«Вольный стрелок» Карла Марии фон Вебера в постановке Михаэля Тальхаймера в Берлинской государственной опере
Говорят, на премьере всех исполнителей встречали восторженно, а режиссера освистали — ну, это такой ритуал, традиционная борьба с очернителями, которая начинается еще до того, как те успели хоть что-то очернить. Михаэль Тальхаймер, широко известный любовью к радикальному сокращению классических текстов, в «Вольном стрелке» — произведении и без того вполне лаконичном — чуть-чуть подрезал разговорную часть, музыка от этого не пострадала никак. А постановка даже самому придирчивому зрителю вряд ли покажется такой уж ревизионистской. Честно говоря, это настоящий романтический спектакль — с дьяволом и отшельником, стрельбой и животными, прекрасной невестой и коварным антагонистом. Можно брать с собой хоть детей, хоть домохозяек. Канону — сперва литературному, а затем уже оперному — решение Тальхаймера, при всем его лаконизме, соответствует если не на сто процентов, то примерно на девяносто.
С другой стороны, бюргерский нюх безошибочно подсказывает: что-то здесь неладно. Бюргеры, конечно, правы. Тальхаймер ненавязчиво, едва заметно, но все-таки издевается. Взять хотя бы страдающего героя, стрелка-мазилу Макса, который не верит в свою способность выиграть состязание и поэтому заключает контракт с Черным Охотником, нечистым духом Самиэлем. По версии Тальхаймера, он не завидный жених в трудных обстоятельствах, а тюфяк-подкаблучник, в исполнении тенора Буркхарда Фрица больше всего похожий на хоббита, поневоле попавшего в переплет. Хор бодрых крестьян в начале оперы обряжен как толпа вышедших из чащи животных или дикарей, в шкурах и с дрекольем, готовых вот-вот линчевать героя-неудачника. А в конце та же толпа, не изменяя своей звериной сущности, одета уже в одинаковые сюртуки со шляпами и снабжена одинаковыми кружками пива — утехой и оружием пролетариата. Так что традиционный романтический конфликт личности и общества преподнесен здесь в ключе, мягко говоря, пародийном.
Так же переосмыслены почти все персонажи «Вольного стрелка»: в наибольшей степени верен оригиналу только колоритный злодей — красавец Каспар (бас-баритон Тобиас Шабель). Старший егерь Куно (ветеран Виктор фон Халем) — старый подслеповатый бюрократ, вся грудь в медалях; его дочь Агата (знаменитая сопрано Доротея Решманн) — анемичная, будто загипнотизированная кем-то стареющая дева; ее подружка Аннхен (любимица Штатстоперы Анна Прохазка, выдающаяся не только певица, но и актриса) — и вовсе, кажется, давно продала душу Нечистому, чему очень довольна. Но не менее гротескно выглядит и служащий Свету отшельник (Ян Мартиник), который появится только в развязке, — фактурный дюжий детина в рясе напоминает разом и отца Тука, и Тартюфа из недавнего спектакля того же Тальхаймера в «Шаубюне».
Все они участники одного, отнюдь не ограниченного знаменитой сценой в Волчьей долине, непрекращающейся Черной Мессы. Тоже слегка глумливой, но все равно неуютной: особенно когда подружки невесты — то ли намеренно, то ли машинально, — используют кровь убитого орла вместо румян. Ведь они — пленники одного пространства. Как обычно, эффектная сценография в спектакле Тальхаймера определяет концепцию постановки. Здесь действие разворачивается в таинственной пещере, напоминающей сужающуюся к заднику воронку — покрытый таинственными трещинами тоннель, излучающий инфернальный свет, и все равно завершающийся зияющей черной дырой. Похожая конструкция изображена на триптихе Босха, висящем в венецианском Дворце Дожей. Оттуда, с того света, приходят персонажи, там они скрываются и являются вновь, уже как призраки самих себя — при свете факелов они отбрасывают на покатые стены причудливые тени. Разумеется, это еще и Платонова пещера. Мысль древнего мифа Тальхаймер доводит до логического предела: незаметно для нас тени подменяют собой не только невидимый внешний мир, но и внутренний.
Единственный постоянный участник действа, который бесспорно материален, хотя и не заметен остальным — возможно, именно поэтому?, — демон Самиэль (Петер Мольцзен). Он полугуманоид-полузверь, у которого на голове то оленьи рога, то кабаний пятак, а тело в странных разводах: то ли грязь, то ли татуировки, то ли знак принадлежности иной, нечеловеческой породе. Ему одному и дано постичь то «человеческое, слишком человеческое», которое заставляет их всех — Макса и Агату, Каспара и Аннхен, — играть раз за разом комедию с предсказуемым концом. Впрочем, они-то уверены, что участвуют в трагедии. А дьяволу просто смешно. Ну и нам, в общем, тоже.