© Anastasia Blur / Александринский театр
Возрастная маркировка спектакля Михаила Патласова в Александринском театре 18+, оно и понятно: речь идет не о невинных приключениях двух ребят с диковинными именами, а о том времени, когда Аркадий Гайдар написал свой рассказ.
Гайдар написал «Чука и Гека» в 1939-м. Патласов поставил спектакль о репрессиях, вернее, о людях времен репрессий, о том, что происходило и происходит с человеком в условиях узаконенного государством насилия и тотального страха.
В спектакле два пласта: один – фабула самого рассказа (мальчики с мамой едут в тайгу на встречу с отцом, начальником геологоразведочной экспедиции), второй – своеобразные апарты, документальные монологи репрессированных и тех, кто их арестовывал, допрашивал и охранял. Письма, воспоминания, интервью взламывают безмятежное художественное повествование, которое от такого контраста становится очевидно натужным, вымученным. Две линии – две различных манеры игры: официальную литературу для детей читают деланно-восторженными, приторными голосами как в очень-очень плохом ТЮЗе. Документы озвучены скупо: эмоция, сжатая как пружина, только в самые редкие моменты прорывается истерикой, криком. Когда играют рассказ – много движения, суеты, жесты размашисты, утрированы.
Документ – это остановка в спектакле: актер застывает, глядя на какого-то такого же, попавшего в мясорубку истории. Или смотрит в зал – тогда безжалостная правда этих текстов пронизывает звенящую тишину. От этого спектакля интересный эффект: поначалу думаешь – ну мы это всё знаем, многое читали… Нет, ну хорошо, конечно, что об этом говорят, тем более в такое, как сейчас, время, но, в общем-то, ничего нового… А где-то минут через двадцать ты понимаешь, что все равно работает: твое знание, спрятанное где-то на глубине культурного слоя, вытаскивают и сталкивают тебя с ним лицом к лицу. И не отвертишься. И снова думаешь про то, что никакие знания не помогут тебе осмыслить всю чудовищность происходившего. Ты беззащитен перед этими свидетельствами.
На авансцене стоят макеты: на одном из них – стена кирпичного дома, окно в раме; на другом, продолговатом – кремлевские башни, остроконечная звезда, железная дорога с поездом, трасса с автомобилями. Эти дороги ведут в лагеря – заснеженная тайга, елки, линии электропередачи. Авторы спектакля предположили, что отец Чука и Гека не может вырваться на свидание к семье не из-за экспедиции, а потому что сидит в лагере. Пространство вымысла накладывается на пространство реальности, и эта рифма кажется очень естественной.
Но есть ещё одна особенность этих взаимоотношений правды и выдумки: правда разламывает хлипкие стены идеологически верного, кастрированного искусства, и эта катастрофа не может быть бесследной для самого художника. Аркадия Гайдара, автора, играет Петр Семак – он в костюме и пионерском галстуке: есть в этом нарочитая нелепость и неловкость как в любом взрослом, претворяющемся ребенком. Дурной театр жизни. Он сюсюкает, выжимает из себя улыбку энтузиаста, прижимается лицом к стеклу игрушечного домика. Живая камера проецирует укрупненную картинку на экран – от этого чувство зрительского дискомфорта только усиливается. Спектакль ставит своего персонажа в ситуацию, когда правда и ложь практически неотличимы, реальность искажена, а внимание выверено и избирательно: этот Гайдар, увлеченный фантазией, просто не замечает этих призраков – доказательств античеловечной системы, не слышит этих строгих голосов, не чувствует этой боли, заливающей зал. И только в финале случится перевертыш: страшный документ озвучат этим утомительным восторженным голосом, а Гайдар будет читать строки своего рассказа с обычной, подлинной, интонацией растерянного человека, чья оборона, собранная из лжи, подмен и официоза, рухнула, оставив художника один на один с неотвратимой реальностью. Под конец недолгой жизни Гайдара мучили фантомы из военного прошлого – в спектакле использованы воспоминания, в которых он говорит о призраках убитых им людей и мучается главным вопросом: «зачем, зачем я так заврался». Художник в тоталитарном государстве – одна из тем этого спектакля: Гайдар здесь и страшен, и жалок,и несчастен – апологет, винтик и жертва системы, превращавшей людей в мучеников, рабов, лакеев и монстров.
В россыпи воспоминаний, где есть письма и мемуары известных актеров (Жженов, Весник, Дворжецкий) и людей неизвестных, «рядовых», в этом спектакле есть два центральных персонажа, две полноценные истории о приключениях человеческой психики в лагерном мире. Одна – о жене комиссара НКВД: ее мощно и разнообразно играет Ольга Белинская. Это женщина гордая, породистая, высокомерная, привыкшая к власти и к роскоши. В ней много отталкивающего – и жестокая спесь, и презрение к людям, и абсолютная уверенность в справедливости системы и в выстроившейся иерархии, в которой ее муж, ее Мироша, палач и «сталинский пёс», – часть сливок общества, прикормленная элита. Ты с ужасом и некоторой брезгливостью слушаешь о том, как умело выживала эта женщина в лагере, быстро оценив ситуацию и подружившись с женой начальника. Никакой морали, никаких оценок происходящего. Эта мелко мыслящая, настоящая, по сути, мещанка сломается только когда, вернувшись из лагеря, прочтет доносы приятелей и соседей по эвакуации. И зарыдает не от того, что мир несправедлив или система порочна – а от простой бытовой обиды: ну как они могли, я ведь им помогала. И «Мироша» не вернется, и реабилитация его обошла – он ведь палач, все руки в крови.
Тебе как зрителю и страшно от нее такой: не раскаявшейся, не испытавшей чувство вины, но одновременно ты сочувствуешь ей в полной мере – так понятно, так жизненно, так полнокровно ее частное горе. Она ничего не поняла, но почувствовала – мир неправильный, мир страшный. Она женщина до мозга костей – по дороге в лагерь смастерила шляпку из проволоки и марли, чтобы не обгореть. Она красавица и гордячка, не нечто бесформенное, как обычно представляешь себе советскую номенклатуру. Поражает ее сила – она подробно рассказывает, например, об этой шляпке, а про страшное – про аборт без наркоза, про бесплодие на всю оставшуюся жизнь говорит в проброс, скомкано, то ли усилием воли заставляя свою память отсечь невыносимое воспоминание, то ли не желая впускать посторонних в интимную зону. Удивительные эти тексты – готовая пьеса, написанная самой жизнью.
Второй персонаж – пожалуй, самый страшный герой спектакля – начальник охраны в Печорлаге (Аркадий Волгин) – обаятельный, с подвижным, простым и честным, очень «народным» лицом старикан. Симпатичный, в принципе, человек – собаку свою служебную любил сильно, вспоминает с нежностью. У него все просто – Солженицын врет, никого не мучили, надо его по 58 статье пустить, чтобы не клеветал на советскую власть. Да и вообще – с врагами так и надо, чего жалеть. И, как кричат сегодняшние недалекие “патриоты”: можем повторить. Все это выдается как природная, крестьянская, что ли мудрость – незлобиво, рассудительно, между делом. В этом человеке нет садизма мучителя, нет маниакального наслаждения – просто исполнительный труженик – так еще страшнее: тотальное равнодушие, невключенность, поточность и конвейер в исторической перспективе губительнее персональной злонамеренности.
Спокойно, без всякой экзальтации «Чук и Гек» формулирует вполне актуальную мысль: любой человек ответствен за то, что случается в его время – отворачиваясь от страшного, он позволяет ему происходить.