестройку, в 1988-м.
Из «комнаты хипстера» через ванную комнату с большим зеркалом попадаем в кладовку. Какой-то условный фанат собрал здесь не только гипсовые ленинские бюсты, старые книги, трехрожковую люстру и прочий хлам, но картины Бориса Рождественского, Юрия Кузнецова, Ивана Бруни, Андрея Дубова. Строгий, романтический реализм далеких просторов, куда ехали «за туманом и за запахом тайги». Без пафоса, но с наивной верой в воскрешение идеалов переустройства мира – вполне в духе героев фильма «Мне 20 лет».
А дальше – зал «Политехнический». Строгое пространство с окнами-проекциями старых московских улиц, с деревянными скамьями и наушниками. Невероятный отрезок времени, последовавший за ХХ съездом партии, разоблачившим «культ личности Сталина», когда запруженная народом площадь Маяковского или зал Политехнического музея слушали живьем Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко, Рождественского, читающих свои новые стихи. Хуциев включает эти кадры в фильм, помещая актеров, играющих главные роли, в реальную московскую толпу (чем не иммерсивный театр, или, если хотите, site-specific?). К слову, киношное начальство и этот эпизод приказало усечь, вероятно, напряглось от «неправильных» стихов. Одеваю наушники и слышу: «Ужасен, если оскорблен. Ревнив. Рожден в Москве…». Ахмадуллина, «Отрывок из маленькой поэмы о Пушкине». Снимаю наушники. Окуджава поет: «И комиссары в пыльных шлемах склонятся молча надо мной». Это уже подготовка к переходу в следующую комнату, названную «Родина».
Эта комната, собственно, и собирает воедино всю концепцию экспозиции, транслирует взгляд современного молодого человека на события, происходившие во времена работы над хуциевским фильмом, нашедшие отражение в нем самом. Здесь идет «ремонт», все стены оклеены газетами тех лет с железобетонными заголовками. Грубо сколоченные строительные «козлы», намекающие на лагерную вышку. Фрагменты земли на полу, где сквозь завалы камней все же пробиваются зеленые ростки. Телевизор «Рубин», откуда доносятся бравурные песнопения. И снова «окна» кинопроекций, где в падающем снегу проплывают нескончаемые черно-белые пейзажи нашей родины. Оттепель и заморозки. Переустройство, в очередной раз либо замороженное, либо приведшее к регрессу вместо прогресса. Камни и все же ростки, яркие и крепкие, явно не желающие вянуть.
Вот тут-то и закольцовывается настоящий театральный сюжет. Проплывающие за окнами пейзажи с ходу вызывают в памяти петербургский спектакль режиссера Михаила Патласова «Чук и Гек» (новая сцена Александринки), где оптимистическая повесть Аркадия Гайдара о путешествии двух озорных мальчишек вместе с мамой через всю страну соединена с леденящими душу документами узников сталинских лагерей, разбросанных по всей этой стране. Где есть красивый игрушечный макет родины с красными кремлевскими башенками, железной дорогой, елками-соснами и веселыми вышками электропередач, но есть еще экранные лица лагерных сидельцев и вертухаев – жертв и палачей. И, разумеется, вспоминается спектакль Дмитрия Волкострелова «1968. Новый мир.», вступающий в прямой диалог и с Оттепелью, и с мировоззрением шестидесятников, и даже с их эстетикой. Отдав артистам тексты из самого прогрессивного в 60-70 годы прошлого века советского журнала «Новый мир», воссоздав вполне аутентичный и по-своему симпатичный облик интеллигенции тех лет, режиссер составляет весьма объемную картину того, в чем-то безусловно нового мира. Да, много говорили и, в основном, на кухнях. Но уже без оглядки, уже не боялись громких рассуждений. Да, испытывали живейший интерес ко всему новому, были, кажется, начисто лишены страсти к потреблению, верили в светлое будущее. Но при этом половины происходящего в стране и мире либо не знали вовсе, либо не желали знать. Карибский кризис, студенческие волнения и сексуальная революция в Европе, мощная волна рок-музыки, вторжение советский войск в Прагу и – горстка смельчаков, вышедших с протестом на Красную площадь. Воздух свободы, даже и в Оттепель проникал к нам лишь через несколько временно образовавшихся щелей. А новые, обаятельные интонации поведения сопровождались преисполненной апломба уверенностью в преимуществах социалистического строя и политическим инфантилизмом.
Феномен Оттепели как мощного выплеска задавленных до поры творческих и человеческих возможностей советского индивидуума волнует представителей совриска. При этом эстетически нынешние художники не в пример более близки к прежним, нежели мировоззренчески. Вот эти полуправда, полу-атмосфера для сегодняшних неприемлемы. И все же, как бы жестко ни были дозированы глотки свободы в 60-е, даже их лучшим представителям оттепельного искусства хватило на то, чтобы на долгие годы вперед насытить легкие кислородом. Проект «Им 20 лет», безусловно, и об этом тоже.