Я не знаю точно, как и когда они познакомились, какая спираль, какой вираж судьбы свел в одной из ленинградских, подернутых краснодеревым петербургским маревом, гостиных мою маму и поэта, чьи стихи на голос я помнил с детства. Знаю только, что это Фаина Раневская познакомила Татьяну Вечеслову с Анной Ахматовой.
Вскоре после знакомства Анна Ахматова пригласила Вечеслову в гости. У нее собирались друзья. Состав собравшихся мать, вспоминая, не уточняла, но круг можно себе представить: он и тогда был не широк. Вечеслова волновалась, поскольку хозяйка давно уже была легендой, а то время имело свойство резонатора легенд. Вот у нее и случился, как это назвали бы актеры, зажим номер восемь. На столе стояли замечательные хрустальные александровские бокалы. По нынешним ценам они для труженика культуры просто неподъемны, но и тогда стоили каких-то денег, хотя ценны были не этим… Если представить себе, кто наливал в эти бокалы шипящее Клико, играющее ореолом ароматных, щекочущих подставленную ладонь брызг, взлетающих над тонким их краем, чьи ловкие пальцы опасно поигрывали ими в паузе между акмеистическими таинствами… Если только представить — голова идет кругом.
И вот в объятиях зажима Татьяна Вечеслова, пригубив шампанского, легким движением ставит бокал на стол — и он, будь нелегок, выждав секунду, слетает со своей хрустальной ноги с мелодичным звоном. Милое оживление за столом, и предположения вроде «Друзья, кажется, бить посуду еще не время!» — несколько смягчили неожиданный вандализм. Но смущение и неловкость ситуации только усиливают зажим: «Анна Андреевна, миленькая, да я же (берет в руку бокал), да я же просто взяла и поставила, вот!». Ставит. Бокал, выждав секунду, слетает со своей ноги с легким мелодичным звоном.
За столом наступает тишина. «Да нет, ну как?! — матушка в нокдауне. — Я же просто…» «Милая, не нужно,» — осторожно пробует остановить течение фатума Фаина Георгиевна. «Да нет! — повышает голос на судьбу мать. — Я просто взяла (берет, тишина становится липкой) и поставила…» Секунда — третий бокал слетает с ноги с легким мелодичным звоном. Как писал Марк Твен, опустим занавес милосердия над концом этой сцены…
Но какое все же поколение! Их упорство, уверенность в правоте, их привязанность к красоте и — подспудная — к разрушению… Ахматова никогда не поминала Вечесловой этих бокалов. Но помнила.
***
Как-то зимой — в день рождения матери, когда в доме собиралось по сорок, пятьдесят человек гостей, — ее пришла поздравить Анна Андреевна вместе с Фаиной Георгиевной, оказавшейся в ту пору в Ленинграде. «Смотрите, что Вам Аннушка принесла,» — подтолкнула почему-то смущающуюся Ахматову Раневская. «Поздравляю вас! Вот…» — Анна Андреевна достала из сумки сверток. Там оказалась замечательная статуэтка работы Данько. Необыкновенно изысканная фигурка сантиметров двадцати стояла на круглом белом постаменте в длинной дымчатой тунике. На подчеркнуто прямые плечи была наброшена шаль цвета терракоты. Голова — чуть опущенная и повернутая в три четверти — моментально узнавалась по знаменитому профилю и челке. «Только голова у нее отбита, — сказала Анна Андреевна, и стало понятно ее смущение. — Но я сама приклеила, пока держится.» Мать вспоминала, что сказано это было крайне серьезно.
Сейчас статуэтка находится в Фонтанном доме — музее Ахматовой в Петербурге. Музею ее отдала мать. Завершив круг, домашний Лар вернулся к своему алтарю. Хочется верить, навсегда.
А в тот вечер, в прихожей Раневская сказала: «Знаете, я вчера перечитывала Ронсара, это восхитительно…» И стала читать по-французски, опустив веки, чуть раскачиваясь под строфу. Но вдруг, неожиданно прервавшись и широко раскрыв глаза, спросила: «Ну как? Обосраться можно, верно?!»
***
После войны в Ленинграде власть устроила очередное аутодафе. На этот раз потребовались души Зощенко и Ахматовой. Их тексты были запрещены, их книги уничтожались. Незадолго до этого мать перед отъездом в санаторий зашла к Анне Андреевне. На столе лежала книга, протянув которую гостье, Ахматова сказала: «Ну вот, вышла, наконец, долгожданная.» Ее книг не печатали давно. Все ждали, уставали ждать и опять ждали вместе с поэтом. Мать бережно взяла книгу и спросила, не подумав: «Анна Андреевна, я еду в санаторий лечиться, можно мне взять ее с собой?» Ахматова даже растерялась: «Родная, поймите, это сигнальный экземпляр! Я с ним как следует и побыть-то не успела…» — «Анна Андревночка, ну пожалуйста, пожалуйста! В санатории так скучно, врачи… я же там помру от тоски!» Ахматова вздохнула, улыбнулась и сказала: «Вы болеете, значит, вам нужнее.» Села к столу, подписала книгу и отдала ее. Спустя несколько дней весь тираж был уничтожен. Не осталось ни одного экземпляра. Кроме этого, собственными руками автора отданного, — потому, наверное, и выжившего.
***
В один из вечеров мать танцевала в Дон Кихоте. Кто видел этот балет, помнит, что роль Китри в классическом репертуаре — одна из самых победительно женских. На спектакле была Ахматова; она сидела в директорской ложе, справа от сцены, вплотную к ней. Вечеслова вспоминала, что весь спектакль видела пристально следящие за ней глаза. Позже, в ночь, раздался звонок: «Я написала о вас стихи!» Последовавший разговор с требованием прочесть немедленно, с просьбой потерпеть, пока стихи улягутся и т. д., был, сам по себе, не важен. Важно было неуклонное приближение персонажа только что рожденного стиха/мифа к прообразу — вот сейчас замкнет, закоротит, две неслиянные реальности сольются. Миф, прорвав плотину действительности, повернет поток жизни в русло истории и воспоминаний.
Надпись на портрете
Т. В-ой
Дымное исчадье полнолунья,
Белый мрамор в сумраке аллей,
Роковая девочка, плясунья,
Лучшая из всех камей.
От таких и погибали люди,
За такой Чингиз послал посла,
И такая на кровавом блюде
Голову Крестителя несла.
Написано стихотворение на куске серовато-палевого, довольно грубого картона под наклеенной на него фотографией, на которой снята по пояс обнаженная Вечеслова…
«Я заставила фотографа поставить свет, аппаратуру, а потом приказала вышвырнуться из гримуборной. Он очень сопротивлялся, но я заставила. Лишь потом скинула халатик и встала перед камерой. А на затвор нажала Галя Уланова.»
Этот портрет, под которым Ахматова своей рукой написала и подписала окаянные стихи, у меня украли. Вот так миф отправился в путешествие. Здесь случайностей не бывает.
***
Последний раз мы видели Ахматову в Комарово, куда приехали в будку, как называла Анна Андреевна маленький домик, в котором жила. Пока они разговаривали, я шлялся по окрестностям, поскольку для меня как раз наступило время, в котором девочки интереснее поэзии. Расставаясь, Ахматова и Вечеслова долго стояли у калитки. Уходя, мать все оборачивалась, а Анна Андреевна все смотрела вслед… Комарово, став местом их прощальной встречи, оказалось и местом последнего покоя. Их памятники стоят совсем рядом. Уверен — не случайно.